Данила Шумахер тоже науками занимался - по цвету корешков расставлял книги. "Академия игр забавных". "Сатиры галантные и амурные", "Развлечения с тенями". Ровно выстроил он книги. Синенькие - на одну полку.
Красненькие - на другую. Получалось красиво! Всяк Шумахера за то похвалит…
Наивно думать, будто тогдашняя Академия наук приютила под свою сень одни светила разума и благочиния. Увы, читатель, немало здесь собралось и проходимцев от науки - Буксбаумы, Гроссы, Крафты, все в париках, тевтоногрозные, завистливые к чужим успехам, жадные до казенных дровишек. Не раз уже их усмиряли через полицию за кабацкие драки, за дебоши в храмах божиих. Среди этих "ученых" были герои первых на Руси судебных процессов по выселению из квартиры "за невозможностью совместного проживания"…
От нечего делать собирались они в трактире. Устраивали свалку. Бились насмерть мебелью и посудой. Проливали кровь драгоценную… Но иные академики (экие недоумки!) о науках пеклись. Желали они принесть пользу России и народу русскому. О таких дураках Шумахер просто рапортовал в Москву: "Соскучаясь от многих их глупых вопросов, я раскланялся и ушел". Академики тоже разбредались. Отплывали обратно - в Европу…
Леонард Эйлер нагрянул в Адмиралтейство с просьбой: пусть его определят на флот русский.
- Может, на палубах галер я окажу более пользы. Ибо служба на флоте есть дело чести, а где честь - там нет Шумахера!
- По чину в науках, - отвечали ему, - вы давно уже в адмиралах ходите. Каким же рангом определить вас флотски?
- Согласен.., мичманом, - скромно сказал великий Эйлер.
- Будьте лейтенантом! При вашей учености, Леонард Павлович, вы скоро станете президентом Адмиралтейств-коллегий…
Русский флот поставил паруса, задвигал веслами и, ощетинясь пушками, грудью встал на защиту ученого… Таковы были перемены. Плохие то были перемены.
А при дворе царицы еще долго спорили:
- Так вот, я и спрашиваю вас: кто же самый умный на Митаве? Пора уже решить этот спор - Кейзерлинг или Корф умнее?
***
В метельную ночь в деревне, под Москвой, умирал фельдмаршал России - князь Михаил Михайлович Голицын-старший. Пальцы старого воина уже "обирались", но вдруг глаза прояснели:
- Жезл-то мой.., жезл? Кому? Кто подымет из рук моих?
Были при нем в час последний братья его - Дмитрий Голицын (министр верховный) да генерал Михаил Голицын-младший. Знавший одни победы, фельдмаршал вовремя ушел от поражения.
Умер питомец громких побед, герой Нотебурга и Нарвы, Гангута и Гренгама; кровь его пролита в Полтаве и под Выборгом; вождь армий победоносных, он донес русские знамена до льдяных пустынь туманной Лапландии… Теперь всего этого не стало, только остались в полках гвардии петровской славные стяги, пробитые пулями и картечью. Душа фельдмаршала погрузилась в потемки вечности.
К выпавшему жезлу протянулись сразу две руки - принца Людвига Гессен-Гомбургского и Миниха, сидевшего в Петербурге.
- Я более принца того достоин, - честно заявлял Миних.
Глава 10
Деревенька Гнилые Мякиши по-над самой речкой. Из сугробов, под берегом, торчат жесткие перья камышей. Присели в снегу избенки мужичьи. Потихоньку светает…
Бабушка Федосья первой встала, огонек вздула. Лучину в зубах зажала и на двор вышла. Крикнул встречь петушок-умница: мол, пора и день начинать, слезай с печи, люд православный! По улице бабы зашастали: у кого огонька не было (затух за ночь), те к соседкам бегали. И на бегу в уголек дули, чтобы не загас. Совали его в печи, соломкой уголек окружали, вспыхнул огонь - сразу повеселели избенки.
Закурились тут Гнилые Мякиши дымом, запахло всяко…
А на горушке - дом господский (такая же изба, только шире, в оконцах не лед, а стекла вставлены). Мирон Аггеевич Тыртов, барин старый, флота мичман отставной, велел из подпола достать полосу мыла. От той полосы кусочек себе отрезал и помылся. Обмылочек же, чтобы дворня не пользовала, в сенцах за матицу спрятал.
На костыль опираясь, прошел Тыртов в горницу. Три вдовые невестки обхаживали свекра, желанья его угадывая.
Того подать или этого?.. Старик в красном углу сидел, а под иконою - кортик. А за иконою тараканы жили, они там шуршат себе и шуршат.
