***
День - как день (таких дней на Москве много).
На кольях торчали головы, и глазами блеклыми, веки дремлюще опустив, встречали пасмурный рассвет над Яузой.
Загудел Иван Великий… Поначалу ухнул басом Успенский колокол - в четыре тысячи пудов, потом - Ревун, этот был поменьше. А за ними пошли сыпать прочие: Медведь - Татарин - Лебедь - Голодарь - Корсунь, и двадцать семь еще разных.
Пришли сторожа, люди бывалые. Они головы с кольев сорвали. И в мешок их поклали. А из другого мешка свежие головы вынули. Только вчера еще рубленные. И водрузили их - на страх народу, чтобы люди русские себя не забывали.
У этих еще веки не опустились: рассвет над Яузой сочился в мутных зрачках, смотрели они на Москву - тускло и совсем не гневно… И тысячи пудов звонкой меди гремели над ними!
Собирался народ. Выходили из фартин люди гулящие, себя не помнящие. Около бань, синяки румянами замазав, блудные девы в тулупах козлиных похаживали. Коли копеечка лишняя у тебя имеется, так согреши с девой! Заодно в баньке попаришься.
Запахло рыбою жареной. Прели под тряпками, для тепла укрытые, коровьи сычуги с гречневой кашей. Из харчевен лез дым через окошки - не пожар, а просто так (грелись там).
Пронес мужик скамью преизрядную, и на той скамье товары раскладывал. Дело скорняцкое, хорошее дело! На саночках везли бабы квасные кади - на квас всегда спрос охотный (это прибыльно).
Из цирюльни вышли воры - ребята хоть куда! Они сразу в толкучку затерлись, пошли народ щупать. Скорняка увидели, скамью опрокинули. Мужик был не промах: на снег лег и, что было у него (юфть там и голицы-рукавицы), все под себя зажал. И не встал, покуда воры не отошли.
Потом от земли воспрянул весело - снова торг учинил!
И смотрели на людскую суету головы.
Вчера рубленные. Свежие…
Прошел, бородой тряся, юродивый Тимофей Архипыч.
- Уважь, - кричали ему. - Окрести нас или облай…
- Ой, люди! Очами не видите, ушми не слышите… Анна-манна, гол шелков, да и был я таков… Сократи и сосмири кобеля царского! И крестьянского и монастырского… Вняли ли?
- Вняли, - отзывался народ площадной.
- Чтобы стался он слеп и глуп, как теля мокрое. Чтоб связались ему челюсти, а в челюстях - язык его. И чтобы не слышать нам лая дикого, не нашего… Вняли ли?
Вскочил на бочку парень, шапку свою рванул пополам.
- Спасибо, Архипыч, что надоумил меня, - кричал в толпу. - Как не внять тебе? Мы того кобеля знаем… То Бирен поганый!
Сверкнул протазан над толпою. Бежали солдаты.
- Стой! - орали. - Хватай его, хватай… Вали с ног. Но парень уже летел по улице. А за ним - солдаты:
- Куда-т тебя туда-т понесло?.. Стой, а то стрелим! Ох, и шибко бежал парень. Сам он русский, улица русская, солдаты русские - власть чужая. И кричал он на бегу затейно, словом особым, которого все боялись:
- Когда мае на хас, то и дульяс погас! То значило: "Не трогай меня, а то ножика получишь". Влетел парень в кабак Неугасимый, бухнула за ним дверь.
А солдаты уже тут, и прется офицер с протазаном:
- Эй, питухи, погоди пить… Сказывай, где тот человек, что вошел сюды-тко вот только што?
Отвечали ему вина пьяницы, Табаков курильщики да в зернь игральщики - словами извечными, что наизусть помнили:
- Знать того не знаем, ведать того не ведаем… И ушел офицер обратно - в сумбур криков да сговоров московских. А воры гладкобритые все похаживали. Да все посматривали. Средь бела дня, не стыдясь честного народа, стали раздевать они купчину из Китай-города. Раздевали, приговаривая с улыбочкой:
- Шасть на кабак, дома ли чумак? Веришь ли на деньги? Или в долг даешь? А каково с бабушкой живешь?
