"Дурак, – подумал Сергей Яковлевич. – Она давно уже Попова, записана в гильдии, и ты не суйся в этот клубок, иначе все твои фарфоровые горшки и часики пойдут с молотка…"
Однако же он вежливо ответил:
– Я очень уважаю и ее мужа, господина коммерции советника Попова. Думаю, что он тоже вскоре приедет в губернию.
Сизоватые от частого бритья щеки предводителя обмякли.
– Евдокия Яковлевна, – добавил Мышецкий извинительно, – иногда любит называться по-девичьи княжною. Она утверждает, что смена имени всегда обновляет ей кровь…
Атрыганьев немного оправился от ошибки.
– Все равно, – твердолобо повторил он, – подобной дивы еще не видывали в нашем Уренске… А вы бы послушали, князь, как отзывается об Евдокии Яковлевне преосвященный!
"Боже ты мой, – испугался Мышецкий, – уже и туда забралась?.. Ну, быть скандалу: Конкордия Монахтина не уступит ей этого бесноватого святошу…"
– А что госпожа Монахтина? – заплетал кружева Сергей Яковлевич.
– Испошлилась, – вдруг брякнул предводитель.
– Да что вы! Быть не может…
– И знаете – с кем?
"С молодым Иконниковым!" – сразу решил Мышецкий, и Атрыганьев действительно шепотом подсказал:
– С этим прощелыгой-купчишкой… сыном нашего уренского Креза! Ну и кутят… Не дай-то бог, ежели дойдет до преосвященного. Будет ей на орехи!
"Какая мерзостная каша!" – думал Сергей Яковлевич, когда предводитель удалился, прижимая к груди перчатки.
А после таких дурацких разговоров снова приходилось обращаться в мыслях к мужикам-переселенцам. Теперь они представали перед Мышецким какими-то упрощенными созданиями с примитивными требованиями – земля, крыша над головой и кусок хлеба.
С ними все было проще и понятнее…
Сергей Яковлевич велел принести из межевого комитета карты губернии, хотел немного помудрить над своими планами. Но это скромное занятие было пресечено появлением Дремлюги.
– Капитан, – недовольно заметил Мышецкий, – отчего это Аристид Карпович последнее время не сам является ко мне?
Дремлюга ответил:
– Господин полковник занят с военным прокурором, как вам известно. Задержанный в банке вроде бы признал себя Никитенко.
– Так. И дальше?
– Но он врет и путает людей, заведомо непричастных к экспроприации.
– Например – кого? – насторожился Сергей Яковлевич.
– Да есть в городе, – ответил Дремлюга, – немало поднадзорных лиц, на которых всегда можно свалить многое…
Мышецкий не был удовлетворен этим ответом:
– На кого же этот Никитенко больше всего валит?
Жандарм пояснил с ледяным спокойствием:
– Помните того убитого в перестрелке грузина? Некий Сабо Гумарашвили… Вот на него и все шишки!
"Глупости, – сообразил Мышецкий, – заврались вы оба…"
И, не глядя на капитана, он спросил раздраженно:
– Когда будет подписано обвинительное заключение?
– Прокурор гонит следствие. Допросы ведутся даже по ночам, ваше сиятельство. Мы не мешкаем…
– Это противозаконно, – заметил Мышецкий. – Допрашивать преступника в ночное время – значит применять к нему насилие над его волей.
– Нам лучше знать, что законно, – деловито отозвался капитан Дремлюга.
Сергей Яковлевич невольно повысил голос:
– Не забывайтесь! Перед вами находится не только вице-губернатор, но и выпущенный с золотой медалью кандидат императорского училища правоведения! Кому лучше знать?
Дремлюга проглотил и замолк. Осторожно согласился:
– Ваше высокое мнение, князь, я передам прокурору…
– Кстати, о прокуроре, – показал Мышецкий на окно. – Я видел его вчера едущим вот здесь с какими-то двумя дамами, знакомством с которыми обычно не дорожат… Я не вмешиваюсь. Каждый волен заводить себе привязанности по вкусу. Но, по моему глубокому убеждению, человек, которому предстоит на днях затянуть петлю на шее другого человека, должен бы вести себя гораздо скромнее!
