- А я тебя помню! - отозвалась она. Волчок увлекся каким-то жуком, и она отпустила его и осталась сидеть на пятках, положив руки на колени. - Нисса говорила, ты купил того гладиатора. Вот бы ты купил и медведя…
- Да, тебе, кажется, было его очень жалко?
- Какая жестокость! Убить зверя на охоте - одно дело, но они отняли у него свободу! Сначала посадили в клетку, а потом убили!
- Значит, посадить в клетку, по-твоему, хуже, чем убить?
- Я не люблю клеток, - ответила она тихо, отрывистым тоном. - И сетей. Я рада, что ты купил гладиатора.
По саду прошелестел порыв холодного ветра, посеребрив высокую траву и качнув зеленеющие ветви диких груш и вишен. Девочка поежилась. И тут только до Марка дошло, что желтая туника на ней из тончайшей шерсти и что, хотя здесь их укрывает старая крепостная стена, весна все-таки еще очень ранняя.
- Ты замерзла, - сказал он и взял со скамьи свой старый военный плащ. - Накинь на себя.
- А ты?
- У меня туника плотнее твоей. Вот так. А теперь сядь на скамью.
Она мгновенно повиновалась и закуталась в плащ. Стягивая на себе складки, она вдруг помедлила и осмотрела яркий плащ сверху вниз, потом подняла глаза на Марка.
- Это твой военный плащ. Такие носят центурионы из походного лагеря.
Марк с насмешливым видом отдал салют:
- Перед тобой Марк Аквила, бывший центурион Галльской вспомогательной когорты Второго легиона.
Девочка молча посмотрела на него. Потом сказала:
- Я знаю. Очень болит рана?
- По временам. Это ты тоже знаешь от Ниссы?
Девочка кивнула.
- Она, видно, тебе много чего рассказывает.
- Рабы! - Она презрительно пожала плечами. - Стоят в дверях и болтают, как скворцы. И Нисса больше всех.
Марк засмеялся. Ненадолго наступила тишина. На сей раз первым заговорил он:
- Я сказал, как меня зовут. А как зовут тебя?
- Тетя с дядей зовут меня Камилла, но настоящее мое имя Коттия. Видишь ли, они любят, чтобы все было на римский лад.
Значит, он был прав: она им не дочь.
- А ты не любишь?
- Я? Я из иценов! И тетя Валария тоже, хотя предпочитает не вспоминать про это.
- Знавал я когда-то черных коней, запряженных в колесницу, они происходили из царских конюшен иценов, - Марк почувствовал, что надо переменить тему.
- Правда? Они были твои? Какой породы? - В глазах ее вспыхнуло любопытство.
Марк покачал головой:
- Нет, не мои, мне только один раз посчастливилось править ими. Да, это было счастье. Но какой они породы, я так и не узнал.
- Большой жеребец, принадлежавший моему отцу, вел происхождение от Придфирты, любимицы царя Прасутога, - объяснила Коттия. - Мы, ицены, все лошадники, начиная с царя. Раньше у нас был царь… - Она запнулась, голос ее упал. - Мой отец погиб, когда объезжал молодую лошадь, поэтому я и живу теперь с тетей Валарией.
- Сочувствую. А мать?
- Думаю, у нее все хорошо, - скучным голосом произнесла Коттия. - Один охотник давно мечтал на ней жениться, но родители выдали ее замуж за моего отца. А когда отец отправился в сторону заката, она ушла к охотнику, и в его доме для меня не нашлось места. С братом было не так - с мальчиками всегда получается по-другому. Вот мама и отдала меня тете Валарии, у которой нет детей.
- Бедная Коттия, - мягко сказал Марк.
- Вовсе нет. Я и не хотела жить у охотника, ведь он мне не отец. Но только… - Голос ее замер.
- Что - только?
Изменчивое личико Коттии вдруг сделалось совсем лисьим, как он и предугадал.
- Только мне не нравится жить с тетей. Мне не нравится жить в городе, где одни прямые линии, где меня держат взаперти за кирпичными стенами и зовут Камиллой. Я не хочу, не хочу, не хочу, чтобы меня заставляли притворяться римской барышней, я не хочу забывать свой клан и моего отца!
