Глава 8
А врач-философ Кристодемус по-прежнему жил в Риге, помогал бедным, провожал до могилы умерших и собирал древние монеты. Книги писал он! О достойных людях в России, которые говорить умеют и пером благородно владеют…
- Кто там стучит? Двери философа не закрываются! На пороге дома Кристодемуса стоял подлец фон Браккель.
- Проездом из Москвы, - сказал он, - я прибыл к вам от графа Бирена… Надеюсь, знаете такого?
- Еще бы! У него челюсть словно кувалда. И в углу носа бородавка, что есть признак успеха в делах…
- Да, он счастливчик, этот Бирен! Ему известно, что у вас целый сундук монет старинных, которые - увы - нельзя истратить. Их Бирен купит все и золотом расплатится за этот хлам!
- Никогда! Бирен - невежа и нахал… Фон Браккель в удивлении пожал плечами:
- А вам-то, сударь, не все ли равно от кого иметь пользу? А денег у Бирена теперь мешки… Ну, называйте цену!
- Отсюда прочь и дверь закройте! - крикнул Кристодемус…
Судьбы своей мудрец не знал. И жил, как раньше, размышляя.
Впереди была еще одна встреча - последняя!
***
Что ни день - то праздник: ассамблеи, машкерады, потехи огненные и водяные, действа парадные. Золотой дождь осыпал плечи царицы, смуглые и потные. Вот когда хорошо ей стало! Из палат древнего благочестия тащила Анна Иоанновна все, что приглянется: вазы и кубки, горки для курений ароматных, серебро, парчу и хрустали дивные. По вечерам двор играл. В банк, фараон, квинтич. Рейнгольд Левенвольде продул однажды 20 000 за один присест.
- И - кому? - негодовал он в ярости. - Этому подлому шулеру, принцу Гессен-Гомбургскому… Говорили мне: не садись с ним!
Анна Иоанновна решила выручить Рейнгольда Левенвольде:
- Садись со мной, обер-гофмаршал… Сбрось карту! Между царицей и Левенвольде поставили тарелку, полную бриллиантов, а в бриллианты эти, словно в варенье, воткнули ложечку. Анна Иоанновна сразу промашку нарочитую в игре сделала.
- Ох, в картах не везет, - сказала. - Черпни! Рейнгольд взял ложечку и бриллиантов себе зачерпнул.
- Опять я в битых… Черпни да утешься в марьяже, Друг!
Через час в тарелке только ложечка осталась. Счастливый Рейнгольд Левенвольде принца Гессенского за ухо потрепал.
- О, мизерабль! - сказал надменно. - Если еще раз сплутуешь, то в России тебе не бывать… Вышвырнем обратно за рубежи, и будешь в Гессене своем картофель чистить свинский!
Начинались танцы… Послы иноземные жались в сторонке (их по одежде темной принимали за лакеев). Анна Иоанновна строгий запрет наложила на все одежды цвета печального: Бирена устрашал цвет черный, как признак смерти… Послы шептались тихо.
- Какой пышный тур у ея величества, - сказал барон Мардефельд, посланник прусский.
- Зато у нее узкий лобик, - отвечал Маньян, агент Версаля, и, стесняясь, вытянул наружу кружева: ах, пусть они кажутся богаче и пушистей (Версаль не давал ни денег, ни.., инструкций).
Мардефельд проследил за танцующей императрицей:
- Мой король, как всегда, отменно скромен: ему бы только продавать в Россию сукно. Сукно добротное и дешевое!
"Сукно?.." - И все посмотрели на английского консула Клавдия Рондо. Розовощекий, с медной серьгою в ухе, как матрос, в ладных башмаках с дешевыми стразами на пряжках. Он даже не шевельнулся, когда услышал это слово, всегда волнующее дипломатов мира, - сукно… Серые глаза британца видели сейчас далеко (дальше всех). За этим блеском парчи, за брызгами фонтанов, через узоры померанцев Клавдий Рондо уже намечал транзит через Персию… Караваны! Горные тропы! Слоны! Верблюды! А там и Волга. И - тюки, тюки, тюки… "Шелковая дорога" проляжет от Архангельска до Испагани, и Клавдий Рондо верил в это, и потому он с презрением оглядел барона Мардефельда:
- Кто вам сказал, что прусское сукно добротно и дешево?
