- Ничего не понимаю. Какие беглые? Зачем им от своих удирать?
У Шергина были собственные соображения на сей счет, но пока он не стал вынимать их на свет божий, дабы не вселять лишних надежд в главного свидетеля, а возможно, и участника преступления, которое по военному времени карается расстрелом либо виселицей.
- Когда они появились? - спросил он.
- Давеча утром. Приняли мы их как положено, хлеб-солью. Хлеба, правда, не густо, по весне Совдепия семена, почитай, вчистую выгребла. Так, малость наскребли на посев.
- Что дальше было?
- Дальше-то? Ну, в бане их попарили, самогону на стол выставили. Этот, покойник, все пытал, за кого у нас мужики высказываются, за красных али за белых. А я ему возьми да брякни сдуру: за царя мы, мол, батюшку.
- Отчего ж с дуру? - прищурился Шергин.
- Да мне б смолчать бы, про царя-то, - конфузно ответил староста. - А как сказал, так его, покойника-то, и понесло. Взбеленился, что твой бешеный кобель.
- Ну ты ври да не забывайся, каналья, - прикрикнул на мужика Сыромятников.
- Прощения просим, вашбродия. А только так все и было, ни капли не вру, вот вам святой истинный крест.
Он размашисто перекрестился на иконы, сотворил поясной поклон и продолжал:
- Раскричался, мол, рыволюция эта самая царя отменила, а мы-де холопы и эти… блюдолизы. И что он нас от холуйства отучит беспременно. Ну а дальше совсем… будто волчьей ягоды наелся. Говорит, раз мы перед ними холуйничаем, так это неспроста. Небось, говорит, при красных смелее ходили, а царем себе жида хотим… этого… Штейна, прости Господи.
- Бронштейна.
- Во-во.
Староста замолчал, вдумчиво скребя в бороде.
- Что потом?
- Да чего потом. Лавки в амбаре поставили, первых двух заголили и ну пороть. У казачков рука к этому делу обвыкшая. Семена с десятого удара порешили. Духом слаб был, не стерпел, Царство ему небесное.
И опять перекрестился.
- Да еще баба евойная. Под нагайки кинулась, как он тово… Тут уж у нас засвербело внутрях, обида такая взяла, что… ох. Ну и… все.
- Все? - грозно спросил Сыромятников.
- Да вот еще… - замялся староста, - другой грех на душу взяли.
Он вышел в сени, проделал там некие манипуляции под притолокой, вернулся и с тихим стуком положил на стол небольшой предмет. Шергин и поручик склонились над вещью, изумленно повертели ее в пальцах, изучили со всех сторон, только что на зуб не попробовали.
- Золотая, вне сомнений, - сказал Сыромятников.
Небольшая четырехгранная пирамидка из чистого золота сумрачно и тревожно поблескивала в рыжем свете масляной лампы, точно подмигивала, соблазняя на дурное дело.
- Откуда? - Шергин повернулся к старосте.
- У покойного изыскали, - вздохнул тот. - В потайном кармане хранил.
- Совсем народец озверел, - сквозь зубы выдавил поручик. - Офицера убить, вывернуть ему карманы ничего уже не стоит.
- Так документ думали найти.
- Нашли?
- Без документов он.
Староста опустил глаза долу, сложил ручищи на животе и стал смиренно дожидаться приговора.
- Этого так оставлять нельзя, - горячо повторил поручик. - Зачинщика - первого на виселицу. А зачинщик у них, думаю, он, староста.
Мужику на грудь кинулась из-за стенки жена, завыла-запричитала:
- Ой, да что же это… ох, да за что же это… кормилец ты наш!.. да как же это…
- Молчи, баба, - гулко проговорил староста, - молчи, глупая. Так уж, видно, Богу угодно.
- Замолчите все, - сказал Шергин. - Я не собираюсь никого вешать.
Баба удивленно ойкнула. Сыромятников произнес: "Но…" - и вопросительно замер.
- Я полагаю, это были переодетые большевистские провокаторы, - объяснил Шергин. - Их цель - взбунтовать против нас крестьян. Поэтому и удрали.