Марк пришел к заключению, что тетя Валария ему решительно не нравится.
- Если тебя это может утешить, по-моему, им это пока плохо удается.
- Еще бы! Я им не поддаюсь! Я просто делаю вид, надеваю маску вместе с туникой. Я отзываюсь на Камиллу, говорю с ними на латыни. Но внутри я принадлежу к иценам, и когда я на ночь снимаю тунику, я говорю: "Ну вот, до утра избавляемся от Рима!" Я ложусь и начинаю думать, вспоминать: дом, болотных птиц, прилетающих с севера во время листопада, племенных кобыл с жеребятами из отцовских табунов. Я вспоминаю все, что мне не полагается помнить, и говорю с собой на своем родном языке… - Она вдруг замолчала и с удовольствием уставилась на Марка: - Я и сейчас говорю с тобой на своем родном языке! И давно я перешла на него?
- С той минуты, как сказала, что твое настоящее имя Коттия.
Она кивнула. Ей, видимо, не приходило в голову, что слушатель, которому она изливает свои печали, - римлянин. Не приходило это в голову и самому Марку. Он понял одно: Коттия тоже живет на чужбине. Жалость, сочувствие - все дружеские чувства потянулись к ней, застенчиво и смущенно. И, словно ощутив это, она передвинулась ближе к нему и плотнее закуталась в складчатый алый плащ.
- Мне нравится в твоем плаще, - удовлетворенно сказала она. - В нем тепло и надежно, наверно, птица чувствует себя так внутри своих перьев.
Из-за изгороди неожиданно послышался голос, пронзительный, как крик павлина перед дождем:
- Камилла! Сокровище мое! Камилла, госпожа моя!
Коттия разочарованно вздохнула:
- Это Нисса. Надо идти.
Но она не двинулась с места.
- Камилла! - Голос раздался ближе.
- Нисса зовет тебя.
- Да, придется идти.
Она неохотно встала, сбросила тяжелый плащ, но все еще медлила, а визгливый голос между тем все приближался. Наконец девочка выпалила:
- Позволь мне прийти еще! Пожалуйста! Можешь не разговаривать со мной, не обращать на меня внимания.
- О, госпожа моя! Где ты, дитя Тифона? - раздался вопль совсем рядом.
- Приходи, когда захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть, - торопливо проговорил Марк.
- Я приду завтра, - пообещала Коттия и направилась в сторону старого вала, держась величественно, как королева. Большинство здешних женщин держится так, подумал Марк, следивший за ней взглядом, пока она не исчезла за изгородью. И ему вспомнилась Иска Думнониев и Гвингумара, стоящая в дверях хижины. Что сталось с нею и смуглым младенцем после того, как Крадок погиб, а хижины сожгли и поля посыпали солью? Никогда он этого не узнает.
Из-за изгороди донесся громкий голос, любовно распекавший ослушницу. Услышав шаги, Марк повернул голову и увидел Эску.
- Господин принимал гостей. - Эска остановился около скамьи и приложил острие копья ко лбу в знак приветствия.
- Да, а теперь, кажется, она получила из-за меня нагоняй от няньки, - встревоженным тоном произнес Марк, прислушиваясь к удаляющемуся визгливому голосу.
- Если верить молве, нагоняй ее не коснется, - отозвался Эска. - Разве может коснуться брань летящего копья?
Марк заложил руки за голову, откинулся назад и взглянул на раба. Воспоминание о Гвингумаре с ребенком все еще оставалось с ним, беспокойство о Коттии его не заслонило.
- Эска, почему все пограничные племена отвергают нас с таким ожесточением? - спросил он, поддавшись минуте. - Ведь племена на юге - те легко привыкли к нашим обычаям.
- У нас свои обычаи. - Эска присел рядом со скамьей на одну ногу. - Южные племена утратили свое древнее право первородства еще до того, как легионы начали войну. Они продали его за то, что им давал Рим. Они разжирели на римских товарах, и души их обленились.
