- Ваш демократизм всегда меня повергал в смущение, - смеясь, сказал Федосьев. - Но мы очень отклоняемся в сторону… Почему это, кстати, мы впали в такой веселый тон? Казалось бы, нечему радоваться.
- Так, привычная форма наших разговоров. Из формы не выйдешь. Я недавно читал, в 1812 году московский обер-полицеймейстер писал царю: "Имею счастье доложить Вашему Императорскому Величеству, что сего числа французская армия вступила в Москву". Вот и мы так, нам выпало еще большее счастье. Возвращаясь к делу, скажу, что, по всей вероятности, вы человек конченый…
- В политике нет конченых людей.
- …Смотрите, что за стаканы! - пренебрежительно говорил у буфета осанистый пожилой господин с морщинистым лицом и седыми бакенбардами. - Разве так моют стаканы? Верно, бумажным полотенцем вытирают, Бог знает что такое!
- А каким надо?
- Разумеется, холщовым. Я всегда все перетираю холщовым полотенцем: от бумажного остается муть… И потом разве это чай? Зайдите завтра в нашу кофейню. Nadine вам даст настоящего чаю. Она подает, а я мою посуду… И недорого: два рубля стакан с двумя кусками сахара. Да-с, parfaitement, с двумя кусками! Imaginez-vous, la grande duchesse est venue hière à I’improviste comme c’est son abitude. Elle a été ravie… Mais ravie, vous dis-je!..
- Я непременно зайду… "Au delice du gourmand" за Думой? Я и то все хотел зайти… Mettez-moi aux pied de la comptesse… Хорошо играют, правда?
- Paulette est admirable. Elle me rapelle notre chère Rèjane du temps jadis.
- N’ exagerons rien! Была только одна Режан!.. А как вы думаете, скоро вся эта ерунда кончится?
- Я уверен, они до лета не дотянут! Надо потерпеть… Бедная Nadine стала кашлять.
- Надеюсь, ничего серьезного? Я тоже расклеился. Да, перетерпеть… Союзников очень жалко!.. А слышали, говорят, нас всех скоро погонят на какие-то работы!
- Работы так работы. Не запугаете, как говорил Петр Аркадьевич.
- …Спор о прошлом, Сергей Васильевич, меня, признаюсь, теперь интересует мало. Однако из любопытства я вам задаю этот нескромный вопрос: вы что ж, за собой никакой ответственности не чувствуете?
- Я был не один.
- Была система, и в ней вы в свое время не последний человек.
- Это, извините меня, в марте говорила каждая кухарка, - с досадой возразил Федосьев.
- Кухарка была совершенно права. Деспотическая власть может посмеиваться над людьми, если она проницательна, если она тверда, в особенности, если она удачлива. Но деспотическая власть, ничего не предвидевшая, никаких мер не принявшая, сдавшаяся врагам без боя!.. Собственно, вы кроме пулеметов ничего и не предлагали. Это для идейного политика немного, но, не отрицаю, пулемет мудрая вещь: тысячи аргументов в минуту… Оказалось, однако, что у вас нет и пулеметов! Что же у вас было? И, как ни глупо "потомство", на что тут можно рассчитывать, Сергей Васильевич?
- На силу контраста с прелестью революционного творчества.
