- Царевна никогда не забывала своих обещаний, - ответил Милославский.
- А меня с товарищами в стольники да по поместью на брата? - спросил Цыклер.
- Нечего и спрашивать. Что обещано, то будет исполнено. Ах, да! Хорошо, что вспомнил: составил ли ты, племянник, записку, о которой я тебе говорил?
- Готова, - сказал Александр Милославский и, вынув из кармана свиток, подал дяде. Тот бегло прочитал записку, покачал головою и произнес:
- И этого, племянник, не смог путем сделать! Артамошку Матвеева-то и не написал! Я тебе вчера сказывал, что царица велела ему возвратиться из ссылки. Он, конечно, помнит, что я ему этим удружил. Надобно отправить его туда, откуда никто не возвращается. Прибавь Матвеева да напиши поболее таких записок, для раздачи стрельцам. А как будешь раздавать, накрепко накажи им, чтоб никому спуску не было и чтоб начали с Мишки Долгорукого. Не поможешь ли ты, Петр Андреевич, в этом деле племяннику? - спросил он, обратясь к Толстому.
- С охотой!
В это время кто-то постучал в дверь. Все вздрогнули. Чермной, сидевший на конце стола, встал, вынул из-за кушака длинный нож и тихонько подошел к двери, удерживая дыхание.
Опять раздался стук и вслед за ним едва внятный голос:
- Пустите, я от царевны Софьи Алексеевны к боярину Ивану Михайловичу!
- А, это из наших! - сказал Чермной, отворяя дверь.
Вошла немолодых лет женщина, одетая в сарафан из алого штофа, с рукавами, обшитыми до локтей парчою. Поверх сарафана надет был на ней широкий шелковый балахон с длинными рукавами, который она сняла, войдя в горницу. Стуча высокими каблуками желтых своих сапожков, подошла она к столу и села возле Озерова, за которого царевна Софья обещала ее выдать замуж, если она будет исполнять все ее приказания. Это была постельница царевны Софьи, вдова родом с Украины, по прозвищу Названная.
- Добро пожаловать, Федора Семеновна! - сказал Милославский. - Что царевна?
- Царевна велела отдать тебе грамотку, которую ты вчера ей подал, и сказать, что всему быть так, как ты решил, да велела благодарить тебя за твое усердие.
- Итак, все решено, любезные друзья! - сказал Милославский, - Приступим к делу пятнадцатого мая. До тех пор я не буду выезжать из дому и скажусь больным. Ко мне приходите по ночам. А теперь пора расходиться. Прощай, Федора Семеновна. Скажи царевне, что дело идет на лад и что я все устрою как нельзя лучше.
Все поднялись с мест и вышли один за другим в сад. Боярин удалился в свои комнаты, а остальные, выйдя через небольшую калитку в Глухой переулок, разошлись по домам.
VII
Пробыв целое утро у князя Долгорукого и получив приказание прийти опять к нему по возвращении его из собора Архангела Михаила, куда князь поехал на обедню и панихиду по царю, Бурмистров через Спасские ворота вошел в Кремль. Раздался благовест с колокольни Ивана Великого. Народ начал собираться в Успенский собор к обедне. Василий вошел в церковь. Когда служба кончилась и народ начал расходиться, на церковной паперти кто-то ударил слегка Бурмистрова по плечу. Он оглянулся и увидел своего сослуживца, пятисотенного Чермного.
- Здорово, товарищ! - сказал ему Чермной. - Какими судьбами ты попал в Успенский собор? Ты же обычно ходишь к обедне к Николе в Драчах.
- Да вот решил побывать в соборе и взойти после обедни на Ивановскую колокольню. Я давно на ней не был.
- Пожалуй, и я заберусь туда вместе с тобою и полюбуюсь на Москву.
При этом у Чермного мелькнула мысль воспользоваться случаем и исполнить обещание, данное им накануне Милославскому. Он решил, взойдя на самый верхний ярус колокольни с Бурмистровым, невзначай столкнуть его вниз, когда он засмотрится на Москву, и сказать потом, что товарищ его упал по собственной неосторожности. Василий, ни в чем не подозревая Чермного, согласился идти с ним вместе на колокольню. Пономарь за серебряную копейку отпер им дверь, и, к великой досаде Чермного, пошел сам вперед по лестнице. Наконец они добрались до самого верхнего яруса.