Молчал купец. Только знай поворачивался. И снимали с него в самый аккурат, все по порядку:
Кушак яицкой -
Рукавицы козловые -
Сапоги и шапку -
Шубу нагольную -
Кафтан-смурострой -
Фуфайку китайчатую -
Штаны лазоревые -
Исподнее полотняное.
А более снимать было нечего, и тогда купец завопил:
- Карау-у-ул.., гррра-а-абят!
Народ безмолвствовал. И крутился вдали протазан офицера.
И покрикивали люди гулящие, себя не помнящие:
- Когда мае на хас, то и дульяс погас!
В этот обычный день, каких много, въехал на Москву бывший губернатор земель Казанских - Артемий Петрович Волынский.
Въехал тишком, в каретке малой, чтобы глаза пышностью не мозолить. И остановился в доме Нарышкиных (по родству). Только было детишек от платков и шубеек раскутали, тут и вошли в покои солдаты. Офицер же, явясь, сказал Волынскому:
- От имени государыни-матушки было указано вашей милости до самого Низу ехать - под команду генерала Левашева. А заместо Гилянских провинций вы, сударь, самовольно, в нарушение указа царского, на Москве объявились дерзко. И в том ответ дайте!
- Тебе, балде, ответа не дам, - сказал Волынский. - А врагам моим отвечу: зубы мои.., во, гляди! Такими зубами до кишок можно добраться! Смекнул?
Офицер был глуп и смотрел на зубы. В самом деле, у вельможи Волынского не зубы, а - перлы. Один к одному, белые, чистые, крупные. Такой, вестимо, любого волка разорвет! Но возле дверей уже качнулись штыки.
- А это зачем? - крикнул Волынский.
- Велено держать вашу милость под арестом и никуды не выпущать. И грозит вам ныне строгая инквизиция!
- У-у-у!!! - завыл Волынский и покатился по полу…
Глава 11
Шаги - бум-бум-бум… А шпоры - лязг-дзень-трень… Анна Иоанновна привстала… Прямо на нее шагал громадный детина, В руке его взлетал чуть не до потолка толстый команд-штап, сверкали ботфорты в заплатках старых. Парик-аллонж спадал с плеч до пояса и взметалась над буклями рыжая пудра.
Это шел генерал Александр Румянцев (из денщиков Петра):
- Звала ты меня, матушка, и вот приехал я…
Анна Иоанновна дала ему руку для поцелуя приветного:
- Милый друг, Ляксандра Иваныч, рады мы видеть тебя у престола нашева. Бывал обижен ты от людей временных, куртизанов подлых… Нонеча то время ужасное миновало! Быть тебе в чести великой: для начала в сенаторы наши жалуем…
- Благодарствую покорно, пресветлая государыня наша!
Анна Иоанновна и дальше - лисичкой к нему:
- Будто и невесел ты, генерал мой? Видать, долгов накошелял изрядно? Так я тебя не оставлю: вот шкатулка, а в ней, дома сочтешь, ровнехонько двадцать тыщ золотом… Рад ли ты?
- Эх, матушка! Кто деньгам не рад? Удружила ты…
- Ив подполковники гвардии тебя, - расщедрилась Анна. - Ну, целуй руку мне да кланяйся. Станешь ты другом моим верным!
- Матушка! - растерялся генерал. - Ничего путного содеять я не успел, как ты меня одарила милостями… Говори же - что надо, все исполню ради тебя!
Анна Иоанновна гостя усадила, сама печалилась:
- - В великом тужении финансы мои обретаются. Не знаю уж я: сразу мне с котомкой идти по миру? Или подождать малость? Нечестивые люди казну мою изнутри всю выжрали. А тебя, яко человека честного, у двора моего фавора никогда не искавшего, желаю я к финансам твердо определить…
- Постой, постой, матушка, - заговорил Румянцев. - С чего ты взяла, что у нас финансы имеются? У нас - подати, налоги, правеж и грабеж, поборы разные… Да еще вот! - Достал генерал рубль, куснул его и протянул Анне: там все восемь зубов отпечатались. - Одна фальшь, матушка, и никаких прибытков не предвидится.
Анна Иоанновна платок бабий на голове поправила.
- Миленько-ой, - пропела басом, - про то нам ведомо…
- Коли воры округ, матушка, так карман свой держи дальше; как бы не сперли. Ты вот, во дворце сидючи, нищей сумою грозишься? Я ведь прямо из саней - всю Россию от Персии проехал. Ты с котомкою и не суйся: никто тебе, государыня, сухарика не подаст. Потому как сухарики все съедены без тебя… Лучше уж, матушка, ты меня в драку определи. Я солдат, и до драки охоч бываю!