- Это мнение его величества - короля Пруссии!
- Ах, как жаль… - вздохнул Рондо. - Скоро мне предстоит разочаровать вашего короля в его высочайшем убеждении…
А в первой паре с императрицей шел Остерман, весь в бледно-розовом, палевом и сиреневом. И вдруг музыка смолкла.
- Гей! Гей! - закричала Анна князю Одоевскому… Василий Юрьевич князь Одоевский, хранитель сокровищ государства Российского, приблизился к императрице.
Склонился…
- Помню я, - сказала Анна, - что и на прошлом куртаге ты в эфтом же кафтане был… Не стыдно тебе, черт ты старый?
Рюрикович молчал, пристыженный. Но тут в руку князя легла чья-то рука, и он узнал ее - это была рука жены-старухи.
- Уйдем от греха, - шепнула Марья Алексеевна. Анна Иоанновна высилась - как истукан победный. - Эва и жонишка твоя, - показала на княгиню. - Кажись, из роду князей Лыковых? Так что же ты пришла сама чуть ли не лыковая? Или не желаешь меня порадовать платьем новым?
- Проелись мы, государыня, - заплакала старуха. - Мужики в бегах.., увольте нас, ваше величество.
- И уволю! Ступайте прочь оба. Да впредь в надеванном платье у двора моего не бывать… Эвон другие-то как! - показала она на Остермана. - Рады преданность свою выказать, оно и видно…
Расступилась толпа придворных, и старики (рука в руку) прошли через сиятельную толпу. В надеванном! А того нельзя… Домой едучи, горько плакала старая княгиня, а Василий Юрьевич утешал как мог:
- Не плачь, Марьюшка, что делать? Село Удойное продать надобно. Да и оброк крепче возложить… Иначе не справимся!
Рано утречком князь на службу отправился. Холодало уже к осени - князь в карете озяб. Руки погрел об печку, паричок к голове приладил удобнее. Прошел в палату Оружейную - мимо карет старых, мимо сидений тронных и богатств русских.
"Чу, - замер, - никак воры?.."
Бродил понизу свет. То свечи колебались.
Выглянул князь Одоевский из-за угла, страхи немалые претерпя.
Со щипцами в руках (платок на голове красный) расхаживала среди драгоценностей сама императрица с утра пораньше. Тут же был придворный ювелир Граверо, а подмастерье Позье держал в каждой руке по свечке, императрице светя.
Анна Иоанновна вцепилась клещами в старинный окладень.
Раздался хруст, и она вытянула камень… Брызнуло алмазами!
- Ваше величество! - закричал Одоевский, на колени падая. - Караван из Китая уже вышел.., везет вам камней всяких! На что палату-то раздергиваете? Русь-то… Русь! Простит ли мне?
Щипцы в руке Анны придвинулись к ноздрям Одоевского:
- Ой, князь! Коли войду во гнев, так быть тебе рвану… Не мешай величеству моему радость иметь.
И после этого дня крепко запил князь Одоевский.
***
Громом грянула весть, что казна пуста: нет денег! Анна Иоанновна рухнула перед иконами:
- Боженька милостивый! За что наказанье мне придумал? Или грешна уж я так?.. Куды деньги подевались, ежели годочка ишо не отцарствовала я? Господи, вразуми ты меня, вдовицу бедную! - Вскинулась с колен. - Андрея Иваныча ко мне.., живо!
Тот же миг предстал перед нею Ушаков.
- Да не тебя звала я… Другого Андрея Иваныча надобно!
И явился другой Андрей Иванович - Остерман. Он быстро нашел козла отпущения, на которого всю беду свалили:
- Великая государыня! Позволь, и на инородцев подлых еще по сорок копеек в подать ихнюю лишку накинем?
- Накинь! - велела Анна. - Да человек нужен при финансах моих. Чтобы служил столь верно мне, как фактор Либман графу Бирену служит. Ведаешь ли - кому финансы можно доверить?
- Желательно, - задумался Остерман, - чтобы лишней хулы не стало, определить к финансам природного русского. Да чтобы, обиды прежние претерпя, он особливую доверенность к вам имел. И такой человек есть… Румянцев Александр!