Василий, подойдя к перилам, начал отыскивать взором дом купца Лаптева. Чермной думал, как бы избавиться от безотвязного пономаря, который, побрякивая ключами, называл, показывая пальцем, колокольни разных московских церквей.
- Сделай одолжение, любезный! - перебил его Чермной. - Вот тебе две серебряные копейки. Я что-то нездоров, нет ли у тебя Богоявленской воды?
- Как не быть, отец мой, только идти-то за ней далеконько! - отвечал пономарь, почесывая затылок и уставившись на две серебряные копейки, лежавшие у него на ладони.
- Ну, вот тебе еще копейка, только сделай милость, принеси воды хоть немножко.
- Шутка ли вниз сойти и опять сюда взобраться! Ну, так уж и быть.
Пономарь пошел вниз, а Чермной, внимательно глядя на Бурмистрова и заметив, что он в глубокой задумчивости стоит у перил, начал украдкою к нему приближаться. Подойдя уже близко к товарищу, он тихонько стал нагибаться, держа в руке серебряную копейку, чтобы сказать, что поднял ее с полу, если Василий, неожиданно оглянувшись, приметит его движение. Он готов был уже схватить товарища за ноги и перебросить через перила, как вдруг опять раздался голос возвратившегося пономаря:
- Не прикажешь ли, отец мой, принести кстати просвирку? Да не поусердствуешь ли копеечкой на церковное строение? В селе Хомякове, Клюквино тож, сгорела недавно церковь.
- Где сгорела церковь? - спросил Бурмистров, выведенный из задумчивости громким голосом пономаря.
- В селе Хомякове, отец мой.
Василий вынул из кармана ефимок и отдал пономарю. И Чермной поневоле последовал его примеру, отдав серебряную копейку, которую держал в руке. Пономарь низко поклонился и, не сказав ни слова, пошел за кружкою простой воды, потому что Богоявленской у него не было.
Когда шум шагов его затих на лестнице, Чермной, видя, что Бурмистров отошел от перил и хочет идти вниз, остановил его и сказал:
- Мы с тобой давнишние сослуживцы и всегда были приятелями. Могу ли я на тебя положиться и поговорить с тобой откровенно об одном важном деле?
- Хочешь - говори, хочешь - лет, твоя воля. Я не хочу знать твоих важных дел, если меня опасаешься.
- Если б я тебя опасался, то и не начал бы разговора. Я тебя всегда любил и потому решил, как добрый товарищ, предостеречь тебя.
Чермной, не смея напасть открыто на Бурмистрова, решил притвориться преданным царю Петру Алексеевичу, подстрекнуть любопытство Бурмистрова обещанием открыть ему тайну, зазвать к себе обедать и за столом отравить его ядом, купленным недавно по поручению Милославского.
- О чем ты говоришь, Чермной? - сказал Василий. - Не понимаю!
- Неужели ты не слыхал, что царю Петру Алексеевичу грозит опасность?
- Какая опасность?
- Та самая, о которой ты говорил сегодня с князем Долгоруким и о которой я уже прежде тебя его уведомил.
Бурмистров устремил проницательный взор на Чермного.
- Спроси самого князя, если мне не веришь. Я обещал ему доставить полные сведения о числе и силе заговорщиков и о всех их замыслах. Я готов пролить кровь свою за царя Петра Алексеевича. Богом клянусь…
- Тебе не перехитрить меня, Чермной! - покачав головой, перебил его Василий. - Поверю ли я клятвам человека, который недавно уверял некоторых из стрельцов, что можно, не согрешив перед Богом, нарушить присягу, данную царю Петру Алексеевичу?
- Вот и вода! - сказал пономарь, лысая голова которого в этот момент появилась, как восходящее солнце. Он подошел осторожно к Чермному, чтоб не расплескать воду из кружки, но Чермной, раздраженный словами Бурмистрова, оттолкнул пономаря и сказал Василию:
- Нас рассудит князь Долгорукий. Ты обвиняешь верного слугу царского в измене! Или я, или ты положишь голову на плаху.
Сказав это, он пошел вниз.