- Да погоди о драке-то! Ныне дела таковы, что без денег и в войну не сунешься. Сначала карман набей, а потом уж и дерись…
- Не! - мотнул Румянцев париком (и долго оседала рыжая пыль). - Без денег драться еще способнее: злее будешь! И ты, великая государыня, коли уж позвала меня из Персии, то говори дельно.
Анна Иоанновна обиделась, покраснели на лице ее корявины:
- А я тебе разве пустое болтаю?
- Ты меня, матушка, без ножа резать возжаждала, коли в эти финансы свои пихаешь… С чего взяла ты, не пойму, будто Румянцев дурак такой, что согласится дырки чужие залатывать? Сама продырявилась - сама и штопай, матушка… А меня - избавь!
Анна Иоанновна в гневе рукава заподдергивала.
- Ну, - заговорила она, - не ожидала я от тебя такой холодности… Мы к тебе по-божески: деньгами ссудили, в сенаторы вывели, по гвардии произвели. А за все заботы ты целый короб мусора у престола нашего вывернул. Уж и я но тебе плоха, и дела-то мои никудышны… Да я-то, чай, не глупее тебя!
- Матушка, глупая ты или мудрая - мне все едино. Позвала ты меня, и я предстал… Прикажи повеситься - Румянцев повесится!
- Да на што ты мне сдался повешанный-то? Финансы мне чрез тебя выправить надобно, болван ты этакий!
Тогда Румянцев поднялся в рост и взмахнул команд-штапом:
- Так чем же я тебе их выправлю? Вот этой палкой, што ли? Финансы едино лишь разумною , экономией выправляются. Да и то - не через солдат вроде меня, а через людей образованных…
Анна Иоанновна кулаками двери раскинула:
- Уйди, а то поругаемся. Решение мое крепкое: тебе при финансах состоять. Шкатулочку-то прихвати и поди, да - подумай…
Шкатулку под локтем зажав, команд-штапом размахивая, уходил прочь генерал Румянцев - будет он теперь думать…
***
Скушно Артемию Петровичу, не приведи бог как скушно ему!
К полудню расселся Волынский возле окон. В тоске непоправимой лютейшим взором улицы оглядывал. А день-то ядреный выпал. Подморозило. Течет дух густой, некопотный. Как раз насупротив дома Нарышкиных - мастера-каменщики стали полдничать, сбитень прихлебывая. С ними и архитект-офицер в чине полковника, реял на ветру его жиденький шарфик в серебре…
- Базиль, - зевнул Волынский судорожно, - того архитекта залучи ко мне обращеньем вежливым. Скажи, отпотчевать вместе с ним Волынский желает…
Офицер явился на зов. Телом крепок, румян. Дышал с морозца в большие красные кулаки. Назвался Еропкиным, Петром Михайловым. Роду он был знатного - боярского, науки в Италии проходил, ныне же - гофбауинтендант при царице (строеньями ведает).
- А про меня знаешь? - тряхнул головою Волынский.
- Вся Москва знает, что ты, Петрович, под строгою инквизицией состоишь, и принимать гостей тебе не след… Опасен ты!
- А коли так, чего заплелся ко мне? Видать, не робок… За столом они разговорились.
- Ныне мы, архитекты, - рассказывал Еропкин, - люди нужнейшие. Русь впусте стоит, храмов божиих много, а партикулярных зданий нехватка… Строить нам Русь в камне! Кривизну же нашу улочную изъять из побыта зодческого! От нее, этой кривизны азиатской, путаница в городах русских. Кольца не нужны, чтобы крепости охватывать улицами. Ныне время крепостей отпало. Прямо надобно строить! Прямая першпектива, стрелой летяща к зданиям в городе главным, - вот она близка сердцу моему… Волынский про инквизицию все помнил.
- Вот, - заговорил о себе, - сижу… А для чего сижу? Сказывают, будто не прав я! А где они, эти праведники, на Руси право обнаружили? Ох, немало поклепщиков я имею… Но, человек нраву гордого, я им, мучителям моим, не поклонюсь!
