- Добро пожаловать на воздушный транспорт "Карлсон". Я - Митя, - представился он Аглае и спросил Федора: - Летим, шеф?
- Летим. Во сколько будем на месте?
- Домчу стремительно, на айн, цвай, драй. Видами налюбоваться не успеете.
Митя исчез в кабине. Простуженно зарокотал винт, засвистел, рассекая тугой, застоявшийся воздух степи. Вертолет, клюнув носом, тяжело, как разжиревшая утка, поднялся в воздух, завис на несколько мгновений и полетел.
- По-моему, этому чуду техники не помешали бы испытания на прочность, - с сомнением сказала Аглая, выглядывая в окно. - Надеюсь, от него не начнут прямо в воздухе отваливаться болты. Где вы раздобыли его?
- В Узуноре, в аэроклубе. Его склеили из того, что было. Не волнуйтесь, Митя - профессионал в своем деле, если будем падать, он выпрыгнет последним.
- Это обнадеживает. А куда мы все-таки летим?
- На Барнаул я не решился замахнуться, памятуя о вашей городофобии. Выбрал Бийск. Он помельче, и народу поменьше. Но с цивилизацией там все в порядке, я проверял.
Аглая прыснула со смеху, уткнувшись лбом в стекло.
- Что? - спросил Федор, чувствуя подвох.
- Ничего, просто вспомнила, какое впечатление произвел этот город на одного писателя сто лет назад: "Что за отвратительная, невообразимая грязь, - процитировала она. - Улицы - сплошная топь, мерзость, азиатчина. Дороги мостятся навозом, дохлыми кошками, мусором. Это не улицы, а сплошные отвалы".
- Сто лет назад и Париж вонял, не то что алтайское захолустье, - проворчал Федор. - Про парижскую вонь еще Петр Великий знаменито высказался. Добро, говорит, перенимать у французов художества и науки, сие желал бы и у себя видеть, а в прочем Париж воняет.
- Города похожи на людей. - Ее смех перешел в меланхолию. - Красивый, ухоженный фасад, а за ним - тьма, серные клубы дыма, адская вонь. Кажется, что душа человеческая - темная бездна ада, но на самом деле это только глубокая ночь. Разбуди солнце и увидишь, что душа - это небо, синее, хрустальное. Скажите, Федор, вам уютно живется в мире, который погружен во тьму?
- Уютно? - переспросил Федор. - Кто вообще может думать об этом мире как о месте уюта? Мир - это крошечный коврик для борьбы за выживание.
- А должен быть местом уюта. Легенду о Беловодье, стране счастья, создала тоска бесприютности. Эта легенда никогда не умрет. В Беловодье будут стремиться всегда.
- Особенно когда на дворе опять эпоха перемен, - воодушевился Федор. - А за последний век эта не-дай-бог-эпоха у нас уже вторая. И знаете, что удивительно. Зачинщиками революций, потрясений основ могут быть разные мутные личности, ищущие собственную выгоду, но опираются они всегда на тех, кто, как вы выразились, стремится в Беловодье. Страна счастья и справедливости своими флюидами вызывает повальное бешенство среди населения. А затем начинается пьянка на крови. Недаром же Беловодье выдумали раскольники. Раскол, развал, разгром. Гражданская война.
- Эпоха не вторая, - сказала Аглая, - это продолжение первой.
- Я упростил до двух, - объяснил Федор и на всякий случай уточнил: - Вам, правда, интересен этот разговор?
- Не вы же его начали.
- Пардон. Это я упустил из виду… Хотя развлекать девушку беседой о политике - сущий моветон и страшная глупость.
- Ну так смените тему.
- Увы, мне трудно это сделать. За два месяца в ваших краях я слишком сильно пропитался мистицизмом. А здешний мистицизм отчего-то дурно пахнет политикой.
- Любой мистицизм рано или поздно влезает в политику. Мистики - это те люди, которые думают, что им дано управлять миром.
- Вы опережаете мою мысль, - сказал Федор. - Кстати, хоть в чем-то мы, кажется, единодушны. Не возражаете?
- Конечно, нет. Смотрите, какая красота.