Далее Дремлюга ничего дельного не сказал. Сергей Яковлевич понял, что вспугнул жандармов. Что-то у них было приготовлено для него, однако он сам повел себя так, что Дремлюга рассудил за верное промолчать.
"Ну и черт с ними…" – решил Мышецкий.
Он подумал как следует, разложил в своей голове все по полочкам и вечером позвал к себе на чашку чая уренского полицмейстера.
В разговоре с Чиколини, между прочим, он сказал:
– Бруно Иванович, что у вас там получилось с этим Виктором Штромбергом?
– Социалист! – выпалил полицмейстер. – Такие речи… Ай-ай! Я послушал, сразу свисток в рот и давай разгонять народец.
– А что же говорил этот… социалист?
– Да что он может сказать путного, ваше сиятельство? Ну, лаял капиталистов, громил эксплуататоров…
– Так, еще что?
– Призывал рабочих сплотиться, – туго вспоминал Чиколини. – Еще вот, сукин сын, предложил создать общество и кассы взаимопомощи. А фабрикантов крыл по матери… Простите, ваше сиятельство!
– Что-о? – удивился Мышецкий. – Действительно, так и крыл заборными словами?
– Именно так, ваше сиятельство.
Сергей Яковлевич вспомнил солидный облик Штромберга, виденного тогда в "Аквариуме", и не сразу поверил в это.
– Странно, – призадумался он. – Ну а ругал ли поименованный правительство, царя, власть имущих… Или – меня, скажем?
Чиколини наморщил лобик, припоминая.
– Нет, – заявил решительно, – такого не было!
Мышецкий протянул руку под столом и дружески похлопал полицмейстера по дряблой ляжке.
– Бруно Иванович, – доверительно произнес он, – вы не упускайте этого Штромберга, следите…
– Помилуйте! – удивился Чиколини. – Не по моей части. Это же из псарни Аристида Карпыча…
– А вы, – твердо закончил Сергей Яковлевич, – все-таки проследите. Так, чтобы и жандармы не заметили… Я ведь знаю, Бруно Иванович, грудь у вас слабая, неможется частенько. Но вы не беспокойтесь. Из фондов губернской типографии я выделю вам специально на лечение…
На следующий день спозаранку Мышецкий выехал в степи.
Дышал перепрелым запахом земли, оглядывал бескрайние поля. За хуторами немецких колонистов, переплетенными проволокою, словно западни, он остановил губернаторскую дрезину.
– Кажется, отсюда? – осмотрелся он и, перекинув через локоть пальто, одиноко тронулся по едва намеченной дороге – в колыханье трав, в знойную теплынь, в переплески жаворонков, виснувших над головою…
Шел он долго, уже начиная по-барски сердиться, что его никто не встретил. Выплыли издалека, вкрапленные в желтизну степи, пятна переселенческих сборищ. Опять показались знакомые по Свищеву полю развешанные на палках тряпки (замена шалашей), несколько телег с задранными оглоблями.
Ему хотелось бы увидеть добродушных пейзан, чтобы парни сыграли на балалайках, а дородные девки сплясали перед ним "Русского", помахивая узорчатыми платками. Но вместо этого он снова встретил те же лохмотья, ту же убогую нищету и невеселые взгляды, хорошо памятные еще по Свищеву полю…
Кобзев с Карпухиным уже шагали ему навстречу.
– Добрый день, господа, – сказал Мышецкий. – Ну, как у вас тут?
Ему объяснили: лошадей очень мало, зерно прибыло, люди копают для себя землянки, солдаты железнодорожного батальона (спасибо генералу Аннинскому) бурят колодцы. Вытянутые вдаль, виднелись вышки артезианских буров, где-то на горизонте сверкающим стеклышком блестело озеро Байкуль.
– Священник прибыл? – спросил Мышецкий.
Да, и священник был уже здесь. Большая толпа мужиков и баб молилась над землей, еще не тронутой плугом. Тихо и печально прошел молебен.