- Зови его. К себе приближу и в милость допущу. Молиться буду, дабы не помереть мне в нищете унизительной… Вот уж не думала, с Митавы отъезжая, что на Москве бедствовать стану!
Пылкие молитвы Анны Иоанновны дошли и до покоев Бирена.
- В самом деле, - рассуждал обер-камергер, - куда делись все русские деньги? Неужели богатство России - это сказочный миф? Не может быть, чтобы Россия не могла прокормить.., двор! Тут что-то не так. А вот что не так - это мы сейчас выясним.
- Прелестнейший господин, - сказал Лейба Либман, - все деньги лежат на кладбище. Русские хоронят деньги, доверяя их лишь земле.
- Черт бы их побрал! Для денег существуют карманы… Кейзерлинг тоже был искренне возмущен:
- Русские запустили свою страну. Я всегда говорил, что России нужен хозяин. Образованный и твердый!
- Зовите сюда обер-гофмаршала Левенвольде, - распорядился Бирен. - Этот малый давно живет в России, он, надеюсь, ответит…
Рейнгольд Левенвольде вырос на хлебах русских.
- Могу! - согласился он. - Могу пояснить… Полтора миллиона мужиков русских куда-то провалились к черту! Они обозначены на бумаге, как существующее население империи. Но их нигде не разыскать! Они бежали, и с них уже ни копейки не получишь…
- Глупости, - хмуро отозвался Кейзерлинг. - Надо просто заставить русских отдать недоимки. За себя и за бежавших!
Обер-гофмаршал Левенвольде взмахнул широкополой шляпой:
- К тому не мог приучить русских и Петр Первый с дубиною.
- А мы приучим, - ответил Бирен. - Вот твоя шляпа, Рейнгольд! Видишь? Французы столь долго загибали поля своих шляп, что получилась треуголка. Так и русские: лет десять посгибаются, а потом их уже не разогнешь! Только для этого надобны не коллегии с болтунами-президентами, а - экзекуторы! И не одна дубина Петра, а целый лес дубин… Русские - ужасные скопидомы, они любят копить. Банков не знают, а прячут все в землю!
- Я их тоже понимаю, - вздохнул Либман. - Отдавать накопленное всегда жалко… Разве не так?
Барон Корф сказал в завершение разговора:
- Послушайте! Кто вы такие? В том числе и я? Почему мы вершим здесь дела русские? Согласен - мы служим при дворе… Россия же - не двор! Так стоит ли залезать в дела народные? Я пригляделся и вижу теперь, что русский человек умен и здрав, он благороден и смышлен… Не хуже нас! Да я с улицы приведу вам Гракхов новых и Сенек! Не плюйте в душу русскую… Ох, как это может жестоко обернуться для нас!
- Ну, ты безбожник известный, - отвечали ему…
С докладом к Анне Иоанновне явился Анисим Маслов.
- Наслышан я, - сказал обер-прокурор, - что вы о финансах печетесь? То можно исправить, и человек в империи для того сыщется… Верховник бывый, князь Голицын Дмитрий Михайлович!
Анна Иоанновна велела звать из Архангельского князя. Явился он, и царица о нуждах своих ему долго рассказывала, на судьбу жалуясь. Голицын усмехался - кривенько.
- Сказывали мне, что болен ты, князь, потому и в Сенате тебя не видают… Правда ль то?
Дмитрий Михайлович протянул к ней скрюченные пальцы.
- Хирагра у меня, - сказал. - Болезнь неизлечима..
- Усмешка-то твоя к чему? Иль дурой я тебе кажусь?
- Усмешка оттого, что вспоминаю я… Верховный тайный совет, который вы уничтожили, восстановите снова! На един лишь день! В составе осьмиличном! Да придите и послушайте нас…
- Чего мне слушать? - отвечала Анна. - Как вы, разбойники, кондиции на мою пагубу изобретать станете?
- Не только кондиции, матушка. Собирались мы, словно купцы. О чем не говорили! О дорогах, о монет чеканке, о парусах для кораблей, о сукнах и ботфортах, о разведении промыслов и мануфактур промышленных…
- Меня финансы заботят!
