- Я не боюсь смерти. Желаю, чтоб и другие могли ее встретить так же спокойно, как я встречаю. Дай Бог, чтобы кровь моя успокоила мятежников и спасла отечество от бедствий.
В дворцовой церкви Спаса Нерукотворного собралось множество стрельцов, согласившихся, по просьбе Нарышкина, чтобы он перед смертью исповедался и причастился. Нарышкин, царица Наталья Кирилловна и царевна Софья, в сопровождении всех бывших во дворце бояр, вошли в храм. После исповеди началась обедня. Каждая оканчивавшаяся молитва напоминала царице, что час смерти любимого ее брата приближается.
Наконец служба кончилась. Боярин Яков Никитич Одоевский вошел торопливо в церковь.
- Государыня, - сказал он, подойдя к царице, - стрельцы, стоящие на площади, сердятся, что заставляют их ждать так долго, и грозят всех изрубить. Нельзя ли, Иван Кириллович, выйти к ним скорее? - обратился он к Нарышкину.
Почти без чувств упала царица в объятия брата. Бояре плакали. Стрельцы изъявляли нетерпение.
Софья, смущенная раздирающим сердце зрелищем, отвернулась, подошла к иконостасу и, взяв с налоя образ Богоматери, подала царице.
- Вручи эту икону несчастному страдальцу, при виде ее, может быть, сердца стрельцов смягчатся.
Царица подала икону брату. Он с благоговением взял ее и спокойно пошел к дверям золотой решетки, сопровождаемый с одной стороны рыдающею сестрою, а с другой - царевною Софьей.
Едва отворились двери решетки, раздался неистовый крик:
- Хватай, тащи его!
Окружавшие дворец стрельцы, увидев Нарышкина, влекомого толпою товарищей их на площадь, наполнили воздух радостными восклицаниями. Теснясь вокруг своей жертвы и осыпая страдальца ругательствами, злодеи провели его через весь Кремль к Константиновскому застенку. Там за деревянным запачканным столом, на котором лежало несколько бумажных свитков и стояла деревянная кружка с чернилами, сидел под открытым небом крестный сын боярина Милославского, подьячий Лысков.
- Добро пожаловать! - воскликнул он, увидев Нарышкина. - Сестрица твоя хотела было меня сжить со света, а теперь я буду допрашивать ее братца. Эй, десятник! Подведи-ка боярина поближе к столу. Тише, тише, господа!
- Начинай же допрос! - сказал стоявший подле Лыскова сотник.
- Не в свое дело не суйся, господин сотник! Ты приказного порядка не смыслишь. Лучше поди-ка посмотри: готово ли все для пытки?
- Давно готово!
- Ну, Иван Кириллович, примемся за дело! - продолжал Лысков, развертывая один из лежавших на столе свитков.
- К чему меня допрашивать? - сказал Нарышкин. - Я не совершал никакого преступления! Не теряйте времени и убейте меня. За кровь мою дадите ответ Богу.
- Все это хорошо! А допрос-то надобно докончить. Тебя никто убивать не хочет. Оправдаешься - ступай на все четыре стороны, не оправдаешься - по закону казнят тебя. Плакаться не на кого. Закон для всех писан.
- Для всех! Вишь, что выдумал! - шепнул один из стоявших за стулом Лыскова стрельцов своему соседу. - По уложению надо было бы у самого нос отрезать, а нос-то у него целехонек. Вот те и закон!
- Замышлял ли ты извести царевича Ивана Алексеевича? - спросил Лысков. - Говори же, Иван Кириллович!.. Эй вы! В пытку его!
После жестоких пыток, которые не заставили Нарышкина признаться в преступлении, выдуманном его врагами, Лысков велел снова подвести страдальца к столу.
- Упрям же ты, Иван Кириллович! Однако я не хочу тебя напрасно мучить, запишу, что ты признался. Согласен?
Нарышкин не отвечал ни слова.
- Молчишь - стало быть, соглашаешься. Дело доброе. Запишем!.. Надевал ли ты на себя царскую порфиру? Также молчишь? И это запишем.
Задав еще вопросы и не получив ни на один ответа, Лысков записал, что Нарышкин во всем признался. Развернув потом другой свиток, Сидор Терентьевич громко прочитал следующее: "Уложения главы II, в статье 2-й сказано, что буде кто захочет Московским Государством завладеть и Государем быть и про тое его измену сыщется до пряма, и такова изменника потому же казнити смертию".
- Итак, по оной статье, - сказал Лысков с расстановкой, записывая произносимое, - боярина Ивана Нарышкина, признавшегося в измене, казнити смертию. Ну, господа, подписывайте приговор - и дело в шляпе. Господин сотник, не угодно ли руку приложить? Вот перо. Еще - кому угодно?
- Подпишись за всех разом! - сказал десятник.
- Пожалуй! Надобно будет написать: за неумением грамоте.
Положив перо на стол и свернув свиток, Лысков подал его важно сотнику.
- Вот и приговор! Теперь можно, его исполнить!
- Ладно, - сказал сотник, разорвав на клочки поданную ему бумагу.
- Что ты, что ты, отец мой! В уме ли ты? Да знаешь ли, что велено делать с тем, кто изорвет приговор?
- Не знаю, да и знать не хочу! Эй, ребята! Ведите боярина на Красную площадь. Ба, это еще кого сюда тащут? Что за нищий?
- Не нищий, - сказал пришедший с отрядом десятник, - а еретик и чернокнижник Гаден. Ишь, какое лохмотье на себя надел. Мы насилу его узнали!.
- А, милости просим! - воскликнул сотник. - Не принес ли он такого же яблочка, каким уморил царя Федора Алексеевича?