- Вот, разве на это… Только и здесь есть одно обстоятельство… Вы черносотенцем никогда не были, - немного покрывали черносотенцев, да стоит ли говорить о всяком неправильном глаголе? - поэтому вам не могут быть обидны мои слова. Ведь что такое большевики? Самые настоящие черносотенцы en chair et en os, и по умственному уровню, и по культурному уровню, и по моральному уровню, и по всем решительно уровням. Я иногда себе говорю: "Нет, сделай поправку на свою к ним ненависть, на тот вред, который они нанесли лично тебе". Делал поправку, выходит все-таки: черносотенцы. По методам, и те, и другие - погромщики. Есть, конечно, некоторая разница в целях. Идеал большевиков: сытый, послушный, самодовольный хам без различия национальности. Идеал черносотенцев: сытый, послушный, самодовольный хам русской национальности. Но ведь это не так существенно: благо ста миллионов людей идеал тоже очень почтенный. Да еще, у черносотенцев не было, кажется, вождя, равного Ленину по практическому уму и силе воли. Вождей помельче, столь же ученых "теоретиков", столь же искренних "фанатиков", столь же откровенных жуликов, у черносотенцев было никак не меньше. А хороших, "вдохновенных" ораторов, пожалуй, было побольше… Вы спросили, к чему я это говорю? Вот к чему. Черносотенцев культурный мир неизменно и откровенно презирал. Перед большевиками культурный мир расшаркивается, - иногда злобно, иногда холодно, но почти всегда "отдавая должное". Новый Гамзей Гамзеевич расселся в Пантеоне истории и, боюсь, расселся там прочно. На месте старого - я умер бы от зависти и злости.
- Если вы это говорите для того, чтобы нагляднее показать, какова цена культурному миру, то нам спорить не о чем, - сказал, пожимая плечами, Федосьев.
- Однако некоторая практическая ценность мнения культурного мира несомненна. Вы и этого приобрести не сумели! Повторяю, не вы лично, а те, которых вы порою покрывали.
- Покрывал я их чрезвычайно редко… Да, признаюсь, иногда по необходимости покрывал, - со скрежетом зубовным, со стыдом и с презрением… Что же до разницы в отношении культурного мира, то быть может, дело объясняется просто. У нас черносотенцы все-таки не добрались ни до вершин власти, ни до погребов Государственного Банка. В их распоряжении миллиардного золотого фонда не было. А то могли бы покорить культурный мир. Ей-Богу, могли бы!.. При нашем старом строе все было неизмеримо лучше поставлено, чем publicité. Это не то по глупости, не то от нашего барства: в рекламе не нуждаемся, ври о нас, что хочешь…
Браун засмеялся.
- Вы очень преувеличиваете, - сказал он. - Я знаю цену культурному миру, но за деньги его так гуртом не купишь.
- О, это не делается в форме простой взятки. Деньги, власть создают престиж, открывают огромные возможности шарлатанства. Наша старая власть не оценила великую идею саморекламы.
- Нет, нужен был еще большой дар эвфемизма, свойство в политике чрезвычайно важное: надо было заставить мир назвать всероссийский погром не погромом, а освобождением трудящихся классов. А главное нужно было попасть в точку. Мир готовится - по счастью, медленно - к очень страшной революции. Революция против монархий не страшна, - страшна революция против носового платка… Я, быть может, и не знаю, куда следовало бы идти веку. Но уж во всяком случае он идет туда, куда не следует.
- Да кто же его знает, куда он идет? Черт с ним, с веком! Давайте, Александр Михайлович, отпустим, хотя бы на время, друг другу разные грехи и проделаем часть дороги вместе? Ну, хоть очень небольшую часть, а? Что, если б вы согласились нам помочь? Ведь я все к этому вел.
- То есть образуем союз конченых людей?
- Посмотрим, что из этого выйдет? Я вам сказал в начале нашей сегодняшней беседы, что мы делаем и каковы наши планы… Эх, досадно, скоро конец антракта…
- Просидим здесь до следующего.
Рукоплесканьям не было конца. Вся труппа Михайловского театра, включая артистов, не выступавших в пьесе, низко кланялась публике. И в зале, и на сцене теперь многие вытирали слезы.
Дотащившийся до рампы седой старик в потертом старом пальто, с плохо завернутым в бумагу котелком под мышкой (в таких котелках теперь продавались разносчиками на улицах домашние котлеты) истерически кричал: "Au revoir!.. Revenez!.." Скептический крик передовой газеты, часто ругавший французскую труппу за рутину в игре и репертуар, вдруг тоже вынул из кармана носовой платок и поднес его к глазам. "Расчувствовался, старый дурак!.. - тотчас подумал он, стараясь себя утешить этой сердитой мыслью. - Ну, и пусть камергеры теперь поторгуют котлетами, мне что!.." Почему-то ему пришло в голову, что Петербург умирает и что он сам скоро умрет.
