Автомобиль свернул раза два, прежде чем Яценко стал соображать, куда именно его везут. Окна были завешены. "Кажется, по Невскому? - спросил себя Николай Петрович. - Нет. это не Невский… Или мы едем к реке? Куда же тогда? Да не в крепость ли?.." Эта догадка вызвала в нем странное чувство, включавшее и некоторую гордость. Помощник комиссара строго молчал, недовольный тем, что Яценко не поддержал политического разговора. Молчали и солдаты на передней скамейке. "Да, конечно, в крепость везут", - подумал Яценко, увидев при повороте, сквозь щель занавески, редкие фонари на огромном просторе Невы. Автомобиль, замедлив ход, перешел через мост, потрубил два раза и остановился. Яценко неловко вылез вслед за комиссаром и оглянулся. Перед ним были крепостные ворота. Увязая в снегу, они быстро пошли вперед.
Николай Петрович знал в Петропавловской крепости только Собор, ориентироваться в темноте было трудно. Он смутно помнил, что в крепости есть старый обер-комендантский дом, несколько бастионов и Алексеевский равелин. "Нет, кажется, равелин давно срыт… Еще куртины есть. Что такое куртина?.." Идти было трудно. Все было занесено давно не счищавшимся снегом. Вдруг сбоку в двухэтажном строении сверкнули длинными рядами огни. Яценко догадался, что это и есть обер-комендантский дом. "Что же у них здесь помещается?" - подумал он у крыльца. Помощник комиссара ввел его в большую, грязную, просто убранную комнату. Солдаты вошли вслед за Николаем Петровичем, положили чемодан и тотчас сели на скамью. Помощник комиссара удалился. Яценко осмотрелся в комнате. Запах керосина вдруг напомнил раннюю молодость Николаю Петровичу. На полу валялись окурки, клочки бумаги. На столе стояла лампа. Пламя, дрожа, вытягивалось вверх, оставляя полоску на стекле.
"Прикрутить? Лопнет стекло, - подумал Яценко. - Но разве здесь нет электрического освещения?.. Кажется, в этом доме допрашивали и судили декабристов. Неужели они здесь ждали допроса? Пестель, Рылеев…" Николай Петрович зачем-то стал припоминать имена казненных декабристов и пятого не мог вспомнить. "Сейчас и меня, верно, будут допрашивать… О чем? Что за ерунда!.. Верно, Витя уже знает… Нет, еще Маруся не могла добежать… Минут через десять… Бедный мальчик остался один… За могилой Наташи кто будет следить?.. Сейчас лопнет стекло… Да, как же его звали, пятого декабриста?.. Вот на этом табурете, прислонившись к этой стене, быть может, сидел Пестель…"
В комнату, в сопровождении помощника комиссара и еще кого-то, вошел человек в мундире без погон. Солдаты неторопливо поднялись с мест, но не вытянулись. Вошедший оглянул солдат, Николая Петровича.
- Этот? - спросил он.
- Этот, товарищ заместитель коменданта. Яценко, бывший царский бюрократ, - ответил помощник комиссара. Стекло в лампе треснуло. Заместитель коменданта выругался ужасной бранью и потушил огонь.
- В двадцать седьмую его отведите, - сказал он. - Сидоренко, проводи… Книгу возьми… Нет, в двадцать седьмой, кажется, какая-то сволочь сидит… Ну, там у смотрителя спросите, в Трубецком бастионе.
- Так и сделаю, товарищ, - сказал помощник комиссара, видимо, несколько смущенный. Николаю Петровичу вдруг стало смешно - от темноты, от этого начальства, от тех новых формул, которые старался придумать помощник комиссара: "Так и сделаю", очевидно, вместо "слушаю-с"…
Они вышли из комендантского дома и снова зашагали: впереди помощник комиссара, затем Яценко, за ними провожатый с фонарем и с книгой. Вдали снова показались огни, осветившие высокую решетку с остриями, ворота, длинное здание. "Так это Трубецкой бастион? Пока ничего страшного…" У ворот электрический звонок был сорван, болтались концы проволоки. Помощник комиссара громко постучал. Минуты через две кто-то вышел и приложил изнутри глаз к щели ворот. Затем ворота открылись.