Федор повернулся к окну, глянул вниз. Тень от вертолета бежала по скалам, головокружительно виснущим в пустоте над стремительной, яростной рекой. На узких карнизах вился серпантин Чуйского тракта, по нему опасливо и вдумчиво ползли два большегруза. Лысые верхушки скал белоснежно поблескивали на солнце, будто мраморные.
- Там мрамор, - словно прочитав его мысли, подтвердила Аглая. - Это Белый Бом.
- Не дорога, а сплошной аттракцион, - поежился Федор. - Я, наверно, спал, когда проезжал тут.
- Самое опасное место тракта, - кивнула девушка. - Бомы - скалы, висящие над рекой. Возле Белого Бома в Гражданскую были частые бои. Там и сейчас еще можно найти ржавые гильзы.
- Я полагаю, не такие уж они и ржавые, - отворачиваясь от окна, сказал Федор. - В мистическом плане, я имею в виду. Большевики соблазняли народовластием, нынче блажат тем же самым. Игра "Найдите десять отличий".
- Дорога в Беловодье лежит через подземелья чуди… - медленно проговорила Аглая.
- Что? А, ну да… Знаете, меня посетила забавная мысль. Это, конечно, не случайно, что теперешним символом российской политики стал медведь. Косолапости и тугоухости ей не занимать.
- Вы любите ходить в зоопарк? - вдруг спросила Аглая.
Федор решил, что ей надоела наконец болтовня о несерьезных и малоинтересных вещах.
- Не люблю и ни разу не был. Предлагаете сходить? Не помню, есть ли в Бийске зоопарк.
- Я тоже не люблю смотреть на зверей в клетках. А где вы видели медведя, который загрыз пьяного сторожа, если никогда не были в зоопарке?
Она пристально смотрела на него, и, чтобы придумать ответ, одновременно проклиная собственную тупость, у Федора не было ни секунды.
- Э… Я соврал. Про медведя. Ничего такого никогда не видел. Просто так сказалось. Под впечатлением вашего рассказа, - рублено проговорил он и выдохнул, приложив руку к сердцу: - Простите.
- Нет, что-то здесь не так, - в сомнениях промолвила Аглая.
- А… может, мне это приснилось? - с надеждой спросил Федор. - Да, точно, приснилось. Теперь я в этом уверен.
- Воля ваша, - смирилась Аглая.
Из кабины появилась улыбающаяся Митина голова в летном кожаном шлеме времен перелета Чкалова через Северный полюс.
- Чего загрустили, пассажиры? В воздухе вешать носы строго запрещено, а то вниз перетянут. Включу-ка я вам музыку.
Федор злился на себя за промах, Аглая терпеливо изучала виды внизу, и латиноамериканские ритмы, ворвавшиеся в тесноту вертушки, были бессильны снова протянуть между ними нить разговора. "Ничего, в городе весь ее аглицкий сплин как рукой снимет, - решил Федор. - Там она забудет свои позы все-на-свете-мне-известно-и-неинтересно. Тоже мне, Онегин в юбке".
Около десяти часов утра Митя посадил чудовищную машину на окраинной автостоянке Бийска, поругавшись в свое удовольствие с двумя разгневанными автовладельцами и брюхастым охранником.
- Со здешним аэроклубом я поссорился, - объяснил он пассажирам, - а то бы там высадил. Не нравится им мой "Карлсон". Эх…
Договорились, что вечером Митя заберет их отсюда же, в семь часов.
- Ну-с, - сказал Федор, оглядываясь в поисках такси, - начнем. В ресторане вы когда-нибудь завтракали?
Аглая широко распахнула глаза.
- Таких дурных привычек не имею.
Федор расправил плечи и коварно усмехнулся.
- Сегодня вы в моей власти, - почти что мстительно произнес он, - а значит, и во власти моих дурных привычек. Для вас сегодня открыты двери самых презентабельных ресторанов этого милого провинциального городка. Я покажу вам, что такое городская жизнь. Напрочь развею ваши дикие представления о цивилизации…
- Хотя здешний калибр все же не тот, - огорченно добавил он, когда такси, подхватив их, неторопливо покатило по улицам города. - Материал, прямо скажем, не столичный.