- Ах ты, бусурман нечестивый! - ворчал между тем пономарь, пускаясь за ним в погоню по лестнице. - Да как ты смеешь толкаться, когда я держу кружку с Богоявленской водой? Я половину воды пролил на пол! Погоди ужо, дешево от меня не отделаешься!
Спустившись вниз и обогнав разгневанного пономаря, Василий поспешил к дому князя Долгорукого. Он поведал князю о разговоре с Чермным и помог ему составить доклад о заговоре, с которым князь поехал к царице Наталье Кирилловне, приказав находившимся в доме его десятерым стрельцам взять под стражу Чермного, если он, как обещал, придет к нему вечером. Василий же пошел к дому Лаптева, у которого еще ни разу не побывал с того времени, как тот укрыл у себя в доме Наталью. Предвидя, что вскоре вспыхнет в Москве мятеж, он решил проститься на всякий случай со старинным своим приятелем и Натальей.
VIII
- Полно тебе горевать, красная девица, - говорила дородная жена Лаптева сидевшей у окна Наталье. - Да ты этак глазки выплачешь.
- Как же мне не плакать, Варвара Ивановна, когда я до сих пор не знаю, где матушка и что с нею сделалось.
- Да полно, полно. Ведь Андрей Матвеевич обещал непременно узнать сегодня, где твоя матушка. Да и братец твой авось принесет радостную весточку о родительнице.
В это время раздался стук у калитки, и через минуту вошел Лаптев с печальным лицом. Не дожидаясь вопроса девушки, он сказал:
- Я не узнал еще, Наталья Петровна, где твоя матушка. Был у братца твоего в монастыре. Завтра, чуть свет, вместе с ним пойдем искать ее по всему городу… Ах, Господи! Наталья Петровна, что это с тобой? Воды, жена! Скорее воды!
Дородная Варвара Ивановна побежала по лестнице вниз за водою, а Лаптев, сидя на скамье подле Натальи, обнял ее и в испуге смотрел на ее бледное лицо и закрытые глаза.
Вскоре Варвара Ивановна, запыхавшись, явилась с кружкою в руке. Брызнув несколько раз в лицо Натальи холодною водою, Лаптев привел ее в чувство. В это время неожиданно вошел в светлицу Бурмистров. Девушка вспыхнула и, чтобы скрыть свое смущение, закрыла лицо платком.
- Что слышно новенького, Василий Петрович? - спросил Лаптев. - Мы давно уже с тобой… Что это?.. Набат?
- Кажется, - с тревогой сказал Василий.
- Неужто пожар?
Лаптев побежал на чердак, чтобы выйти на кровлю. Варвара Ивановна с Натальей подошли к одному окну, а Бурмистров к другому.
- Зарева нигде не видать, - сказал возвратившийся Лаптев. - Накрапывает дождик, кровля скользкая, и вечер такой темный, хоть глаз выколи. Я чуть не свалился. О, опять!.. Никак барабаны?
Бурмистров отворил окно, прислушался и сказал:
- Бьют тревогу! Прощай, Андрей Матвеевич!
Поклонившись Варваре Ивановне и Наталье, Василий поспешно вышел и у ворот встретил Борисова.
- Я к тебе, Василий Петрович. У нас в полку неспокойно!
- Как? Что это значит?
- Гришка Архипов да Фомка Еремин, десятники Колобова полка, пришли к нашим и наговорили такого, что и слушать страшно.
- А наши что?
- Наши связали их да посадили в рогатки.
- Хорошо сделали. Ну а еще что?
- Пяти полков стрельцы, кроме нашего, Стремянного, Полтева и Жуковского, разбрелись по Москве: кто на Отдаточный двор, кто в торговую баню, кто на колокольню. Напились допьяна, звонят в набат и бьют тревогу.
- Чего же полковники-то смотрят?
- Полковники? Поминай как звали! Всех их втащили на каланчи и оттуда сбросили. И ты берегись, Василий Петрович. Стрелец Федька Григорьев прибегал ко мне и сказал, что пятисотенный Чермной нанял за пять рублей несколько стрельцов, чтобы они ночью забрались в твой дом и зарезали тебя, да и меня кстати.
- Посмотрим, удастся ли им это! Пойдем скорее, Борисов. Скоро уже полночь, а до дому еще неблизко.