- Но чем плохо то, что давал Рим? Правосудие, порядок, хорошие дороги - разве они не приносят пользы?
- Кто спорит, все это хорошо, - согласился Эска. - Но слишком велика цена.
- Какая цена? Свобода?
- Да, и еще кое-что.
- Что именно? Скажи мне, Эска, я хочу знать. Я хочу разобраться во всем этом.
Эска задумался, глядя прямо перед собой.
- Посмотри на рисунок, вытесненный на ножнах твоего кинжала, - сказал он наконец. - Видишь, вот тут скупой изгиб, а тут, для равновесия, другой, обращенный в другую сторону, а между ними - маленький круглый твердый цветок. И этот рисунок повторяется не раз, - вон тут, и тут, и там. Красиво, да, но для меня это так же лишено смысла, как незажженная лампа.
Марк кивнул, когда тот поднял на него глаза:
- Продолжай.
Эска взял щит, отложенный Марком из-за прихода Коттии.
- А теперь погляди на эту шишку. Вот выпуклые линии, они разбегаются в стороны, как разбегаются волны, как расступается воздух от ветра, как звезды передвигаются в небе, а летящий песок сбивается в дюны. В этих линиях сама жизнь, и человек, который их изобразил, сохраняет знание того, что ваш народ давно перестал понимать. Если когда-нибудь владел этим знанием. - Опять он устремил очень серьезный взгляд на Марка. - Нельзя ждать, чтобы человеку, делавшему этот щит, жилось легко под властью человека, сделавшего ножны к твоему кинжалу.
- Ножны делал ремесленник бритт, - упрямо возразил Марк. - Я купил его в Андериде, когда впервые высадился в Британии.
- Да, бритт, но рисунок-то римский. Он так долго жил под крылом у Рима - и он, и его предки, - что забыл обычаи и дух своего народа. - Эска положил щит на место. - Да, вы строите ровные и длинные каменные стены, прокладываете прямые дороги, создаете справедливые законы и обученные войска. Нам это известно. Мы знаем, что ваше правосудие надежнее нашего, а когда мы восстаем против вас, наше воинство разбивается о дисциплину ваших войск, как о скалы. И нам этого не понять, у вас во всем виден четкий порядок, а для нас существуют только свободные линии щита. Нам не понять вас. А когда со временем мы начинаем понимать ваш мир, мы слишком часто перестаем понимать свой.
Наступило молчание, оба молча следили за тем, как Волчок гоняется за жуком. Наконец Марк проговорил:
- Когда я полтора года назад приехал сюда с родины, все мне казалось таким простым.
Взгляд его опять упал на щит, лежавший на скамье, и он увидел странные выпуклые линии новыми глазами. Эска удачно выбрал сравнение: между правильным рисунком на ножнах и неправильной, но властной красотой щита пролегало расстояние, выражавшее разницу между двумя мирами. И однако, между отдельными людьми, такими, как Эска, Марк, Коттия, расстояние могло сократиться, можно было протянуть руку - и разницы как не бывало.
ГЛАВА 8
ЦЕЛИТЕЛЬ С НОЖОМ.
Марк сказал: "Приходи, когда захочешь", - и Коттия ответила: "Я приду завтра". Но оказалось, все было не так просто. Сам Кезон не стал бы чинить препятствий, он был человек добродушный и любезный и очень желал поддерживать добрососедские отношения со своим римским коллегой. Но тетя Валария, педантично старавшаяся следовать обычаям цивилизованного, как она выражалась, общества, была убеждена, что благовоспитанным римским девицам не полагается заходить в чужие сады и знакомиться с молодыми людьми. Тем более что сам Аквила никогда не проявлял ни малейшего дружелюбия.
Марк, конечно, ничего об этом не подозревал; он знал только, что Коттия не пришла ни на другой день, ни через день. Да и чего ради ей было приходить, уговаривал он себя. Она хотела посмотреть на Волчка, а теперь ей больше незачем появляться. Он, правда, подумал, что ей хотелось подружиться и с ним, но, очевидно, он ошибся, и в конце концов все это не важно.