В комнате, в которую ввели Николая Петровича, было совершенно темно. Провожатый поставил фонарь на стол. Впустивший их человек, щурясь и мигая, робко вглядывался в вошедших.
- Товарищ смотритель, потрудитесь принять нового арестованного, - сказал помощник комиссара. - Товарищ Сидоренко, вы сдадите книгу товарищу заместителю коменданта.
Смотритель, наклонившись над фонарем, прочел ордер.
- Слушаю-с, - так же робко сказал он и при свете фонаря бросил испуганный взгляд на Николая Петровича.
- Прощайте, гражданин. Пока, - холодно-учтиво сказал, выходя, помощник комиссара. Смотритель вздохнул с облегчением.
- Сюда пожалуйте, - очень вежливо, даже почтительно, пригласил он Николая Петровича. - Вы можете идти, - предложил смотритель провожатому с фонарем, открывая другую дверь. За ней было светлее.
- Книгу велено сдать, - сердито сказал Сидоренко.
- Я сейчас принесу. Вот только их отведу и распишусь, - поспешно ответил смотритель.
X
"Социалистическое отечество и революционная столица в опасности. Враг у ворот. Рабочее население Петрограда, бросив мирные занятия, взялось за оружие и готово грудью защищать столицу от неприятельского вторжения…"
"Первый социалистический партизанский отряд 3-го пехотного полка в составе 175 человек продвигается по направлению к Пскову…"
"В отряд вошли матросы, пехотные части, артиллерия и кавалерия. Отряд будет действовать партизански. Вся Балтика, северная Россия и Сибирь спешно формируют отряды, которые входят в этот отряд. Всех отпускных и демобилизованных солдат отряд будет привлекать в свои ряды. Всем трусам смерть! Да здравствует революционная война!.."
В фойе послышался звонок. Стоявший у стены перед афишами высокий седобородый человек бросил папиросу и неторопливо направился в зрительный зал.
В прощальный спектакль давали старую пьесу, лучшие артисты уже уехали, тяжела была жизнь людей, составлявших обычную публику Михайловского театра, тем не менее зал был переполнен. Это было и прощаньем с покидавшей столицу французской труппой, и последней демонстрацией в честь союзников, - немцы только что захватили Псков после разрыва Брестских переговоров.
Актерам аплодировали с необыкновенным подъемом и восторгом. По окончании первого действия капельдинеры торжественно внесли на сцену крошечный венок, еще какие-то тощие букетики. Вид этих цветов был так жалок, и так жалка была вся зала, что видавшая виды французская артистка, прижимая к груди букет, вдруг на сцене заплакала, искренно, навзрыд, - едва ли не первый раз в жизни.
- Вы знаете, господа, - сказал в ложе князь Горенский, - у них в буфете есть рокфор! Как, почему, какими судьбами, не понимаю, но у них в буфете есть рокфор! И недорого: три рубля бутерброд. Право, это непостижимо и превышает меру понимания человеческого ума. В этом рокфоре есть что-то мистическое!
- А я думал, сэр, - лениво отозвался Нещеретов, - я думал, для вас дело не в рокфоре, а в том, чтоб довести страну до Учредительного Собрания… Вот, вот, тоже сорвался в буфет, - добавил он, показывая глазами на выходившего из ложи Брауна. - Эх вы, рокфорофилы!
- Как вам угодно, друзья мои, - говорила, смеясь, Муся в противоположной ложе бенуара, внимательно осматривая себя в зеркало пудреницы. "Нет, не блестит нос…" - Как вам угодно, а этот человек меня волнует.
- Кто? Нещеретов?