- Из Москвы? - поинтересовался шофер.
- Из нее, родимой.
- Ну-ну, - с непонятной угрозой произнес водитель.
- Что вы имеете в виду? - спросил Федор, не сочтя возможным оставить это подозрительное "ну-ну" без внимания.
Помолчав, шофер ответил:
- Да вот говорят: Москва - третий Рим. А живут там одни жиды. Западло выходит.
- У вас, милейший, неверная информация, - сказал Федор тоном, от которого сильно тянуло пустынным суховеем. - Еврейской нации там не больше, чем везде.
Но таксист ему не поверил.
- Как же, не больше. Чтоб так страну высосать, как ее Москва доит, нужно очень много жидов. Если не все натуральные, так примазавшиеся. Ты вот, к примеру, примазавшийся, сразу видно.
Федор хотел было ответить самым категорическим образом, но тут в памяти всплыла пухлая пачка денег от Гриши Вайнстока, и он засомневался, нет ли в убеждении водителя доли сермяжной правды.
- Молчишь? Вот и молчи, - уже без всякой вражды сказал шофер. - Нечего рот разевать, перед девчонкой позориться.
Федор послал ему испепеляющий взгляд, потом покосился на Аглаю. Она улыбалась с отсутствующим видом. Глядя на нее, он быстро успокоился, наклонился к водителю и пошептал ему на ухо.
- Понял, - нехотя ответил таксист. - Так бы сразу и сказал.
До центра города он не проронил ни слова, а высадив пассажиров, крикнул вслед:
- В дурдоме подлечись, псих.
Федор не стал оборачиваться.
В пустом с утра ресторане он выбрал самый дальний столик. Презентабельностью, однако, это заведение в самом центре города могло похвастать лишь условно. Остатки советского общепитовского антуража, вроде эпиграфа над дверью "Каждому - вкусную и здоровую пищу", плавно перетекали в пошлый буржуазный дизайн с пухлыми амурами на стенах и скульптурой писающего мальчика в углу.
- Что вы ему сказали? - спросила Аглая, рассеянно листая меню.
- Кому? - не понял Федор.
- Таксисту.
- Да так, ничего особенного. Пригрозил наслать на него злого духа.
Она слегка улыбнулась.
- Какого духа?
- Очень злого. Грозу алтайских шоферов. Вроде баба, а сама с медвежьей мордой. Не слыхали про такого?
Сложив локти на столе, он в упор рассматривал Аглаю.
- Не помню, - спокойно ответила она, - может быть. А вы что, видели ее?
Хорошо притворяется, с удовлетворением отметил Федор.
- Слышал.
Они оба водили друг друга за нос, и ему это отчего-то доставляло тонкое интеллектуальное наслаждение. "Два неглупых человека не желают признаваться, что знакомы с призраком, - думал он. - Но причины, по которым они этого не делают, абсолютно разные, если не сказать противоположные". В том, что Аглая верит в существование духов, у Федора сомнений не было. "Неужели ею движет суеверный страх, языческое поверье, что помянув духа - призовешь его?" - гадал он.
До семи часов вечера Федор наметил широкую программу: ресторан, салон модной одежды, ювелирная лавка, книжный магазин, художественная галерея местного масштаба, интернет-кафе, казино (деньги, которые можно проиграть, отложил заранее). Аглая внесла поправки, урезав список вдвое. К тому же время шло слишком стремительно, вынуждая комкать приобщение к цивилизации. Из салона модной одежды девушки-продавщицы провожали их скептическими взглядами: Аглая ничего не выбрала, несмотря на то что Федор велел ей не отказывать себе ни в чем. В конце концов он едва уговорил ее согласиться на платье из голубого бархата. Но упросить ее выйти из магазина в новом приобретении ему уже не хватило ни сил, ни слов.
Посещению ювелирной лавки Аглая твердо воспротивилась: "Не хочу, чтобы подумали, будто я ваша любовница".
- А если невеста? - приняв к сведению, спросил Федор.
Она одарила его недоуменным взглядом.
- Вы делаете мне предложение?
- Пока нет, - слегка растерялся он от такой прямолинейности, - но…
- Тогда не стоит об этом говорить.