- Так это и есть финансы… Экономия - вот суть устройства государства. Я жадных не люблю. Широких же безумцами считаю. Богатство зачинается с малой толики. Растет под ногами кустик махонький, а рвать нельзя: сей кустик деревом станется. Не о себе помышлять надобно, а о внуках наших: для нас он куст, а потомству российску деревом обернется.
- Они и срубят, выгоду имея.., не мне же! - сказала Анна.
- А вам рубить не надо, - отвечал Голицын. - Прежде чем дерево рубить, надо подумать. Нельзя ли инако извернуться? Глядь, дерево-то и пригодилось - благодатную тень дало! Тако же и люди… Они - главный капитал в государстве. Коли башку срубил, обратно не приставишь. Как и дерево ко пню не приладишь! В указах ваших пишется мудро: заботы о верноподданных выставляются миру на удивление. А между тем людей с головами безголовыми делают. А те, что безголовы от природы, те чинами украшаются…
- Меня финансы заботят! - повторила Анна Иоанновна.
- А я о чем вам толкую? Токмо о финансах… Ведь умные головы людские казне прибыль дают. В землю коль лягут головы - и прибыли не стало. Иной час можно и шумы простить. Мало ли человеку что взбредет? Пущай шумит и вредно власть поносит. А, отшумясь, к столу присядет и дельное сочинит. Ведь знали мы, что Татищев - вор! Но головы ему не сняли. Потому что умен он и от него прибыль государству имеется… Иногда послабление дать людям, матушка, - словно рубли под ногами найти!
- Уйди, - велела Анна. - Опять крамольны твои речи. Голицын глянул на свои распухшие скрюченные пальцы:
- Зачем и звать было больного?.. Но правда там, где правды стерегутся, всегда крамолой называется!
Свершилось: Анна Иоанновна подписала именной указ, чтобы "тот подушный сбор положить на полковников с офицеры". А это значило: дать офицерам палку, и пусть эта палка вернет недоимки с народа. Россия снова возвращалась к системе "вечных квартир", уничтоженных недавно Верховным тайным советом…
- А коли не сберут казне положенное, - добавила императрица, - то быть в ответе воеводам.
- И тем же офицерам! - уточнил Остерман.
- Тогда уж - и помещикам, - добавил Бирен… Захлестнуло петлю: народ, губернаторы, офицеры, помещики - все виноваты… Вот только один двор безгрешен!
***
Иван Кирилов, секретарь сенатский, был красен не службой, а досугом своим. Имел он завод красок в уезде Копорском, на мельницах его для Москвы доски пилили. А все прибыли (от красок или от досок) он в атласы вкладывал. В приходе Козьмы и Дамиана, что близ переулка Денежного, под звон колоколов печатал Кирилов логарифмы научные и ландкарты первых факел-лоций для флота. На секретаря тогда, как на чудо-юдо смотрели: в "Санкт-Петербургских ведомостях" он сочинения свои печатал (за это его "газетером" звали). В чине советника статского, Иван Кирилович Кирилов о себе рассуждал так.
- Палю, - говорил, - свечку жизни моей с двух концов сразу. Один конец ее, секретарский, коптит более. Но с другого конца, досужего, пламенем ясным она сгорает… Отсель вот, от Козьмы и Дамиана, вижу тракт я до стран Индийских, и дорога та лежит через степи калмыцкие, и там я буду, прежде чем помирать стану.
Скушно было Кирилову в Сенате… Притащатся утром двое - Сукин и Новосильцев, закусочки истребуют. А тут, глядишь, час сенатский на извод пошел, начался час адмиральский. Пора чарку приять по-божески да обедать по домам ехать. Сенат, заново возрожденный при Анне, на корню гнил! И князь Дмитрий Голицын нащупал язву опасную - Кабинет царицы (пока что учреждение тайное). Но силу Кабинет уже имеет, и все важные дела текут мимо сенаторства: не в рот, а по усам…
Однажды князь сказал Остерману:
- Пока власть была в руках совета Верховного и тайного, забыли мы, Андрей Иванович, одно дело свершить…
- О чем же забыли мы? - спросил его Остерман.
- А надо было нам башку твою на столе Совета положить и отрезать ее ножиком тупым!