Сергей Яковлевич тоже молился вместе со всеми – тоже, не жалея штанов, вставал коленями на дернину. Он не был святошей и обращался к имени всевышнего лишь в самых затруднительных случаях в своей карьере…
Потом князь взял бинокль и долго вглядывался в синеву, куда убегали рассыпанные по степи толпы людей – основателей новых деревень, новой русской жизни на этой равнине.
– На сколько же верст, Иван Степанович, вы их забросили?
– Верст на сорок, князь. Чтобы сели пошире, не тесня друг друга. Им теснота-то еще в России надоела, от нее они и бежали!
Сергей Яковлевич опустил бинокль.
– А что солдаты? – спросил. – Вода есть?
– Здесь хорошая, а южнее похуже… Вот многие уже просятся, чтобы передвинуться подальше – к озеру Байкуль.
Мышецкий с огорчением отмахнулся:
– Губа не дура… Однако вы сами знаете, что мне выбирать не приходилось. Или Байкуль без хлеба, или хлеб без Байкуля. Преосвященный изволит жаловать копченых сигов!
Карпухин подошел к вице-губернатору.
– Вшей нету? – спросил его Мышецкий.
– Да за Кривой балкой повытрясли, – рассмеялся мужик, показав крепкие, здоровые зубы (улыбка у него была приятная). – Может, у какой бабы и осталось… Так это – для богатства!
– Ну, ладно, – распорядился Мышецкий. – Приступайте…
Совсем некстати подошли группкой немцы-колонисты с соседних хуторов. Посмотреть – как будут русские вспарывать сочное брюхо целины. На своих наделах они-то уже вспахали. Взяла немецкая техника. Теперь вот – посмеемся над русскими, как они будут пахать на бабах и коровах…
С лошадьми действительно было туговато. Иногда впрягались и бабы – по три, по четыре. Мышецкому было стыдно перед этими немцами, да что поделаешь!
– Тут и лошадь не возьмет, – сказал один колонист другому, и Сергей Яковлевич расслышал это.
– Убирайтесь отсюда прочь! – крикнул он по-немецки. – Лошадь не возьмет, а русская баба – возьмет…
Попыхивая трубками, немцы отодвинулись.
Священник шел вдоль свежего поля, брызгая святой водицей.
– Бог в помочь, – сказал он и загасил ладан в кадиле.
Карпухин кинул пиджак на траву, поплевал на руки, примериваясь к сохе.
– Ну, бабы, – сказал он, не унывая. – Я работящий…
Бабы низко присели, выкинув вперед худые жилистые руки.
Со стоном рванули плуг, и лемех, с хрустом резанув целину, вдруг отворотил черную сытую мякоть.
Отвалилась набок первая глыба, пронизанная жилками червей и сочного перегноя.
– Пошла, пошла, – приналег на сошки Карпухин.
И бабы, пригнувшись к самой земле, повели первую борозду.
Россия – великая и обильная – тронулась своим извечным путем.
Мышецкий с улыбкой, побледнев лицом, повернулся к немцам.
– Взяли! – сказал он по-русски.
Глава седьмая
1
Забрела в Уренск жалкая цирковая труппа, в которой почти все актрисы находились в интересном положении. ("С икрой бабенки!" – сказал о них Чиколини.) Атрыганьев, очевидно, из жалости уступил им свой громадный сарай, громко именуемый губернским театром.
Вскоре и Влахопулов вернулся к своим обязанностям, снедаемый жаждою впечатлений. Просто – засиделся в своем Заклинье; две француженки, взятые им напрокат до весны, укатили от него в Нижний Новгород на ярмарку, винный погребок истощился. В губернии вроде бы все налаживается – пора уж и "выздороветь". Дела, так сказать, требуют!
Благодаря военному времени и близости Уренска к восточным границам пост его был временно приравнен к генерал-губернаторству, – свято место, почетно и кляузно. Дай-то бог совладать!..
– Ну, много тут без меня накалечили? – спросил он Сергея Яковлевича с благодушной грубоватостью.
Мышецкий сдал ему дела, заставил подписать некоторые бумаги, что Симон Гераклович тут же и сделал – не читая.