И вдруг на третий день, когда он поклялся больше не ждать ее, он услышал ее голос, она звала его тихо, но настойчиво, и, оторвавшись от своего занятия (он чистил наконечник копья), он увидел Коттию - она стояла среди фруктовых деревьев, там же, что и в первый раз.
- Марк, Марк! Я не могла избавиться от Ниссы раньше, - начала она, чуть задыхаясь. - Они говорят, что я не должна сюда ходить.
Марк отложил копье.
- Почему?
Она быстро оглянулась через плечо назад, в свой сад.
- Тетя Валария говорит, римской девице не подобает так себя вести. Но я ведь не римская девица! Ох, Марк, сделай так, чтобы она меня отпускала! Прошу тебя!
В любую минуту она могла упорхнуть, поэтому долгие объяснения были некстати.
- Она будет тебя отпускать, - торопливо проговорил Марк, - но на это понадобится некоторое время. А теперь беги, а то тебя застигнут.
Он шутливо поклонился, приложив ладонь ко лбу, и она, повернувшись, мгновенно скрылась.
Марк снова принялся за работу. Происшедшее заняло времени не больше, чем полет птицы через сад, но настроение у него вдруг поднялось - впервые за последние три дня.
Вечером, посоветовавшись с Эской, он изложил проблему дяде Аквиле.
- И чего же ты хочешь от меня?
- Если бы при следующей случайной встрече ты сказал бы почтенной Валарии несколько приветливых слов, было бы очень кстати.
- Клянусь Юпитером! Да я с нею едва знаком, кланяюсь только как супруге Кезона.
- Вот поэтому несколько по-соседски приветливых слов были бы очень уместны.
- А вдруг она тоже захочет быть по-соседски любезна? - ворчливым тоном осведомился дядя Аквила.
- Ну, во всяком случае, вторгнуться в твою цитадель ей не удастся, ведь у тебя нет женщин в доме и ее некому принять, - не теряя бодрости, возразил Марк.
- Допускаю, твое замечание не лишено смысла. А зачем тебе понадобилось, чтобы девчушка приходила в гости?
- Н-ну… просто они с Волчком нашли общий язык.
- И только ради того, чтобы волчонок видал свою подругу, меня бросают львам?
Марк рассмеялся.
- Лев только один, да и тот львица. - Тут же он сделался серьезным: - Без твоей помощи нам не обойтись, дядюшка Аквила. Я бы мог попробовать сыграть Персея, но пока мне это все равно не помогло бы спасти Андромеду. Это - дело главы дома.
- Как было спокойно в доме, пока не появился ты, - дядя Аквила со вздохом покорился неизбежному. - Однако, будь по-твоему.
Марк даже не понял, каким образом все уладилось. Дядя Аквила, казалось, и пальцем не шевельнул, но с того дня видимость дружбы между двумя домами возросла, и не успели еще леса под старым валом одеться буйной листвой, как Коттия сделалась почти членом семьи дядюшки Аквилы и появлялась в его доме, когда хотелось ей или Марку. Эска, по натуре своей молчаливый и замкнутый со всеми, кроме юного римлянина, поначалу держался с ней отчужденно, всячески подчеркивая свое положение раба, но мало-помалу он убрал преграды настолько, насколько вообще мог убрать их ради кого-то, кто не был Марком. Что касается Марка, то он подшучивал над ней и испытывал радость от ее присутствия. Он учил ее игре в "сколько пальцев", любимой игре легионеров и гладиаторов, и подолгу рассказывал про свой родной дом в этрусских холмах. Рассказывая про это Коттии, оживляя для нее знакомые картины, звуки и запахи, он словно приближал их, тем облегчая боль разлуки с ними, и ему опять открывался вид на ферму с горной тропы, где росли деревца дикой вишни.