Сыромятников облегченно выдохнул, но тут же снова напрягся.
- Однако уважение к офицерскому званию, хоть и ряженому… эти крестьяне в любом случае заслужили свою порку.
- Не стоит усугублять, поручик. Ступайте отдыхать, - по-доброму посоветовал ему Шергин. - А ты, - обратился он к старосте, - собери завтра мужиков и растолкуй им это дело. Чтоб впредь никаких бунтов. А иначе без виселицы в другой раз не обойдется.
- Понял, вашбродь, - закивал староста, обнимая всхлипывающую на радостях бабу, - как не понять.
Метель незваным гостем стучалась в окно, залепляла его пригоршнями снега, стращала звериным подвыванием. Засыпая, Шергин думал о том, что надо составить донесение в штаб армии об этом происшествии, наводящем на интересные мысли. Еще он размышлял о том, что этому донесению не придадут никакого значения и вряд ли даже дочтут до конца. Мало ли теперь в Сибири поротых мужиков и баб, ставших жертвами офицерского удальства и, прямо сказать, шалопайства, а то и желания показать, чья власть. Но беда была не в том, что какой-нибудь юнец-офицерик или бывалый фельдфебель велят сечь бабу за отвергнутые амуры, а ее мужа за просьбу вернуть назад лошадь, взятую в подводу. Бедовой была тупая уверенность того и другого, что крестьяне должны быть еще и признательны за это своим избавителям от красной саранчи. Полгода назад было совсем по-другому. Тогда еще никто в армии не мог быть убежден в поддержке населения и даже в верности самих войск. Но несколько месяцев все изменили. Пришла уверенность в собственных силах, а вместе с ней и необъяснимая ненависть к мужику, которого сплошь и рядом подозревают в лояльности к большевикам. Было бы странным, если б крестьяне не начали в конце концов платить тем же, мечтать об избавлении от "белого нашествия".
Но главная и самая беспокойная мысль пряталась под этими верхними, словно желала отсидеться за чужими спинами, а потом улизнуть незамеченной, неспрошенной. Шергин ничуть не сомневался, что "помятый" мужиками офицер и его казаки не были ряжеными. И тем не менее они оставались в его глазах безусловными провокаторами. Хотя представление с поркой крестьян могло, разумеется, сойти за обычное явление. Могло. Но лишь до того момента, когда на сцене появилась загадочная золотая пирамидка. Интуиция сообщала Шергину, что пирамидка - пароль, позволяющий прикоснуться к некой дурно пахнущей тайне. Но только лишь прикоснуться, почувствовать кожей ее мертвящий холод, а не увидеть целиком, не заглянуть внутрь тайны, не разгадать.
И та же интуиция шептала ему, что не нужно включать золотую пирамидку в донесение. Вполне вероятно, по пути наверх, до штаба армии, а оттуда до штаба Верховной Ставки, таких пирамидок было натыкано немало.
За ночь намело по пояс. Из-за этого построение заняло вдвое больше времени, и примерным назвать его язык бы не повернулся. Солдаты тонули в снегу, перебирали руками, как пловцы, и хохотали во все горло. Офицеры сбились с ног, устанавливая порядок. Едва показавшееся на розовом горизонте солнце быстро скрылось за серой хмарью.
С рассвета Шергин намеревался переговорить с местным священником - просить отслужить молебен перед строем для поднятия воинского духа. Но с попом вышла неприятная оказия.
Церковь в селе стояла заколоченная, безъязычная - сброшенный со звонницы колокол лежал у стены несчастным забулдыгой, погребенный под толстым сугробом.
- Куда поп ваш подевался? - спросил Шергин старосту. Чтобы красные заколачивали церкви и скидывали колокола, - такого он еще не встречал и потому не ждал кровавых подробностей.
- Так это… умом тронулся.
Староста сделал страшные глаза и покрутил пятерней у головы.
- То есть как? - огорчился Шергин. - А храм досками кто забил?
- Он самый. Поп. Умом тронулся, дверь заколотил, колокол сбил. Бога нет, говорит. Прости Господи.