Они ускорили шаг и вскоре подошли к дому. Постучались, и Гришка отпер калитку.
- Недавно, - торопливо начал он, - прискакал сюда верхом десятник от князя Долгорукого с какою-то к тебе, Василий Петрович, посылкою.
- Где он?
- В сенях дожидается. Да вот и он.
Василий развернул свиток, поданный ему десятником, и прочитал: "Возьми двадцать человек надежных стрельцов и в полночь иди с ними к домам пятисотенного Чермного, подполковника Цыклера и полковников Петрова и Одинцова. Забрав всех их, свяжи и приведи тотчас ко мне. Мая 13 дня 1790 года. Князь Михаил Долгорукий".
- Съезди поскорее, - сказал Василий десятнику, - к съезжей избе нашего полка и скажи, что я велел позвать к себе теперь же двадцать стрельцов из полсотни Борисова, Скажи, чтобы не забыли ружей и сабель.
- Слушаю.
Десятник сел на лошадь и поскакал. Не прошло четверти часа, как явились двадцать стрельцов и стали в ряд на дворе, Ожидая Василия, который с Борисовым побежал в спальню за пистолетами; В то самое время, когда они оба сходили по лестнице, раздался в сенях крик выбежавшего из горницы опрометью Гришки: "Воры, воры!"
Со страху споткнувшись на лестнице, слуга не сбежал, а пролетел мимо господина своего на двор и чуть не сшиб его с ног.
- Где воры? - спросил Борисов.
- У нас в саду! Целая шайка! Батюшки светы, что будет с нами?
- В сад, ребята!. - закричал Борисов стрельцам, - Ловите разбойников!
Стрельцы бросились в сад вслед за Василием и Борисовым. При свете месяца увидели они приставленную к окну лестницу и на верхних ступеньках человека. Он пытался отворить окно. Два его товарища держали лестницу, и два готовились лезть вслед за ним. Стоявший на лестнице, услышав шум, соскочил с самого верха на землю, и все побежали.
- Лови! Держи! - закричали стрельцы, но те успели добежать до забора, отделявшего сад Василия от соседнего огорода, вскарабкались на него и, соскочив в огород, скрылись. Стрельцы хотели пуститься за ними в погоню, но Василий остановил их и повел за ворота. Дойдя до небольшого дома, где жил Цыклер, он окружил его и вошел в комнаты. Все двери были настежь отворены, и никого не было. В спальне Цыклера увидел Василий секиру, воткнутую перед окном в пол, и привязанный к ней свиток бумага. Сняв его, он прочитал:
"По близкому соседству моему с тобою, я знал, что ты ко мне первому придешь сегодня, в гости. Милости просим! Жаль только, что хозяина не застанешь дома. Я и все наши там, где тебе не найти нас. О приказе, который получен тобою сегодня, узнали мы прежде тебя. Из этого ты видишь, что нас не перехитрить, да и не пересилить. Советую тебе взяться за ум. Плетью обуха не перешибешь. С одним полком немного против восьми сделаешь. На Стремянной, Полтев и Жуковский не надейся: все наши. Сухаревский смотрит на тебя и упрямится. Не образумишься, так изрубим и втопчем в, грязь, а образумишься, так получишь поместье да триста рублей. Слышишь ли? Напиши ответ и положи сегодня же ночью в пустую избушку, что подле моей бани".
Бурмистров немедленно пошел со стрельцами к князю Долгорукому и, вручив ему найденный свиток, провел с ним, совещаясь, остаток ночи.
IX
Ударил первый час дня. Восходящее солнце осветило Кремль. Послав Бурмистрова к Ивану Кирилловичу Нарышкину и Артамону Сергеевичу Матвееву с приглашением явиться к царице Наталье Кирилловне для важного совещания, князь Долгорукий поспешил во дворец. Вскоре прибыли туда Нарышкин и Матвеев. Долгорукий встретил их на лестнице и молча подал брату царицы записку Цыклера. Нарышкин, прочитав ее, побледнел и передал бумагу Матвееву.
- Опасность велика! - сказал тихо Матвеев, прочитав записку и отдавая ее Долгорукому. - Видела ли царица эту бумагу?
- Нет еще, - ответил Долгорукий. - Я ожидал вашего прибытия и не велел докладывать обо мне.