– Жарко, батенька, становится, – сказал губернатор, отбрасывая перо. – Поскорее бы уж… Боюсь я, как бы земляки опять какого-нибудь масона вместо меня не подсадили! Пора уж, пора и на покой мне. Изъездился я по разным губерниям.
Как выяснилось, оговорка Влахопулова о таинственных масонах не шутка: при полной политической безграмотности, Симон Гераклович считал, что никаких партий в России не существует, но со времени восстания декабристов в стране действует могучая масонская организация.
– Масоны, батенька мой, – серьезно подтвердил Влахопулов, – всюду масоны, и нету от них никакого спасения. И командуют ими из Кронштадта – я все знаю…
Так рассуждал крупный сановник.
Так рассуждали тогда многие сановники…
По вечерам телеграф губернии был занят: Влахопулов, за казенный счет, отстукивал по линии слезливые просьбы ускорить ответ из сената – быть ему в столпах государственности или не быть?
– Почти по-гамлетовски, – смеялся Мышецкий. – Быть или не быть?..
Сам он в эти дни служил с ленцой, по-дворянски. От бумаг важных нарочито отпихивался – мол, несите их к Влахопулову, как он скажет… а я что? Только, мол, вице! Пропускал через свой стол большие дела хозяйственные да городские: вот перила на мосту шатаются, вот пожарные рукава прохудились, молодцы с Обираловки опять разбоями грешат…
Слушал князь, как за стеной чиновники – удивительно глупо – рассуждали о конституции.
Иногда стучал в стенку:
– Хватит, господа! Нельзя же договариваться до абсурда…
Сейчас Мышецкого сильно занимала одна фигура в губернском распорядке, а именно – дальнейший ход Конкордии Ивановны. Неужели возле Мелхисидека произойдет смена фигур?
И неужели (нет, нет, не может быть!) Додо рискнет на эту замену?
Женщины всегда, еще задолго до эмансипации, играли большую роль в русской провинции. Криво, косо, лицом, походкой, капризами, слезами – чем угодно, но "подруги" губернаторов (титул негласный) всегда украшали собой хмурые горизонты Российской империи.
Иногда заводились сразу две "подруги" – это зависело уже от темперамента начальника. Порою же одна примыкала к губернатору, другая – к вице-губернатору. Случалось, что вице-губернатор заступал на пост губернатора, следовало некоторое перемещение "подруг", и тогда заваривалась такая катавасия, что правительствующий сенат годами не мог расхлебать этой каши. В таких случаях обычно поверх вороха кляузных бумаг писалось спасительное: "В архив" – и "подруги" разбирались сами…
Мышецкий стороною проведал, какова была цель визита сестры к преосвященному. Выяснилось вполне определенное: Додо начинала хлопоты о разводе. Это было похоже на правду. Но в руках Сергея Яковлевича уже имелось письмо из Петербурга: Петя писал, что продал свою мельницу, разлуки не выносит и скоро выезжает в погоню за убежавшей, страстно любимой женой.
"По закону она моя", – заканчивал Петя.
Сергей Яковлевич перевел взгляд на окна, заполненные ярким солнцем, и в глазах потемнело до ослепления. Снова, как и раньше, вспомнился пролетающий – в полной тишине – мужик с пешнею.
Мышецкий схватился за колокольчик.
– Огурцов, – спросил он, – тут весною… Помните, когда все таяло, я велел послать дворника на крышу…
– Помню, ваше сиятельство. Он еще сверзился!
Сергей Яковлевич аккуратно опустил колокольчик, выровнял его посреди стола. Грубое слово "сверзился" как-то остудило его.
– Впрочем, – отвлеченно сказал он, – идите, Огурцов. Мне ничего не нужно…
В этот день генерал Аннинский сообщил по линии, что на сто двадцатой версте не все благополучно: голытьба, ведущая насыпь, избила двух подрядчиков, ответственные за расчет духанщики разбежались по степи.
– Бруно Иванович, – спросил Мышецкий полицмейстера при встрече, – что там за волнения на сто двадцатой версте и следует ли их опасаться?