- Все-таки, как ни говорите, сто лет просуществовала у нас французская труппа, - сказал критику его сосед. - А теперь какое уж "Revenez!", сударь мой. - Это "сударь мой" было тоже бессознательной данью старине.
- Ну и достаточно! Хорошего понемножку, - пряча платок в карман, проворчал критик, оберегая свою репутацию желчного, беспощадного человека.
- …Со многим из того, что вы говорите, я согласен. Но, разумеется, далеко не со всем. Многого мы вовсе не коснулись… Надо еще поговорить, и не здесь, конечно. Может, до чего-нибудь и договоримся.
- Но в принципе вы согласны работать с таким человеком, как я?
- И на это, прямо говорю, я сразу не могу ответить… Скажу только, что слякоть мне надоела, без различия направления слякоти… А вы, разумеется, человек энергичный и вдобавок, для таких дел, превосходный техник… Но ведь я могу быть полезен только своими химическими познаниями.
- Это очень важно… Незачем вам говорить, чем все это грозит в случае провала?
- Я не ребенок.
- …Вот то-то оно и есть, сэр… Языком чесать чесали так, что лучше не надо. А как до дела дошло, так и в кусты… Да-с.
- Нет, не да-с, - раздраженно сказал князь.
- За одно их люблю, сволочь эту, - продолжал Нещеретов. - За то люблю, что разогнали Учредительное Собрание… Молодцы!
- Не стоит, право, и возражать.
- Так и расцеловал бы этого матроса Железняка… Кстати, знаете ли вы, сэр, последнее немецкое зверство: они не хотят занять Петроград!
- Я уже слышал эту милую шутку.
- Ну-с, ладно. Надо и то в буфет сходить, побаловать чайком утробу. Вы не пройдете со мной, сэр?
- Нет, спасибо, я уже баловал утробу.
- Так до скорого, до приятного… "Пока", - говорит хамье…
- …Смысл урока? Он, понемногу, намечается. Ставка на зависть, тупость, страх, ненависть - и только на них - оказалась далеко не безнадежной. Оказалось, достаточно сказать низам: "вы будете жить еще много хуже, чем жили прежде, но зато те, которые прежде жили хорошо, будут гораздо несчастнее вас", - чтобы привлечь низы на свою сторону. Оказалось, достаточно создать на верхах атмосферу зверинца, чтобы не стало отбоя от зверей. Оказалось, что честь и совесть вытравляются без особого труда, - лишь бы у вытравляющих была готовность идти решительно на все. Государство наше рухнуло, а наша жизнь, в которой было много истинно прекрасного, такого, чего я нигде в мире не видел, наша жизнь даже не разрушилась, а просто расползлась. Так, на моих глазах, теперь расползаются вполне порядочные люди, еще вчера не подозревавшие, что и они кандидаты в зверинец… И, разумеется, то, что случилось с нами, могло случиться с Францией, Англией, Германией, - теоретические выводы мои имеют очень общий характер. Народы становятся чистыми объектами истории (простите косноязычные слова), именно тогда, когда они объявляют, что наконец-то стали ее субъектами. Или, точнее, когда им это объявляют. Самые совершенные формы рабства создаются, конечно, революциями. Я, Сергей Васильевич, никогда не собирался, как Франциск Ассизский, воспевать хвалу Провиденью за прелесть бытия и за красоту человеческой природы. А теперь и подавно. Для меня настало время, когда ничто больше не радует, а все расстраивает и, в особенности, все раздражает… Могу уйти просто, могу уйти с шумом. И разницы большой нет… Романтично? По-моему, даже и не романтично. Но это так: полная потеря любви и интереса к жизни, только и всего. И "билет почтительно возвращать" не надо: спектакль все равно подходит к концу.