- Что ты, Муся! - начала Тамара Матвеевна, которую, ввиду торжественного спектакля, тоже взяли в театр. - Что ты, он такой неотесанный и неинтеллигентный!
Лицо Тамары Матвеевны выразило отвращение от неотесанности и неинтеллигентности Нещеретова. Муся с досадой повела бровями и спрятала пудреницу в сумку.
- Разумеется, Браун, а не Нещеретов… Положительно, этой мой грех.
- Почему? Почему? - спрашивала Сонечка.
- Я и сама не знаю, почему… Хорошо играет Полетт Пакс, правда?
- Какое старье! Нет, какое старье, какой хлам! - проникновенно говорил Березин (не знавший ни слова по-французски). - Да, если хотите, это забавно, но мертво, Боже, как мертво!
- Мертво, конечно, - согласилась Муся. - Да ведь к этому искусству и требованья другие: мило, просто, вот и все.
- Мило, просто, - укоризненно повторил Березин. - Но искусство, поймите же, по самой своей природе не мило и не просто, по крайней мере для тех, для кого оно отнюдь
не приятный отдых, не послеобеденная забава, а великий труд, подвижничество, весь смысл жизни. А это, это зовите, как хотите, только умоляю вас, не называйте это искусством!
- Ах, все-таки французские пьесы бывают такие остроумные, - робко оглядываясь на Мусю, сказала Тамара Матвеевна. - Я помню, мы с Семеном Исидоровичем в Париже прямо хохотали до упада…
- Не знаю, меня Мейерхольд в последнее время утомляет, - перебила ее Муся, рассматривая зал в бинокль. - Скорее неореализм, искания Таирова, я думаю, будущее принадлежит этому. - Муся, как всегда, говорила первое, что ей приходило в голову.
- Мейерхольд сам по себе, Таиров сам по себе, и я, если разрешите, тоже сам по себе, - склонив голову набок, сказал Березин. - Заметьте, я нисколько не ревнив и охотно отдаю кесарево кесарю… В прошлом я отдаю должное даже заслугам старика, - с легкой снисходительной улыбкой произнес он (под стариком разумелся Станиславский, Муся тотчас это поняла и улыбнулась так же ласково-снисходительно). Да, конечно, Мейерхольд сделал очень много. Я не все принимаю в арлекинаде, в возвращении к принципам Commedia dell’ Arte, в теории масок, здесь я о многом готов спорить и спорить до последнего издыхания. Но когда - помните? - китайские мальчики бросали в зал апельсины, я чувствовал, как у меня по спине пробегает та знакомая магическая дрожь волненья, которую я всегда чувствую при высоких достижениях истинного, большого искусства; да, признаю, признаю, оргическая фантастика никем не была выявлена с большею жутью… Я ценю и заслуги неореалистов, синтетического театра с его магией освобожденного актерского тела. Очень, очень верю в трехмерное пространство, многого жду от кривых плоскостей, особенно от конических наклонов, все это так, но ведь это только эпизод в грандиозной революции театра!.. Пусть крупный, пусть значительный, но эпизод!
- Я знаю вашу собственную теорию сцены, как кристалла-тетраэдра, - поспешно сказала Муся.
- Сергей Сергеевич надеется в будущем применить ее в кинематографе, - вставила, покраснев, Сонечка.
- Ах, это замечательная теория! - сказала с жаром Тамара Матвеевна. - Хоть я, конечно, не знаток, но… Вот идет Александр Михайлович, верно, к нам…
Браун пересекал зал по центральному проходу. Тамара Матвеевна издали улыбалась ему самой приветливой своей улыбкой. Он холодно поклонился и, отвернувшись, прошел мимо их ложи в коридор.
- Нет, какой нахал! - восторженно сказала Муся.