"Ну и ну", - с досадой сказал себе Федор. Он все меньше понимал, как можно ладить с этой непредсказуемой, словно погода в алтайских горах, барышней. Менее всего это походило на его прежние игры в самолюбие с женщинами, доступ к которым открывался обычно легким движением руки, обнимающей за талию, либо пристальным, но непременно скользящим и обязательно оценивающим взглядом. И чем скорее он желал получить доступ к Аглае, тем больше оказывалось расстояние между ними и тем острее ему хотелось, чтобы их отношения не напоминали трюк канатоходца, идущего по тонкой веревке над пропастью.
Более всего девушку заинтересовал книжный магазин: гламурно изданные альбомы про лошадей, православные храмы и природные заповедники, "Андрей Рублев" и "Жития старцев Оптиной пустыни". Федор добавил к этому "Демонологию" и "Молот ведьм".
- Хотите податься в инквизиторы? - спросила Аглая.
- Так, надо разобраться с одной знакомой, - уклончиво ответил Федор и взял в довес "Колдунов вуду".
- Слишком мрачно, - не одобрила она. - Мертвецы, зомби.
- В здешних горах как раз процветает мракобесие, - саркастически сказал он.
В историческом отделе по Гражданской войне ничего дельного не нашлось. Но возле выхода из магазина со стенной приступки Федору бросилось в глаза название: "В глубь Алтая. Отдельный Барнаульский". Рядом с несколькими разложенными томиками стоял заросший бородой пенсионер в панаме, распродающий личную библиотеку. Алчно вцепившись в книгу, Федор лихорадочно пролистнул страницы, спросил цену и торопливо, точно его могли опередить, заплатил вдвое больше.
- Это тот самый Барнаульский полк? - спросила Аглая, заглядывая ему через плечо.
- Тот самый. - Федор от всей души поцеловал книгу. - Мемуары участника событий. Невероятно. Тираж полоторы тысячи! - Своим счастливым восторгом он оборачивал на себя прохожую публику. - Издана пять лет назад в Минске. Первое издание - в Америке, в шестьдесят втором. Поразительная удача. В интернете ее нет ни в одном каталоге!
Он энергично потряс руку пенсионера-книгопродавца.
- Вы, уважаемый, гигант мысли. Огромное вам мерси от лица российской исторической науки.
Дедушка в ответ благодушно приподнял панамку.
- На здоровье.
- Кто автор? - спросила Аглая.
- Некто Михаил Чернов. - Федор жадно пробежал глазами аннотацию. - Эмигрант, воевал в том же полку в звании прапорщика, жил в Харбине, потом в Калифорнии, умер в пятьдесят седьмом. Родился в тысяча девятьсот третьем, в Ярославле. То есть в девятнадцатом ему было всего шестнадцать лет… Родился в Ярославле, - потрясенно повторил Федор. - С ума сойти от этой вашей мистики.
- Во-первых, она не моя, - урезонила его Аглая. - Во-вторых, если видеть мистику на каждом углу, то свихнуться точно можно. Дайте книгу.
- Не отдам. - Федор прижал сокровище к груди.
- У вас уже началось помутнение рассудка, - констатировала она. - И руки дрожат.
- Знаю, но ничего не могу с собой поделать. Видимо, профессиональная болезнь. Вы не понимаете, милая Аглая. Эта книжка - краеугольный кирпич моей диссертации, целый ворох не введенных в научный оборот исторических сведений. Да я просто именинник сегодня!!! - Он подхватил Аглаю на руки и закружил, разгоняя недовольных его счастьем граждан.
Внезапно в глазах у него стало темно, будто на солнце вползла туча, и в правом виске стукнуло раз, другой.
- Поставьте меня, Федор, - услышал он негромкое, но требовательное.
Опустив девушку, он потер висок, посмотрел на небо, затем на нее.
- Это вы меня опять шарахнули?..
- Что с вами? О чем это вы?
- А? Да нет, так. Ничего. - Федор резко помотал головой. - А впрочем… Послушайте, Аглая, вы действительно не понимаете, какой способностью обладаете? У вас же чудовищный удар… не знаю, чем вы бьете, только легко можете свалить и слона.