- Твои поклоны миру известны, - отвечал Еропкин ему.
- Ежели и поклонюсь, - озлился Волынский, - так с пола-то золотой подберу. Вот и выходит - не в убыток кланялся.
Еропкин открыто глядел на вельможу знатного.
- Народец грабить не пристало, - заявил честно, и чарочкой в утверждение пристукнул. - Народ и без того граблен. Хоть ты семь пядей в голове имей, как муж государственный, но коли ты народу своему разорение приносишь, то.., грош тебе цена, Петрович!
Волынский даже скулами побелел, зубы оскалил:
- А не больно ли ты смел за чужим столом? С чего бы это?
- От разумности, видать.
- Эва как! Нешто меня ты разумнее?
- Ай глупее показался? - прищурился Еропкин… Тут они рассмеялись, и Волынский сказал, от гнева отходя:
- Ты мне люб кажешься. Таких жалую. А графин сей об голову твою разбить умыслил напрасно я… Лучше я его наклоню (двинь-ка чарочку ближе), и мы с тобой государя Петра Лексеича помянем… Он меня однажды до смерти измочалил мебелью своей. И потом велел в море Каспийское кинуть. Страху-то натерпелся, господи!
- За что же бил тебя государь жестоко?
- За то самое, за что и сейчас под штыком сиживаю… Тут он откровенным стал. От стола в покои провел, где книгами хвалился, как иные бояре посудой сдуру бахвалятся, - пыжно! Гостя в "минц-кабинет" залучил: держал там Волынский наборы редкостные монет древних, камней удивительных, зубы мамонта и кости какие-то - превеликие кости, вроде ребер…
- Вишь, - показывал, - мосталыга-то кака огромна? Татищева я спрашивал - он не знает, чья эта… Хочу вот ученых найти, дабы на поле Куликовом они землю копали. Мне самому то делать немочно. Для того я школьных регул не ведаю. А на поле Куликовом (поле бранной чести нашей!) нужно землю подъять научно. Чтобы ни един шлем, ни едино копье мимо серости нашей не прошло… А паче того, - загордился вдруг Волынский, подбородок вздернув, - мой пращур, князь Боброк-Волынский, что на сестре Дмитрия Донского женат был, прославил себя в битве на поле Куликовом!..
Но про инквизицию опять вспомнил - и махнул рукой.
- Повесят меня, - сказал. - Судей своих знаю (сам я таков!). Навещай меня, Петр Михалыч, а то ведь скушно мне. Ой, как скушно мне… Ты где бываешь по вечерам?
- Бываю в гостях у шаухтбенахта флота нашего Федора Ивановича Соймонова… Извещен ли о разумности человека сего?
Волынский глаза ладонью закрыл. Между пальцев его растопыренных, на которых перстни алмазные горели, глядел на Еропкина один глаз:
- Враг он мне, приятель твой. Еще с Гиляни враг! Меж нами один мичман насмердил, да две собаки виснут… Однако ты навещай Соймонова, навещай: умен человек.., ах, как умен!
***
За Калужскими воротами, против монастыря Донского, над самым берегом Москвы-реки - двор невелик. По правой стороне его изба с сенями, при коих - людская с чуланами и сушилами, где запасы хранятся. Под снежком стоят тонконогие яблоньки, на высоких голубятнях воркуют голуби. Впрочем, коли в избе живет дворянин, то это уже не изба, а - палаты господские…
Федор Иванович Соймонов два десятка лет пребывал в дальних отлучках. Умирали родичи его и рождались новые, вздымались хлеба на родине и падали под серпом, гремели грозы над холмами, а он далек был, очень далек… Вернулся недавно на Москву - и никто не узнал его. Уходил серпуховским увальнем, медвежатником, в лаптях, русоволосый, смешливый, а вернулся - голова уже побелела, на бурых щеках складки раздумий жестоких… Вот и ветеран!
Женился по сердцу. Супругу выбирал не спеша, деловито, чтобы по всем статьям его уважила. Чтобы не худа и не толста. Чтобы забот женских не боялась. Чтобы его капризами не сердила. Чтобы с лица была пригожа. И такую нашел… Чисто вымыты половицы. Скрипят под шагом тяжелым. Свиристит щегол в клетке. А за окном морозным - Москва в снегу, стены монастыря Донского… Не верится! Уж не сон ли? Где вы, звезды адриатические, девки, веселые Флоренские, рыцари мальтийские, на галерах высоких мечами бренчащие? А где ты, соль гилянская, россыпь звезд, будто по шелку, на небесах персидских, штормы в свисте ужасном, лотов в пучину бросание?.. Ах, жизнь, жизнь… До чего же скоротечна ты!