- Хорошо, - сказал Мирон Аггеевич. - У других-то хуже…
Только было огурчик из рассола вынул, как хорошее-то и кувырнулось. Влетел на двор Тыртовых малый соседский - от господ Паниных. Без шапки, босой, ноги вразброс на спине лошадиной:
- Барин! Меня к тебе господа прислали… Коли что есть, так спрячь. Да ревизскую сказку сверь - нет ли лишних? Беда, беда! Недоимки за все годы прошлые берут, жгут и порют!
Старик огурчик дожевал и - к себе. Там у него счеты имелись самодельные: на веревочках были желуди лесные навязаны. И стал Мирон Аггеевич на желудях тех считать - чего казне недоплачено?
Вышел к невесткам потом - с бедой в глазах.
- Водки! - сказал. - Да стол накройте загодя. Может, еще и откупимся? Дети-то, сыночки мои… - заплакал старик. - Одна буря архангельская всех в един час забрала. А меня-то вы с бабами своими оставили.., без внуков! О господи…
В полдень вошли в Гнилые Мякиши солдаты. На крылечко дома дворян Тыртовых поднялся офицер:
- По указу государыни нашей матушки…
- Уже то ведомо, - ответил старый мичман, а невестки его раскраснелись. - Извольте к столу, сударь, жаловать…
За столом руку офицера нащупал, положил туда для начала.
- Все едино не поможет, - сказал ему офицер, взятку приняв охотно. - Коли с вас не взыщу, так с меня взыщут… Лучше уж вы, сударь, своей властью, властью помещичьей, с мужиков требуйте. А на то я указ имею строгий.., времена ныне не жалостливы!
Мирон Аггеевич, невесток не стыдясь, браниться стал.
- Вор ты, вор! - говорил, губы кусая. - Я ж тебе сей миг остатнее свое сунул. А мужики догола выщипаны допрежь тебя… Что взять, коли нечего дать? Боженька-то - эвон! - показал старик на икону, - боженька все видит…
- Тогда.., правеж! - ответил офицер и есть не стал. Из-за стола скинулся - убрел по сугробам вниз, где чернели, словно размокшие снопы, мужицкие избы. А помещик сидел долго. Под любимой иконой - кортик флотскип, а на кортике том - слова громкие, слова победные:
"Виватъ Poccia".
Снизу дворня прибежала, стали рассказывать ему:
- Мужиков да баб усех на двор выгнали. Иные-то босы, барин. Надеть неча! Мерзнут… А живинку уже забрали в казну царскую. Бабка-то Федосья в уме повредилась. Так и воет, так и воет: у ей, барин, телка остатня, уж така ласкова… Взяли телку ту!
Мирон Аггеевич посмотрел на оконце: там зябко светило солнышко и сверкал снег. Махнул рукой, слезы пряча.
- У кого что есть - сымай! - велел дворне. - Да вниз бегите, отдайте. Не стоять же им босым на снегу. Погибнут, чай…
Отдал подушные недоимки только один мужик - Захар Шустров: он долго в бегах находился, наторговал или разбойничал - того никто не ведал. Но он - отдал! А больше никто!
Когда скотину забрали, сусеки подмели, холсты домотканые смерили, офицер считать стал. И, подсчитав, сказал:
- Не журись, Мякиши! С ваших тягл ишо сорок шесть Рублев с гривнами… Отдай и не греши! А то бить вас стану…
Завыли бабы, вся деревня упала ему в ноги:
- Миленькой.., родненькой, за что немилость така?
- Воры вы! - кричал офицер, озябнув, валенками стуча. - На вас недоимки старые налегли. И быть вам за беглых в ответе. И за них тож сыщем! Оттого што казне государыни убыток терпеть не след… Волю дай, так вы все разбежитесь, а кто государыню кормить станет? Подати - дело божеское…
А стоял здесь же дедушка Карп, мутноглазый. Сколько лет жил - сам не помнил. Чего-то все, коли бражки выпьет, про царя Михаила молол. То дела очень давние, как и сам дед… Вот к нему офицер и прицепился сдуру:
- Тебя почто в сказке не указано? Ты откель таков?
- Да его забыли, - вступились мужики. - Он старичок тиха-ай. Когда сказку ту писали, он тиха-а сидел. Его и обошли люди письменные. Дедушка тиха-ай…
Тут офицер палку взял и пошел всех по спинам молотить:
- Долго мне тут мерзнуть с вами? Или вы беглых кроете? А может, тихого-то того уже давно ищут?
И улыбался дедушка Карп - беззубый, глухой и тихий. Захар Шустров (богатей) плечом вперед подался.
- Погодь бить-то! - закричал офицеру. - И пошто старичка убогого тронул? Говорим тебе: нашенский он, тыртовский…
Взяли солдаты трех бобылей-мужиков. Для начала поздоровее выбрали. Привязали к тыну, заголили им спины белые.