- Дмитрий Михайлыч, - отвечал на это Остерман с улыбкой, - того уже не придется сделать. А я вот еще не теряю надежды, что скоро буду иметь наслаждение до вашей шеи добраться…
Голицын уехал к себе, и повесток от Кирилова не принимал.
- Я ныне в бренности пребываю, - говорил он. Выпал в Архангельском первый снежок - мяконький, словно пух. И стреляли меж дерев следки (это зайцы ночью сигали). Поддерживаемый сыном Сергеем, выходил старый верховник в запущенный сад.
- Сыне мой, - говорил Голицын, - посочувствуй хоть ты мне. Укрепи меня, сыне! Впереди ничего не вижу - мрак и беззаконие, а позади меня Русь лежит боярская… Куды же нам следовать?
- Ах, батюшка, - отвечал молодой князь. - На что вам души самоуязвление? Лихолетья злые не раз на Русь приходили, а Русь все едино стоит и хорошеть еще будет…
Однажды под вечер, пригнув в дверях голову, вошел в светелку отставного верховника враг его - граф Пашка Ягужинский.
- Дмитрий Михайлыч, - сказал, не чинясь, - я человек таков: ты меня в узилище тюремное вверг, а я, вишь, молодец какой - к тебе же с поклоном иду. Хочу разумно советоваться… О мужикам вспоможении, о юношества просвещении! Ныне время пристало, чтобы юношество для подвигов доморощенно образовать. Через корпусы кадетские, кои я в Берлине выведал. Через тот корпус, князь, великая прибыль видится! Посуди сам: молодой человек языки разные будет знать, в риторике и географии знатным скажется, рисовать и мыслить научится, на шпагах биться, вольтижировать станет на лошадях и с дамами обращаться легко приучится. Понеже, кто к наукам воинским не склонен, того можно из корпуса в чины гражданские выпускать… Двойная выгода: офицеры и чиновники будут грамотны. Того нам, русским, и надобно.
- Поздно, - ответил ему Голицын. - Пятками назад далеко вперед не ускачешь'… - И Ягужинского от себя отвадил (напрасно!).
Генерал-прокурор империи ходил ныне приплясывая. И пальцами любил прищелкивать. Не дай бог ему винца нюхнуть - тогда он сгоряча бился.
Остерман недаром его боялся - чуть что, сразу в драку! А коли разойдется, бывало, то вприсядку пляшет перед престолом. "Мне то не обидно, - говорил, - коли Ришелье тоже плясал перед королевой!" И в пляске волчком кружил, хохотала Анна:
- Весел мой генерал-прокурор, весел! За то и жалую его…
А вот обер-прокурор Анисим Маслов был человек раздумчивый. Скромен и тих, себе на уме, он вперед не лез.
Жене своей Дуньке, рябой и умной, признавался:
- На костях людских плохи пляски. У меня вот ныне душа вся черная, как ночь египетска! Горечь в себе изжить не могу. Русь-то хилеет, ибо мужика мы губим поборами ужасными…
Не знал Маслов, что граф Бирен нарочито его выдвигал. И решил честности Маслова всемерно потворствовать. Чтобы стало тошно Остерману от этой честности.
- Маслов не знатен и не скареден, - внушал графу Лейба Либман. - Такого человека вам и надобно. Необходима особа при дворе, которой вы должны покровительствовать. Это придаст лишний блеск вашей великолепной славе…
Однажды при дворе Бирен громогласно объявил:
- Господин Маслов! Я не раз уже был извещен о благородстве вашем. И прошу вас впредь, по должности своей прокурорской, правды никогда не таить, высказываясь прямо… Я верю вам, как не верю здесь никому!
У графа Остермана даже уши посерели, будто их пеплом посыпали. "Что за новые конъюнктуры? Ага, - догадался он, - Маслов есть клеотур Ягужинского, а сам Ягужинский… Что ж, - решил Остерман, - пришло время сломать шею Ягужинскому!"
Обер-прокурор Сената, Анисим Александрович Маслов, вскоре занял при дворе особое положение. Даже генерал-прокурор Ягужинский не скажет того, что приходилось вельможам слышать от его помощника - Маслова…
А время-то каково было - подумать страшно.
Чуть что, и ноги - в ремень, плечи - в хомут…
Дыба!