– Пустое дело, – успокоил его Чиколини. – Эта сволочь всегда так: подерется и помирится. За духанщиков не бойтесь: покрутятся, сами жрать захотят и снова отомкнут духаны…
Сергей Яковлевич отчасти утешился. Пароходство прислало несколько барж, и Свищево поле понемногу освобождалось от переселенцев. На окраинах города иногда подозрительно умирали обыватели, но строгого карантина для горожан не было.
И губерния в основном пребывала в спокойствии.
В один из этих дней Мышецкий посетил мастерские железнодорожного депо. Это он сделал не ради любопытства – надо было наладить производство плугов и борон из обрезков железа. Инженерам не хотелось принимать на себя лишнюю обузу, но все-таки они согласились.
Тогда, в лагере Аннинского, путейцы говорили, что в Уренском депо относятся к нему доброжелательно. Однако – странно! – поддержки от начальства депо он не встретил.
Было несколько обидно, и, возвращаясь вдоль шлаковой дорожки, Сергей Яковлевич попутно заглянул в огнедышащие ворота мастерских.
Рабочие его, очевидно, узнали. На выражения восторгов Мышецкий не рассчитывал, но их и не было, этих восторгов. Он протиснулся между колесами паровозов, пригляделся к мастеровым. Задал несколько технических вопросов. Спрашивать о непонятном Мышецкий не стыдился, и ему отвечали – внятно, четко, рассудительно.
Его несколько поразило, что рабочие совсем не были похожи на крестьян – с их жалкими или, наоборот, угрюмыми взглядами из-под лохматых шапок. Нет, мастеровые держались вполне независимо, подходили к Мышецкому запросто и, послушав, о чем разговор, так же и уходили, когда надоедало слушать.
И еще он заметил: речь пролетариев не была набором ста обиходных слов – нет, перед ним стояли люди, свободно владевшие языком, правильно употреблявшие выражения интеллигенции.
И князю стало неловко, что поначалу, надеясь на их безграмотность, он пытался "подделаться" под речь гостинодворского простонародья.
– А что… Штромберг? – спросил вице-губернатор. – Я слышал, что он выступал здесь перед вами.
– Был грех, – ответил один из рабочих. – Только нам не впритык его речи. Он теперь митингует на сукновальнях господ Будищевых да в красильнях. Вот там его слушают… Три копейки больше – три копейки меньше, это дела не меняет. Нам не нужна лишняя бутылка пива. Мы, господин вице-губернатор, и сами сумеем постоять за себя, если придется…
Этот отзыв о социалисте Викторе Штромберге оставил Мышецкого в каком-то раздвоении. Кто-то в губернии ошибался. И очень сильно ошибался в своих расчетах. Но… кто? Сушев-Ракуса, Штромберг, рабочие или же он сам, его сиятельство?
И тут он вспомнил того пьяного придурка из черной сотни Атрыганьева, что плясал под окнами, поддергивая штаны.
"Глупо!" – сделал князь вывод.
Дома он снова полистал протоколы охранки. Никакого Штромберга в них не значилось. Но первое же известие от Чиколини потрясло Сергея Яковлевича.
Бруно Иванович долго не мог собраться с духом, чтобы высказать новости слежки.
– Ну? – помог ему Мышецкий. – Штромберг?
– Да, Штромберг, – сказал Чиколини, – выступал вчера на сукновальнях братьев Будищевых…
– Так. И что же?
– С таким успехом, ваше сиятельство, что рабочие вынесли его на руках. Кричали "ура" и говорили глупости. Потом организованно пошли бить стекла в конторе фабрики.
– Полиция вмешалась? – спросил Сергей Яковлевич.
– Конечно. Здесь уже хулиганство.
– Были арестованные?
– Трое. Зачинщики.
– Ну?
– И полковник Сущев-Ракуса велел освободить их. Даже приласкал. По червонцу на рыло выделил…
– Дальше! – засмеялся Мышецкий. Ему стало вдруг весело – ситуация получалась забавная.
– А дальше Штромберг ораторствовал на бойнях. И здесь же выступал против него…
Чиколини запнулся.
– Кто выступал против?