- Начинай править, - сказал офицер и отошел… Мирон Аггеевич велел хрену из погреба принести и стал хрен тот нюхать. Он крики людей слышал, и ему худо было. Тыртов знал наперед, что, сколь ни правь, а взять с мужиков его нечего.
Невесткам своим, что притихли, сказал дельно:
- Несите мне "Вертоград Прохладный", я честь буду… Принесли книгу, свечой закапанную, "Вертоград Прохладный" называемую (в той книге были "врачевские вещи, ко здравию человечества полезные"). Мирон Аггеевич, под крики правежа, листал затерханные страницы. Прочел, как молитву, - с плачем:
"Аще кого биют на правеже с утра или весь день, той да приемлет борец-траву сушеную и парит его в щах кислых, и в тую ночь места битые теми щами кислыми с борцом-травою на себя кладет изрядно".
Отбросил помещик книжицу, велел невесткам:
- Чего воете-то? Иль не знаете, что делать вам? Варите щец тех поболее, всяк рваный будет ныне…
Завечерело уже, и Захар Шустров сказал в ухо дедушке Карпу:
- Ступай домой, старче! На тебя глаз вострят…
- Чо? - спросил старик.
- Ступай до дому и спрячься. Ты - лишний!
- Лишний?.. Ну-ну! - И тихо-тихо убрел куда-то. Тут мужики, от боя ослабев, привели жеребят спрятанных. Офицер оценил их и крикнул:
- Того мало! Ради бедности вашей, два рубля скину, а с вас ишо будет сорок четыре с гривнами… То недоимочно!
Снова взлетели палки:
- Во имя отца и святого духа…
- Аминь! - стонала деревня Гнилые Мякиши.
И падала в ноги уже не офицеру, а - Захару Шустрову:
- Родненький, у тебя ж скоплено. Пострадай за обчество. Ведь забьют бобылей… Смягчи сердце-то!
Богатей рвал от баб полы своей шубенки:
- Бог с вами, земляки! Откеда у меня?
Офицер вытер рукавицей усы от инея, послушал ругань.
- Крепче бей, - сказал. - Кажись, до завтрева выправим здеся да в другие деревни пойдем, где посытнее… И ползла деревня вслед за богатеем:
- Што хошь проси потом с нас… А сей день выручи! Жалко было Захару расставаться с деньгами. Но все же он решил спасти земляков. Бойко застрелял лапотками по снегу куда-то на задворки деревни и там - пропал… Испугались тут мужики - не сгинет ли совсем? Но Захар Шустров уже выскочил, словно черт, посередь улицы самой. Трахнул перед офицером горшок старый, из земли выкопанный:
- Сколь лет содержал… Все прахом! А меня лихом не поминайте, мужики и бабы.., сбегу! И снова на Низы в гулящие люди подамся…
Древком протазана треснул офицер в горшок, звонкий с мороза. В куски распался он, и покатились по снегу деньги. Озябшими синими руками офицер пересчитал их, после чего сказал:
- А, мать вас всех.., опять мало! С ваших тягл ишо осталось рубль с полтиной. Одначе так, мужики: темно уже стало, чего не доправили сей день, то завтра править станем. А солдат моих по дворам разведите и кормить их обязаны…
Сам же он из деревни в гору поднялся, понюхал в сенцах:
- Кажись, щами пахнет? Дадите ль похлебать?.. Потом и спать легли. И крепко спали, только Мирон Аггеевич ворочался. А утром глянули - тишина в деревне. Не дымит она, почернела. За околицу же следы тянутся - санные. Завыл тут помещик, в ярости офицера за грудь хватая:
- Разоритель ты мой! Убегли все… Чем жить-то я стану? Сыночки на службе морской пропали, один я с бабами, старый…
Но офицеру было не легче: его ждал суд, скорый и свирепый, ибо деревня Гнилые Мякиши ушла с его солдатами вместе.
- Где мужики мои? - плакал старый барин.
- Солдаты-то., иде же они? - убивался офицер. Скинулись вниз, толкали двери избенок:
- Пусто.., пусто… Ай-ай!
Висели над порогом черные пятки. То остался на родине дедушка Карп - тот, что был лишний. И в сказку ревизскую не вписан. Но дед лишним не пожелал быть. И повис над порогом избы своей.
Он был очень-очень старый - еще царя Михаила помнил. А при царе Михаиле тоже правежи были…
Теперь правнучке его, императрице Анне Иоанновне, нужны были деньги для праздника вечного, и так она собирала с народа недоимки. А все это и называлось - правеж…
"Гнилые Мякиши, где же вы?"