Главное, черт побери, чтобы с пользой прожить - без этого нет истинного сына отечества. Добро, а не зло оставлять после себя надо. Деревья высокие после тебя, книги разумные, а дети славные пусть останутся. Чтобы глаза в смерти смежая, увидеть в последний миг слезы сожаления по себе, а не смех слышать торжествующий.
В особом почтении на столе адмирала - готовальни чертежные и кисти разные. Составлял он атлас моря Каспийского из восьми карт. Пусть плавают моряки, мелей не боясь. Труды свои научные печатал Федор Иванович при журнале академическом. Он и в языках был мастак: от латыни до голландского! Чужие слова выговаривал добротно, со вкусом, без изъянов. Никого сам никогда не бил и себя в обиду не давал. Так - небитым - и служил в науке и в чести…
Навещал его Иван Кирилов - сосед (неподалеку от Соймонова сенатский секретарь дом имел загородный) Тогда во всю ширь раскладывали они карты. А на картах тех - еще пустоты, разводья пятен белых, загадочных Кирилов, глаза полузакрыв, произносит слова неувядающие:
- Кармадон, гвоздика, мушкатель, инбирь, лавры. Индия, страна чудес, к ней-то и прилежит сердце секретаря сенатского. А путь туда - через степи южные, через горы…
- Ныне, - говорит Кирилов, - мечта жизни моей сбыться может. Ханы казахские вновь подданства российска желать стали. Оттого нам прибыток политический видится сколь степь та просторна, большие города в ней заложить мочно. От городов тамошних дороги пролягут, шляхи немалые.., прямо в Индию, а?
- Сбыточно ль то? - сомневался Соймонов. - Более меня сейчас дела северные заботят. Никак в толк не возьму, за какие доблести командора Витуса Беринга во главе экспедиций ставили? Человек он характера робостного, вижения его нескоры, слова русские не выговаривает, спать да жрать любит… Ныне вот с Чириковым он возвратился. А что сделал? Да ничего! Неужто и во второй поход вновь Беринга головой дела поставят? Чирикова надо ставить, Иван Кирилыч! Молод, упрям, настырен…
- У него болезнь чахоточная, как и у меня: мы с Чириковым не жильцы долгие… А на восток идти, - размышлял Кирилов, - надобно обстоятельно. С коровами, с лошадьми, с мастерами, с кузницами! А коли просто так шляться, за мехами да за чинами, оттого России толку не видится. Маета одна да убытки. А ведь от тех стран полуночных опять же в Индию попасть можно - по водам окиянским!
- Далась тебе, Иван Кирилыч, эта Индия… До Индии еще Бухара кровавая, коли степью пойдешь. Попался живьем, так с тебя шкуру полосками снимут, а куски мяса твоего собакам бросят.
- Потому и говорю, - убеждал Кирилов, - что поначалу в степях надо спастись крепостями малыми.
- Али я спорю? То истинно так, - отвечал Соймонов… Тихо отряхают в саду снежок с ветвей белые яблоньки. Поет щегол - птица ученая. Войдет Дарья Ивановна, из роду Отяевых, жена строгая, за модами не гонявшаяся, - в сарафане русском, в кокошнике, который, будто ясный месяц, над головой сверкает.
- Милости прошу, - скажет, - к столу жаловать… Федор Иванович, до стола следуя, косит глазом на живот жены своей - выпуклый: "Никак второй скоро забегает?.." В эту-то тишину жизни ладной, в этот уют избы, в эту благодать - бомбой ворвался указ из Сената: быть Соймонову в прокурорах Адмиралтейств-коллегий и для того, в сборах недолгих, до Петербурга следовать… Радоваться или огорчаться?
- Иван Кирилыч, уж ты объясни мне, как секретарь: почто же меня, навигатора, вдруг на должность прокурора выдвинули?
- Видать, человека честного искали…
Пришел проститься с Соймоновым архитектор Еропкин.