- Правда? - задумалась она. - Я не знала. Мне всегда представлялось, что я просто рисую вокруг себя защитный круг. Как у Гоголя в "Вие". Как это действует, не имею понятия.
- И давно это у вас?
- С тех пор как погибли родители. Я представляла себе, будто они сплетают вокруг меня руки и закрывают от опасности. Но потом поняла, что это не они, а я сама… мое нежелание становиться частью этого мира… Вам этого, конечно, не понять, - добавила она. - Вы и без того, кажется, считаете меня ненормальной.
Федор попытался оскорбиться:
- Это почему же мне, конечно, не понять? Вы, между прочим, не эксклюзив по этой части, не воображайте. Каждый второй в этом мире ненормальный. И никому это не кажется странным. Я, к примеру, сам ненормальный: недавно выпрыгнул с четвертого этажа. Идемте в кафе. Я голоден, как африканский крокодил.
Они заняли столик под зонтиком летнего кафе, заказали разной съестной ерунды и блюдо алтайской клубники. Пакеты с покупками Федор сунул под ноги, драгоценную книгу положил на стул рядом.
- А зачем вы прыгали с четвертого этажа?
- Вероятно, в тот момент мне тоже очень не хотелось становиться частью этого мира, - честно сказал Федор. - Причем не такой уж хорошей частью. Попросту говоря, куском дерьма. Прошу прощения.
- Это интересно, - она изогнула бровь.
- Да ни капли. Запутался, как ворона в проводах.
Федор дожевал бутерброд, подвинул к себе мороженое и накидал в него крупных, размером с мандарин, ягод.
- Вы пытались уйти от судьбы. Обмануть ее. - Аглая задумчиво наклонила голову.
- Да? Об этом я как-то не думал.
- Но у вас не получилось.
- Попал в кусты, - пояснил Федор. - Вылез оттуда расписной, как индеец.
- Нет. Просто это не так делается. В окно прыгать бессмысленно. Чтобы обрести свободу, нужно подняться на бесконечно высокую гору, - отрешенно глядя и забыв о еде, говорила Аглая. - Даже если за облаками не видно вершины, надо идти, не останавливаться. И пускай нет надежды покорить ее - в самом восхождении уже есть свобода.
Федору стало не по себе. Он отодвинул плошку с мороженым и, не мигая, уставился на девушку.
- Вы читаете мысли, или вам отец Павел рассказал про гору?
Она качнула головой.
- Это старая алтайская легенда. О горе, чья вершина всегда скрыта за облаками. Людям, жившим в деревне под горой, казалось, что на самом верху непременно должно быть какое-то чудо. Каждый представлял его по-своему, мечтал подняться туда и увидеть все собственными глазами. Время от времени кто-нибудь уходил из дома и шел в гору. Но когда он останавливался отдохнуть, то навсегда оставался на месте, потому что превращался в камень. В конце концов деревня опустела - никто из жителей не дошел до вершины. Иногда какой-нибудь из камней на склонах горы срывается с места и падает вниз, увлекая за собой другие. Может быть, когда-нибудь они снова станут людьми, если отыщется хоть один человек, который дойдет. Пусть изнемогая, падая, но не переставая двигаться вверх, до конца.
У Федора возникла твердая убежденность, что эту забавную сказку выдумала она сама, живя посреди застывшего быта глухой степи, безмолвного оцепенения каменных баб, вечных, как природа, тягуче-неповоротливых стад и сохраняя в сердце мечту о самом главном в жизни человеке, который когда-нибудь придет и разобьет в прах всю эту сонную окаменелую бездвижность. Это открытие заставило Федора посмотреть на нее совсем другими глазами. Оказывается, он ошибался, приписывая ей мечтания деревенской дуры. Да и откуда вообще взялась в его голове странная блажь про пастушью идиллию с оравой немытых ребятишек и горой нештопаных носок? Нет, в ее душе цвели совсем другие мечты, в которые, однако, было чрезвычайно трудно вписаться, но еще сложнее предугадать, куда они в конце концов заведут самого Федора, коль скоро он решился примерить их на себе.