"К оружию, товарищи! Смертельная опасность нависла над всеми завоеваниями революции со стороны обнаглевшего германского империализма. Варвары немцы готовы затоптать драгоценные свежие ростки русской молодой свободы. Своим продвижением вперед, после согласия со стороны советской власти на мир, они готовятся похоронить русскую революцию и надолго лишить всех вольных сынов революционной России надежды на светлое счастливое будущее. Чувствуя сердцем гражданина весь этот страшно-опасный момент для страны, горячо ценя блага свободы и сознавая, что сейчас дорог каждый человек в рядах бойцов и защитников социализма…"
- Ничего, не волнуйтесь, они приглашают в тир, - негромко сказал кто-то. Браун вздрогнул и оглянулся. Седобородый человек стоял у афиши. Браун смотрел на него с изумлением.
- Да, это я… По голосу узнали? - улыбаясь, спросил Федосьев. - Надеюсь, по лицу узнать невозможно?
- Нелегко… Какими судьбами?
- Самыми обыкновенными революционными судьбами.
- Так вы в Петербурге?
- И не выезжал никуда. Хотите пройти в буфет? За мной слежки нет, а антракт длинный.
- Очень рад.
- Чаю выпьем… Хорошая вещь стенная газета… Да, это они в тир зовут, - повторил Федосьев, показывая с усмешкой на другую афишу. В ней говорилось:
"Каждый рабочий, каждая работница, каждый крестьянин и каждая крестьянка должны уметь стрелять.
Из винтовки, из револьвера, из пулемета.
Все на курсы обучения военному делу!
Все к тирам стрельбы из винтовок и пулеметов!
Все к оружию!"
- Вот, должно быть, паника в главной квартире Гинденбурга, - сказал Федосьев.
- …Да, но еще вопрос, искусство ли это, Сергей Сергеевич?
- Я ставлю вопрос не в таком разрезе. Все зависит от того, в чьих руках будет кинематограф. Дайте его истинным художникам и, ручаюсь вам, он ударит по струнам с неведомою силой. Надо же наконец понять, что актер есть актер! И что режиссер есть режиссер! Они по меньшей мере такие же творцы, как автор. Дайте им коснуться магии художественного создания, и они воспрянут, как Антей, соприкоснувшийся с матерью-землею. Дайте творческую свободу режиссеру, - я разумею режиссера настоящего, режиссера милостью Божьей, - и он этой свободой, как Архимедовым рычагом, зажжет великий пламень в мире! Надо бросить в печь весь этот хлам и дребедень, которыми теперь кинематографы развращают малых сих… Если хотите, дело даже не в том, что именно ставить, - поспешно сказал он, взглянув искоса на Сонечку. - Разумеется, я предпочел бы Шекспира, Данте или столь милого сердцу моему Ибсена, но, если нужно, я готов ставить и другое, лишь бы моей творческой воле был предоставлен должный простор… Я готов даже на первое время идти на компромиссы: можно возвести в перл создания мелодраму, рассчитанную на пусть наивный, пусть неискушенный, но и здоровый, крепкий, мужественный вкус народных масс, живительная роль которых будет теперь все расти в новом творческом театре… Однако… Сейчас меня мучит один художественный замысел: "Еду ли ночью по улице темной…"
- Ах, это будет чудесно! - воскликнула Сонечка.
- Да, это будет чудесно, уж вы простите нескромность. Но я поставлю это по-своему. Новое вино не надо лить в старые мехи. Нет, я не возьму сценария ни у Сологуба, ни у Блока, - говорил Березин таким тоном, точно Сологуб и Блок убедительно просили его взять у них сценарий. - Я пойду к новым, к молодым, вот к нему, - сказал он, показывая на Беневоленского, с которым разговаривала Тамара Матвеевна.
Их было пятеро в ложе: Муся решила пригласить Березина, Сонечку и Беневоленского, потому что им всего меньше было оказано любезностей в течение последнего сезона. Никонов терпеть не мог Михайловского театра. Фомин, наверное, пошел бы, но тогда в ложе было бы шесть человек; Муся этого не любила.