"Мы на тихой речке когда-то стояли…"
***
Карьеру делать по-разному можно. И способов к тому - не счесть! Михаила князь Белосельский на селе Измайлове, среди прочих кобелей, тешил Дикую герцогиню. А за бойкость любовную она ему подарки разные делала. Деньгами, а чаще припасами для дома. Вот и сегодня сбирался князь бойкость свою выказать.
Сыскал он на Плющихе колдунью и полтину ей дал.
- Желаю я, ведьма, - сказал, - перед некоей дамой жар мужской проявить особо… Ты секрета к тому не ведаешь ли?
Колдунья опоясала князя Белосельского лыком мочальным, башкой его в подпечек засунула и заговорила слова опасные:
- Слову мудрому ключ, замок! А поставит она тело в тело, и будет жила твоя мужеская да тайная тверже любого железа, каленого и простого, и всякого камени, морского и земного и подземного. И не падать жиле твоей во веки веков… Слово сказано, а язык мой ключ, замок! - И лыко с князя отпоясала…
Ушел Белосельский от нее. Но, будучи человеком просвещенным, лошадей своих на Маросейке, близ улицы Покровки, задержал. Тут, по соседству с домом Блументроста, обреталась аптека московская. Среди банок порцеленовых похаживал, пузом вперед, и сам аптекарь - господин Соульс (в просторечии - Соус). Князь его шепотком спросил, подмигивая зазорно:
- А нет ли у вас, господин Соус, лекарствица такого, чтобы перед дамами особливую страсть выявить?
- Кантариды для здравия опасны, - отвечал аптекарь, на банки свои поглядывая. - И по указу царскому надобно иметь письменное заявление от той дамы, которая недовольна вами в утехах своих бывает… А без записки от дамы сердца - никак не могу!
Вздохнул Белосельский: ладно, мол. И поехал далее, на одну лишь колдунью полагаясь. Но только с Никитской он завернул, тут и поперли мимо него - наперерез - кареты немалые.
Нырял меж сугробов возок золоченый, царский. А в стекле мелькнуло лицо - лицо Анны Иоанновны: ехала она по дороге на Измайловское. Выходит, напрасно тратился. Не бывать сегодня князю там, и бойкость некому выказать…
…Анна Иоанновна сидела на диванах, простеганных червленым бархатом. Чтобы порошу обминать, перед царским выездом пустили наперед возок с девками. А девки те - вовсю пели:
Покинь, Купидо, стрелы:
Уже мы все не целы,
Но сладко уязвленны
Любовною стрелою
Твоею золотою;
Все любви покорены…
Насупротив Анны сидела лейб-стригунья Юшкова.
- А что, дура, - спросила ее Анна, - не стара ль я еще?
- Ой, матушка, - замахала Юшкова ручкой. - Не гневи ты боженьку: экая сласть-то в тебе, уж така ты пышна, уж така масляна! Куды-ы другим погодкам до величества твово!
- А погодки-то каково кажутся?
- Да уже давно сгрыбились… Эвон у Черкасской-то пузо мешком виснет. Да облысели все. А у тебя, гляди, красота кака - волосики твои, быдто веничек маховой, банный!
- Ну и ладно, - успокоилась Анна Иоанновна, довольная…
С криками и свистом бичей миновали село Черкизово - вдали уже и крыши теремов Измайлова завиднелись. Ехали скоро, так и рвали лошади царский поезд. И вдруг…
Грохот, пыль, визг! Ни возка, ни девок!
Разверзлась земля: посреди дороги - яма громадная, провал. Вздыбились бревна оттуда, хитро уложенные, как в капкане…
- А-а-а-а!.. - рев животный, нечеловечий, то кричала сама императрица. - Убивают меня.., у-убива-а-а-а…
В провал, стуча по крыше возка, сыпались здоровенные камни. Трещало дерево с хрустом. Дрыгали ногами лошади, разрывая в бешенстве упряжь. Осела снежная пыль, и все стихло…
Из седла выскочил Левенвольде, рванул дверцу кареты.
- Счастье ваше и всей империи, - сказал он, - что возок с девками вы пустили впереди себя… Едем! Обратно! На Москву!
Примчалась во дворец и кинулась к Ушакову:
- Андрей Иваныч, узнай злодеев… Спаси! Ушаков, по набожности своей, весь пытошный застенок образками да иконками завешал. Оглядел он лики святых угодников, и - - Введите пациента первого! - велел…
Первый "пациент" взвился на дыбу свечкой. Вздрогнули камни от страшного воя. Тогда Андрей Иванович на колени встал и голоском тихим, дрожащим запел акафист Иисусу сладчайшему…
Но ни дыба, ни железо раскаленное, ни молитвы - ничто не помогло открыть людей, которые устроили покушение на императрицу. Вокруг Черкизова да Измайлова чернели избы мужиков, шумели там гиблые - по колено в снегу - леса, да изредка мерцали над угорьями речек тусклые огни лучин…