Староста перекрестился. У Шергина нехорошо заныло в правой половине головы, той, что пострадала от австрийской сабли.
- И отчего это несчастье с ним приключилось?
- Красные в реке хотели батюшку утопить, - доложил староста. - Связали и на веревке макали. Мы тебя, говорят, сейчас окрестим, как ты младенцев в корыте топил, так и мы тебя тоже. Все равно, говорят, никакого Бога нет. Прости Господи. А поп возьми и… тово. Как вынули его, орать стал, что нет никакого Бога. Ну и оставили его на берегу. Попадью жалко, - заключил он.
- Себя пожалейте, - жестко сказал Шергин. - Что ж вы за священника своего не вступились, как давеча за поротых? Смотрели, как его, будто щенка, топят, и глазами хлопали?
- Виноваты, вашбродь.
Староста попытался упасть на колени, но этому мешал сугроб.
- Не сметь! - сорвался на крик Шергин. - Не сметь передо мной на колени валиться, дурень! Перед Богом вину замаливай.
Высоко, по-журавлиному поднимая ноги, он пошел прочь от заколоченной церкви.
Выйдя к построенным ротам, Шергин махнул перчаткой, приказывая выступать, но случилась заминка. Перед строем вдруг возникла неопрятная фигура в ободранной рясе, с нечесаной головой, и пошла вдоль рядов, скалясь.
- Вот он, болезный, - покаянно вздохнул староста. - Вдругорядь от попадьи сбег.
Шергин оторопело рассматривал безумца: на лбу у него чернела угольная пятиконечная звезда, на груди болталась икона Христа с продырявленными глазами.
- Нету Бога. Никакого Бога, - громко возвещал он, пробираясь по утоптанному снегу. - Бога нет, ребятушки. Поповские выдумки. Никому не крестить лбы. Не ходить к попам на исповедь. Нету Бога.
Страшное впечатление, которое производил несчастный, заставило многих невольно перекреститься. Движение рук разгневало бывшего попа. Он подскочил к одному из солдат и злобно каркнул ему в лицо:
- Рука отсохнет!
Затем продолжил путь вдоль строя и, брызгая слюной, торжествовал:
- Нету Бога! За благословением пришли, соколики? Вот вам благословение.
Он прыгнул в снегу, перевернувшись к солдатам спиной, наклонился и похлопал себя по тощему заду.
- Вот вам благословение. Нету Бога! Поповское вранье.
Среди общего оцепенения пронесся женский крик. К безумному попу бежала простоволосая баба в накинутой шубе. Выбиваясь из сил, она вытаскивала валенки из снега, падала и снова бежала.
- Да что ж стоите, ироды! - взывала она к мужикам. - Тащите его домой, нечего глаза пялить.
Добравшись до сумасшедшего мужа, она энергично принялась стирать ладонью звезду с его лба. Поп ужом вертелся в ее, видимо крепких руках, ругался и богохульствовал. Подбежавшие крестьяне подхватили его за ноги и под руки и, брыкающегося, понесли. Попадья ныряла в сугробе рядом и рвала с груди безумца оскверненную икону.
"Вот так молебен о поднятии воинского духа", - тягостно подумал Шергин, скомандовав выступление.
Роты возвращались к железнодорожному полотну. На краю села в воздух взвилась стая ворон, проводив их злым граем, в котором слышались проклятия.
Даже офицеры шли молча. Не только разговаривать, смотреть в лицо другому никто не мог.
От юродивых пророчеств безумного попа веяло жутью и бесконечной темной тоской.
Барнаул, бывшая горнозаводская столица посреди алтайских степей, напоминал большую, некогда разбогатевшую, а теперь хиреющую деревню, засыпанную снегом по самые крыши, с возвышавшимися кое-где каменными "барскими усадьбами". Случившийся прошлой весной пожар выел в центре города огромную черную плешь. Сотни погорельцев, до которых ни у кого из-за смены властей не доходили руки, ютились в дощатых собачьих конурах, утыкавших пепелище. Остальные серыми тенями бродили по улицам, заглядывали в окна, подворовывали, сходили с ума, нанимались за еду на поденщину или шли к проруби на Барнаулке - топиться. Ватаги бездомных самого дикого и злобного монголо-татарского вида делали город похожим на разбойничье гнездо.