- Давно это с вами?
- Давно.
- Года полтора?.. Одним словом, не так давно?
- Нет, больше… Я говорю: давно, - подумав, повторил хмуро Браун. - И с каждым днем хуже. Ничего… Какой-то писатель сказал: "все кончится очень хорошо, - смертью"…
- А я, напротив, чем дольше живу, тем больше жить хочется… Может, потому что я мало жил для себя. Вот как если чай пить, не размешав ложечкой в стакане: чем ближе ко дну, тем слаще…
Из зала послышались бурные рукоплесканья.
- Сейчас опять нахлынет публика, - сказал Федосьев. - А я хотел вас просить еще и о другом. С вами в ложе сидел Нещеретов?
- Да, это его ложа.
- Познакомьте меня с ним, пожалуйста.
- Денег хотите? Не даст.
- И я подозреваю, что не даст. Но отчего же не попробовать?
- Попробовать можно. С удовольствием вас познакомлю, хоть он умрет от страха. Или вернее: так как он умрет от страха.
- Спасибо… И вот что еще. Вы, кажется, хороши с майором Клервиллем, членом британской военной миссии?
- Да, мы приятели.
- Вот и с ним тоже, пожалуйста, меня сведите. С англичанами у меня нет связи. К немцам есть ход, а вот к союзникам…
- Ах, так к немцам у вас уже есть ход? Об этом вы мне ничего не сказали.
- Пока ничего определенного.
- Ничего определенного? Повторяю, на это я не пойду… Но как же так? И с немцами переговоры, и с союзниками?
- Отчего же нет? Какие могут быть дурные последствия?
- Последствия естественные, - сказал Браун. - Вы мне напомнили того англичанина, который спросил знаменитого юриста: какое наказание полагается за двоеженство? Юрист ответил: две тещи… А я вас спрошу: сколько человек было повешено в последние три года за склонность к военно-политическому двоеженству?
- Об этом я, Александр Михайлович, в шутливой форме говорить не склонен. Дело идет о спасении России, следовательно все другие соображения отпадают. Аналогия с прошлым теперь совершенно неуместна и даже невозможна. Мы собственными силами спастись не можем. Вопрос в том, кто нам поможет?
- На кого же больше надежды?
- На немцев, разумеется.
- Почему "разумеется"?
- По многим причинам. Во-первых, они умнее и решительнее. Во-вторых, они гораздо ближе: авангарды Гофмана у Орши. В-третьих, вероятно, война кончится победой немцев. В-четвертых… В-четвертых, и союзники, и немцы одинаково начинены ложью и до некоторой степени - только до некоторой степени - у нее в плену. Но условная ложь немцев, хоть и они тоже освободители человечества, легче вяжется с поддержкой черных реакционеров и служителей старого строя, вроде вашего покорного слуги… Со всем тем пробовать надо всюду. Союзные посольства уехали из Петербурга, но военные остались. Если можете, познакомьте меня с этим Клервиллем.
- Вот, значит, для чего я вам понадобился, я и то себя спрашивал… Но Клервилль не занимает важной должности у англичан.
- "Корифейка второго разряда", как были у нас в старом балете? Все-таки познакомьте меня, если вам не трудно.
- Нисколько не трудно… Вы, может быть, слышали, он женится на дочери адвоката Кременецкого и бывает у них каждый день, когда находится в Петербурге.
- Я не знал… Тогда я, пожалуй, снесусь с ним по телефону, чтобы вас не затруднять. Можно на вас сослаться?
- На знакомство со мной? Пожалуйста.
- Только на знакомство… А, может, лучше будет, если вы его предварительно спросите, стоит ли мне являться к нему для беседы… Смотрите, на ловца и зверь бежит.
Он показал Брауну глазами на Нещеретова, который появился в дверях буфета.