- Да, у вас это может выйти забавно, - сказала Муся Березину. Слово "забавно" как будто не очень подходило, но Муся знала, что в ее разговоре с Березиным это слово имеет другой, технический смысл; передовому живописцу она сказала бы даже: "Это у вас выйдет смешно". Сонечка, еще не знавшая артистического языка, испуганно взглянула на Березина, как бы он не обиделся? - Непременно это сделайте, непременно, - рассеянно добавила Муся, прислушиваясь к тому, что говорила Беневоленскому Тамара Матвеевна.
- …Семен Исидорович привык к егеровскому белью… Вы знаете егеровское белье? Прелестное белье, но его теперь - увы! - ни в одном магазине нельзя найти.
Тамара Матвеевна произносила: "магазин" с ударением на втором слоге, от чего у Муси всякий раз поднималась злоба. "И это "увы"!.. Ах, Боже мой, она добрая и милая, но если б поскорей от них уехать!"
- …Вот и ее хочу попробовать, - сказал Березин, фамильярно прикоснувшись к плечу Сонечки, которая так и зарделась.
- Я слышала… Она теперь этим бредит… Это серьезно?
- Попытка не пытка. Попробуем. Вдруг из девочки выйдет толк?
- …Вот каковы дела, о которых вы спрашивали, Александр Михайлович. Подумал я: что ж, если левые не очень-то теперь работают, так не взяться ли мне, матерому волку? Что вы скажете?
- Скажу: дай вам Бог успеха. Все лучше, чем они…
- Спасибо и на этом, - заметил, улыбаясь, Федосьев. - По-моему, есть шансы на успех. А по-вашему?
- По-моему, почти нет. Все худшее в России, естественно, повалило к большевикам, но где же все лучшее? Впрочем, я в последнее время вообще настроен безнадежно. Так Шопен после взятия Варшавы называл Господа Бога москалем…
- Однако, ведь вы взваливаете вину не на Господа Бога?
- Нет, больше на "ближних". Делю их на две основные группы: одних без разговоров и тотчас повесить, а другим, пожалуй, достаточно вырвать ноздри.
- Я надеюсь, меня вы относите ко второй категории?
- Да, можно и ко второй.
- Вы слишком гуманны… Я думаю, бесполезно продолжать наш давний спор о старом и новом строе, об ответственности деятелей того и другого? Тут мы едва ли сойдемся.
- Едва ли… Разве установить комиссию для выяснения умственных способностей этих деятелей… De lunatico inquirendo? это, кажется, называлось у римлян?
- Ничего не имею против такой комиссии. Но с неограниченными полномочиями, правда? С правом исследования мозгов даже у героев освободительного движения?
- И даже у особ первых трех классов.
- Очень хорошо. О многих особах первых трех классов я, пожалуй, еще и от себя представлю в вашу комиссию материалы. Но, вы знаете, без дураков и умные дела в истории не делаются.
- Боюсь только, что вы в своих исторических делах предоставили дуракам несколько большую роль, чем требуют самые строгие исторические традиции.
- Был грех, - сказал Федосьев, - был грех. Правда, твердая, исторически сложившаяся власть может позволить себе и вольности… В лучших языках есть неправильные глаголы. Нехорошо однако, что люди революционного образа мыслей стилизовали нас всех под идиотов. Так у плохих писателей все извозчики непременно говорят: "Так што, вашество", а все евреи: "Что значит?" Но литературная стилизация несколько безобиднее политической. Будьте нам благодарны хоть за все зло, которого мы не сделали. Ей-Богу, могли сделать гораздо больше!
- Вы, право, меня растрогали! Допускаю, допускаю, могли сделать еще больше зла.
- Что ж, о некоторых из наших преемников и этого не скажешь. Чуть только был случай сделать глупость, сломя голову набрасывались! Ни одного не пропустили… Спросите себя, Александр Михайлович, по совести, чью власть народ больше уважал: нашу или наших преемников?
- Это меня не интересует… Лакеи никогда не уважают тех, кто с ними слишком вежлив.