Гарнизон здесь стоял многочисленный, это добавляло городу еще и острожного своеобразия. Даже бронепоезд, шумно разводивший пары на вокзале, казался свирепым циклопом, прирученным для того, чтобы не дать одичалому люду окончательно перегрызть друг другу глотки. На одном боку его белой краской было выведено: "С нами Бог и атаман Анненков". Несколько казаков на платформе с орудием красиво упражнялись в рубке шашками.
Когда роты Шергина входили в Барнаул, полтора десятка церквей благовестили к обедне. Волны колокольного звона наплывно бежали по заваленным снегом улицам, проникали в огрубевшие души людей, приглашая на званый пир. Шергин счел это добрым знаком.
Однако начальник гарнизона полковник Орфаниди придерживался иного мнения.
Гарнизонное управление размещалось в гостинице "Империал", живописном деревянном строении, напоминавшем поморское зодчество. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Шергин подумал, что вряд ли это сходство с северным стилем является случайностью. Со времен тишайшего Алексея Михайловича поморские раскольники бежали от Белого моря на Урал и в Сибирь в поисках обетованной земли, которую прозвали Беловодьем. Еще на Урале он слышал, что Беловодье нужно искать в алтайских горах, у самой границы с Китаем. Есть, мол, Бухтарминская земля, где живут не зная горя и неволи, куда не проникало всевидящее око государево и не доставали длинные руки никонианской Церкви. Шергин подозревал, что в том заповедном раю наряду с раскольниками селились беглые: крестьяне, горнозаводские рабочие и каторжные, создавшие со временем нечто вроде тайной анархической республики.
Орфаниди был одутловатый полугрек с беспокойным взглядом и выдающимся кавказским носом. Шергина он принял с необыкновенным холодом, словно алтайские буйные метели и снега по грудь выстудили его былой горячий нрав. Темные, навыкат глаза-маслины блестели льдом, слова тяжелыми сосульками падали на пол и разбивались в звенящие ненавистью осколки. Прибывшие роты он определил в казармы и поставил на интендантский учет, но проделал это с таким отчетливо-брезгливым нежеланием, что Шергину ничего не оставалось, как с той же замороженностью осведомиться о причинах оного недоброжелательства.
Орфаниди выкатил глаза еще больше, посерел от натуги и просипел:
- Ах вы желаете знать причины? А я вам скажу! И даже покажу.
Он вылез из-за стола, подтянул живот, подошел к шкафчику в углу комнаты и достал странного вида белые валенки, расшитые бисером. Крепко водрузившись на стуле и сняв сапоги, стал с усилием натягивать валенки.
- Вы прибыли сюда для того, чтобы работать карателем, - отдуваясь, проговорил он. - Не столько открыто воевать с партизанами, сколько зачищать деревни в районах мятежа. Обыскивать всех попавшихся с оружием в руках и как врагов расстреливать на месте. Арестовывать агитаторов, членов совдепов, пособников, укрывателей, дезертиров для предания военно-полевому суду.
Орфаниди потопал валенками по полу, удостоверился, что хорошо сидят, снова полез в шкафчик и извлек тяжелый бараний тулуп. Одышливо облачаясь, он продолжал:
- Местные власти, не оказавшие сопротивления мятежникам и бандитам, выполнявшие указания красных, также предавать суду с приговором вплоть до расстрела. Собственно, у суда имеются три варианта: отпустить, расстрелять или приговорить к принудительным работам с высылкой в отдаленные места. Заранее предупреждаю, что расстреливать вам придется много. Здешние края просто рассадник красного партизанства.
Он нахлобучил на голову высокую меховую шапку и стал похож на греческого Санта-Клауса.
- Чертова русская зима.