Во дворе, на крышах построек всегда было полным-полно голубей, они важно ходили по двору или перепархивали с места на место; в лучах солнца шеи их отливали зеленым и лиловым. Попадались среди них и небольшие белые голуби с кораллового цвета лапками. Когда кто-то входил во двор, птицы разом с большим шумом и хлопаньем крыльев взмывали вверх, а потом кругами снова опускались вниз, к ногам. Из будки вылезал старый Аргос, лаял и одновременно вертел хвостом. А в воздухе стоял чудесный аромат ужина - жареной речной форели или жареных кур, если ожидались гости. И когда Марк после целого дня отсутствия возвращался домой, мама, услыхав лай Аргоса, показывалась в дверях…
Коттия готова была без конца слушать про поместье в этрусских холмах, а Марк мог без конца рассказывать о нем, хотя тоска по дому при этом усиливалась. Как-то раз он даже показал ей свою деревянную птичку.
Но к концу лета его все больше стала донимать старая рана. Он так привык к постоянной тупой боли, что не обращал на нее внимания, но сейчас боль сделалась острой, дергающей, она неотступно напоминала о себе, а швы иногда становились горячими на ощупь, краснели и воспалялись.
Все достигло апогея жарким августовским вечером. Марк с дядей только что сыграли свою обычную партию в шашки. День был на редкость жаркий, и даже во дворе стояла духота. Зной словно выбелил небо, обесцветил его, сделал однообразным, и аромат роз и ладанника в садовых вазах висел удушливым покрывалом, как висит дым в сырую погоду.
Марк весь день испытывал дурноту от боли, а от тяжелого сладкого запаха его подташнивало. Партию он сыграл сегодня из рук вон плохо, он сам это знал. Ему не лежалось. В поисках более удобной позы он все время менял положение. И сейчас он опять передвинулся, делая вид, что просто хочет взглянуть на Волчка. Уже почти взрослый, великолепный, тот лежал, растянувшись на прохладной траве рядом с Проционом, давно ставшим его другом.
Дядя Аквила следил взглядом за желтой трясогузкой, сидевшей на крыше бани, и Марк опять заворочался, надеясь, что тот ничего не заметил.
- Что, рана беспокоит? - спросил вдруг дядя Аквила, по-прежнему не отводя глаз от трясогузки, гонявшейся за мухами по теплым черепицам.
- Нет, дядя, - ответил Марк. - Почему ты так решил?
- Так мне показалось. Ты уверен, что все в порядке?
- Абсолютно.
Дядя Аквила перевел взгляд на Марка.
- Ну ты и лжец, - заметил он как бы между прочим. И, увидев, что губы Марка сжались, наклонился вперед и с треском хлопнул большой ладонью по доске, разбросав шашки. - Хватит! Это продолжается достаточно долго. Раз этот толстый дурень Ульпий ничего не понимает в своем ремесле, я пошлю за моим старым другом, врачующим в Дурине. Уж он-то знает свое дело. Руфрий Галарий - вот его имя. Он был одним из наших полевых хирургов. Он приедет и посмотрит твою ногу.
- Я не мог и рассчитывать на это, - пробормотал Марк. - От Дурина сюда путь неблизок.
- Он приедет, - повторил дядя Аквила. - Когда-то мы с ним вместе охотились на кабана. Не сомневайся, приедет.
И он приехал.
Руфрий Галарий, бывший полевой хирург Второго легиона, испанец, выбритый до синевы, с веселыми глазами, короткими курчавыми волосами, едва тронутыми сединой, и выпуклой могучей грудью. Его грубые руки борца, как оказалось в один из ближайших вечеров, были уверенными и нежными. Марк лежал на своем узком ложе, а друг его дяди обследовал раны. Осмотр затянулся. Закончив наконец, врач прикрыл Марку ноги покрывалом, выпрямился и заходил взад и вперед по комнате, изрыгая проклятья.
- Кто, во имя Тифона, обрабатывал рану? - вопросил он, круто обернувшись к Марку.
- Гарнизонный хирург в Иске Думнониев.
- Провел там двадцать лет и пил, как погонщик мулов на сатурналиях, не пропуская ни одного вечера, - зарычал Галарий. - Знаю я этих обойденных чином гарнизонных хирургов. Мясники и убийцы, все до одного!