Войдя в залу, где был стряпчий, Нарышкин сказал ему:
- Доложи царице, что Артамон Сергеевич, Михаил Юрьевич и я просим дозволения войти в ее комнаты.
Вскоре их пригласили к царице.
- Мы пришли к тебе, государыня, - сразу начал Матвеев, - с недобрыми вестями. Цыклер, Одинцов и все товарищи их неизвестно куда скрылись. В доме Цыклера нашел пятисотенный Бурмистров записку. Прочитай ее, Михаил Юрьевич.
Когда Долгорукий кончил чтение, Матвеев продолжил:
- Мы пришли спросить тебя, государыня, что делать велишь?
- Я полагаюсь во всем на вас. Делайте моим именем все, что считаете нужным.
- Я велел, - сказал Долгорукий, - десяти стрельцам, переодевшись в монашеское платье, разведать, где скрываются Цыклер и прочие заговорщики. Сейчас на стороне царевны Софьи Алексеевны восемь полков, а на стороне царя Петра Алексеевича только один Сухаревский. Но не в силе Бог, а в правде! Надобно приказать Сухаревскому полку и Бутырскому войти сегодня ночью в Кремль и запереть все ворота. Теперь же нужно отправить гонцов во все ближние города и монастыри с царским указом, чтобы всякий, кто любит царя, вооружился, чем может, и спешил к Москве защищать его от злодеев, замысливших пролить священную кровь царскую. Можно назначить сборным местом село Коломенское и послать туда кого-нибудь из бояр, а бунтовщикам объявить, что если они вздумают начать осаду Кремля, то мы будем защищаться до последнего, и что скоро придет к Москве ополчение и нападет на них, после чего ни одному бунтовщику, который в сражении, уцелеет, не будет пощады: всем голову долой! Ручаюсь, государыня, что мятежники оробеют и будут просить помилования.
- А если не оробеют? - спросил Нарышкин.
- Тогда пускай сразятся с нами! - продолжил Долгорукий. - Мы будем держаться в Кремле, пока не подойдет ополчение и не нападет на них с тыла. Тогда мы сделаем вылазку и разобьем бунтовщиков.
- Боже мой! Боже мой! - сказала с глубоким вздохом царица. - Русские станут проливать кровь русских!
- Нельзя ли переговорить с царевной Софьей Алексеевной? - вмешался Матвеев. - Может быть, с ней можно будет договориться и не проливать кровь русскую.
- Нет, Артамон Сергеевич! - возразил Нарышкин. - Царевна слишком далеко зашла. Она не может уже повернуть, да и не захочет. Она желает царствовать именем Ивана Алексеевича и погубить ненавистный ей род Нарышкиных. Переговоры с нею невозможны.
- В таком случае, - сказал Матвеев, - больше нечего делать, как согласиться с предложением Михаила Юрьевича. За кровь, которая прольется, ответит Богу царевна Софья Алексеевна.
В это время отворилась дверь, вошла поспешно постельница и сказала:
- Царевна Софья Алексеевна изволила приехать к тебе, государыня, она уже на лестнице.
Бояре вскочили с мест. Царица молча указала им на дверь, завешенную штофным занавесом. Бояре вошли в темный коридор и, спустись по крутой и узкой лестнице в нижние покои дворца, вышли через другие сени на улицу, избежав встречи с царевною.
- Я пришла, - сказала Софья, садясь подле царицы, - предостеречь тебя, матушка, от угрожающей опасности. Вся Москва ропщет, что братец Иван обойден в наследовании престола. Вчера два митрополита от лица всего духовенства, несколько бояр и многие выборные от народа били мне челом, чтобы он был объявлен царем московским.
- Ты знаешь, Софья Алексеевна, что он сам уступил престол брату.
- Справедливо, матушка, но не должно пренебрегать народным мнением. Я опасаюсь, как бы не было чего худого. Лучше уступить общему желанию: все хотят, чтобы провозглашен был царем братец Иван.
- Нет, Софья Алексеевна! Бог увенчал моего сына царским венцом, один Бог властен теперь лишить его этого венца. Да будет воля Божия!
- Послушай моего искреннего совета, матушка, может быть, раскаешься, но будет поздно.