Оставив гостиницу, они пошли по узкому расчищенному пространству улицы между высокими снежными завалами. Впереди работали лопатами и скребками с десяток оборванных бедолаг. Обильные снегопады позволяли бесприютным погорельцам, нанятым военными властями города, честно заработать на кусок хлеба.
- На западе губернии три больших партизанских очага, - говорил Орфаниди, закрывая лицо рукавицей, отчего голос казался идущим из-под сугроба. - Но там более или менее успешно действуют отряды атамана Анненкова. Решительный человек этот Анненков. Орел! - Орфаниди саркастически фыркнул. - Ограбил налогами купцов в Семипалатинске, а те и пикнуть не смеют. Только жалобные телеграммы шлют правительству.
- Я бы на его месте сделал то же самое, - сказал Шергин.
- Ах вот так даже? - от удивления Орфаниди встал посреди дороги и отнял рукавицу от носа, но не обернулся.
- Я слышал, атаман Анненков обладает сильным личным обаянием, в его отряде множество добровольцев. От купцов не убудет, если они послужат отечеству, обеспечив солдат одеждой, экипировкой и всем необходимым. Гражданин Минин триста лет назад действовал точно так же, собирая средства на ополчение. Те, кто не сдавал деньги, считались недостойными слова "русский".
Шергин скучно смотрел в спину бараньему тулупу, чувствуя, как немеют от мороза пальцы ног в старых сапогах. "Надо будет тоже обзавестись валенками, - решил он. - Кажется, их называют пимы. Надеюсь, интендантская служба обеспечит двести с лишним пар валенок. Если же нет, придется поступить по примеру атамана Анненкова. А скорее всего прямо по-большевистски - реквизицией".
Орфаниди двинулся дальше и какое-то время шел в недовольном молчании, исхитряясь собственным тылом демонстрировать враждебность.
Они прошли между двумя стоящими друг против друга кирпичными зданиями. Одно было музеем краеведения с покосившейся вывеской, на другом надпись сообщала: "Народный дом". Действительно, народу вокруг околачивалось множество: нищие и бездомные всех сортов облепили строение со всех сторон. Они чего-то выжидали, засматривались на входные двери, слонялись туда-сюда, выманивали у прохожих деньги или просто сидели в снегу, отчаянно грезя о чем-то своем. Вцепившегося в Орфаниди тщедушного полубезумного парня полковник тычком по физиономии отправил в сугроб. Толпа рванины глухо взроптала.
- Вашим направлением будет северо-восток, - наконец заговорил Орфаниди, - в районе реки Чумыш. Там недавно завелись банды некоего Григория Рогова. Имеются сведения, что этот молодчик воевал в германской, потом состоял в совдепе. Более о нем ничего сказать не могу, кроме того, что он головорез. К вашим двум ротам нужно прибавить не меньше тысячи штыков. Ну вот, сейчас увидите.
Он повернул в калитку мимо будки часового, вытянувшегося по стойке смирно. Во дворе унылого деревянного строения с маленькими окошками несколько солдат убирали лопатами снег. С другой стороны здания долетали отрывистые команды, но слов было не разобрать. Выбежавший к гостям начальник городской тюрьмы доложил об отсутствии происшествий.
- Проводи-ка нас, братец, - прогудел Орфаниди из-под рукавицы, - знаешь куда.
На заднем дворе грянул ружейный залп, подняв в воздух черное гомонящее облако ворон и галок.
- Это которая сегодня очередь? - морщась, спросил Орфаниди.
- Первая, господин полковник, - передвигаясь боком впереди него, ответил тюремщик. - С вечера прибыла большая партия арестованных из Каменского уезда. Разбираемся. Попеременно работают два следователя.
- Скольких освобождают?
Начальник тюрьмы сложил рот гузкой, посчитал в уме.
- Не больше одного из десяти. Да и то - под честное слово.
- Это как? - не понял Орфаниди.
- Иные арестованные шибко плачутся о детях, которые останутся сиротами, и слезно раскаиваются.
- Можно ли им верить?
Комендант возвел очи горе.
- Время покажет. Сюда прошу, господа.