- Вот я его вам подкину на съедение, - сказал Браун. - Аркадий Николаевич…
Нещеретов подошел, щурясь, кивнул, как знакомому, Федосьеву и сел за стол, не ожидая приглашения. Он не помнил, знаком ли с седобородым господином, но был совершенно уверен в том, что знакомство с ним, Нещеретовым, всем доставляет удовольствие.
- Пьесу не смотрите, а чаи с сахарами распиваете.
- Вы не знакомы? - предвкушая эффект, спросил Браун. Нещеретов небрежно протянул руку Федосьеву, с одинаковым равнодушием принимая и то, что они еще незнакомы. - Аркадий Николаевич Нещеретов… Сергей Васильевич Федосьев…
- Очень рад, - сказал Федосьев. Нещеретов изменился в лице.
- Вы не беспокойтесь, - произнес Федосьев, не понижая голоса. - За мной нет наблюдения и агентов здесь никаких нет. Положитесь на мой опыт и знание полицейского дела. Слежка у них вообще пока поставлена плохо, хоть они бесспорно подают надежды.
- Да я нисколько не беспокоюсь, - поспешно ответил, откашлявшись, Нещеретов. - Что, чай сносный? Верно, очень гадкий, не стоит и пить.
- Отличный чай, - весело сказал Браун. - Дайте, пожалуйста, еще чаю, - обратился он к проходившему лакею.
- Я рад случаю встретиться с вами, Аркадий Николаевич, - так же ровно продолжал Федосьев. - Не скрываю, это и не совсем случай: мне нужно поговорить с вами о деле.
- Очень рад, но, помилуйте, какой же здесь разговор о деле? - беспокойно оглядываясь, сказал Нещеретов; он забыл и свой купеческий стиль, и "словоерик". - Для дела можно найти и время, и место.
- Время можно, но место труднее. Разумеется, я с удовольствием зашел бы к вам, но это было бы все-таки связано для вас с некоторым риском. Здесь же совершенно безопасно. Это, кстати сказать, старый прием: известнейшие революционеры назначали друг другу свиданье в театрах, в ресторанах. Я следую великим образцам.
- Я слушаю… В чем дело?
- Дело вот в чем. Организация, во главе которой я стою, ведет борьбу с большевиками. Для борьбы нужны деньги, большие деньги. Мы надеемся, что вы не откажетесь нам помочь.
Браун смотрел то на одного, то на другого, видимо, наслаждаясь зрелищем. Нещеретов отпил глоток чаю из поданного лакеем стакана, оглянулся снова и положил ногу на ногу. Просьба о деньгах была для него привычным делом. Хоть он и раньше догадывался, что дело именно в этом, сказанные о деньгах слова тотчас вернули ему самообладание.
- Так-с, - сказал он ("словоерик" опять появился). - Дать вам деньжат?
- Да.
- Так-с… Но вам, без сомнения, известно, что все мы, значит буржуазиат, разорены и пущены по миру.
- Может быть, если вы поищете, что-либо у вас найдется, - сказал Федосьев. - Например, если у вас есть деньги в иностранном банке, хотя бы в Швеции, - вставил он, - тогда это совсем просто. По вашему чеку на шведский или на другой иностранный банк я могу немедленно здесь получить деньги.
- Так-с, - несколько озадаченно повторил Нещеретов.
- Больше того, если бы вы пожелали помимо тех денег, которые вы, быть может, согласились бы дать нагл, разменять чек еще на другую сумму уже лично для себя, мы с удовольствием это сделаем… Впрочем, такие возможности у вас верно есть и без нас?
- Предположим, - уклончиво ответил, слегка улыбнувшись, Нещеретов. - Но есть и нечто другое, серьезнее-с. Когда даешь деньгу, то желаешь знать, кому даешь, зачем и на что.
- Разумеется, - согласился Федосьев. - Но ведь я, кажется, сказал? Или нет? Тогда прошу извинить. Кому? Организации, во главе которой я стою. Имена ее членов вам, вероятно, неинтересны… А меня вы знаете.