- Надобно его допросить, - сказал Лысков.
- Вот еще! С этим молодцом, мы и без допроса управимся! - возразил сотник.
Приведя Нарышкина и Гадена на место казни, стрельцы подняли их на копья и, сбросив на землю, изрубили.
В это время прибежал престарелый отец Нарышкина, Кирилл Полуектович, оставленный тихонько сыном в покоях царевны Марфы Алексеевны во время сна. Увидев голову сына, поднятую на пике, он воздел руки к небу и в изнеможении упал на землю.
- А, и этот старый медведь вылез из берлоги! - сказал Лысков. - Поднимите его! - закричал он стрельцам.
- Не хватить ли его лучше по затылку вот этим? - спросил стрелец, поднимая секиру. - Что старика долго мучить!
- Нет, нет, не велено! - сказал Лысков. - Отнесите его ко мне на двор: там готова для него телега. Приказано отправить его в Кириллов монастырь и постричь в чернецы. Пусть там спасается!
- Сегодня напишут указ о вступлении на престол Ивана Алексеевича.
- Вот что! А царя Петра Алексеевича в ссылку, что ли, пошлют? Ты мне, помнится, тайком сказывал, что царевна Софья думала прежде от него избавиться, знать, передумала?
- Да. Можно обойтись и без этого.
- Стало быть, Петр Алексеевич останется царем. Да как же это будет, Сидор Терентьич, кто же из двух будет царством править? Ведь надо бы об этом подумать.
- Не беспокойся! Об этом думали головы поумнее нас с тобой.
- Все так. Однако если Петр Алексеевич останется царем, то царица Наталья Кирилловна, пожалуй, захочет по-прежнему править царством, пока сын мал. А тогда худо дело! Как тут быть?
- А вот увидим: сегодня в Думе все это решат.
- Нечего сказать, боярин Иван Михайлович сыграл знатную шутку. Помощники-то его все награждены?
- Разумеется. Один Сунбулов недоволен: он ждал, что его пожалуют боярином, а его произвели в думные дворяне. Взбесился наш молодец и ушел в Чудов монастырь, хочет с горя постричься в монахи.
- Знать, его за живое задело.
- Теперь нам знатное будет житье. Крестный батюшка будет всеми делами ворочать по-своему.
- Ну а тебе какая награда, Сидор Терентьич?
- Меня крестный батюшка обещал посадить дьяком в Судный приказ. Уж то-то мне будет раздолье!.. Скажи лучше, как твоя нога?
- Заживает помаленьку. Поймать бы разбойника, который меня ранил: я бы его своими руками разорвал!
- А знаешь, кто тебя ранил? Стрелецкий пятисотенный Бурмистров. Крестный батюшка мне сказывал. Он приказал боярину князю Хованскому везде искать его.
- Рублевую свечу бы поставил, кабы поймали мошенника! Ах да, совсем забыл. Не напомнишь ли ты боярину, как он из Думы приедет, о старухе, что у нас в подвале сидит: что с ней делать?
- Что за старуха?
- Попадья Смирнова. По приказанию боярина вчера привели ее к нам из Земского приказа. Ее подняли на улице в тот день, как мне ногу подрубили. И с тех пор все держали на Тюремном дворе по приказу Ивана Михайловича.
- А, вспомнил. Выпытал крестный батюшка, где ее дочка?
- Спрашивал, грозился в пытку отдать. А она - одно: хоть зарежь, не знаю.
Со двора донесся звук подъезжающей кареты.
- Боярин приехал! - воскликнул Мироныч, поднявшись со скамейки. - Пойду к себе.
Дворецкий ушел, а Лысков выбежал на крыльцо встречать Милославского. Он поклонился ему и проводил в горницу.
- Ну, Сидор, дело кончено! - сказал Милославский, сняв шапку и садясь к столу. - Вот указ, который сегодня послали из разряда во все приказы и ко всем иногородным воеводам.
- Нельзя ли прочитать, батюшка?
- После обеда прочитаешь. Впрочем, ладно, покуда на стол не подали, расскажу тебе о нем. Указ славно написан: ни слова не сказано о прежнем решении Думы, чтобы быть избранию на царство общим согласием людей всех чинов московского государства; не упомянуто ничего об избрании; сказано только, что Иван Алексеевич уступил престол брату и что Петр Алексеевич, по челобитью патриарха с собором, Думы и народа, принял царский венец. О присяге стрельцов умолчано. Далее написано, что сегодня, 26 мая, патриарх с духовенством, Дума и народ били челом царю Петру, "что царевич Иван Алексеевич ему большой брат, а царем быть не изволил, и в том чинится Российского царства в народе ныне распря, и у них, царя и царевича, просят милости, чтоб они изволили для всенародного умирения на прародительском престоле учиниться царями, и скиптр и державу восприят и самодержавствовать обще". А далее сказано, что так как великие государи в юных летах, то править будет сестра их, Софья Алексеевна, и в конце прибавлено, чтобы в указах с именами царей писать имя и царевны.
- Пирог и щи давно уже поданы, - сказал вошедший слуга.
- Пойдем, Сидор, обедать. Ты, я думаю, не меньше моего есть хочешь.
На столе, не покрытом скатертью, стоял пирог на оловянном блюде и щи в медной вылуженной миске. Для боярина подали серебряную ложку, а для Лыскова деревянную. Разрезав пирог, Милославский взял в руки кусок и, пригласив Лыскова последовать его примеру, начал есть с большим аппетитом. Когда с пирогом, было покончено, слуги подали из пшеничной муки каравай: Взяв по куску каравая, Милославский и Лысков придвинули к себе миску и начали хлебать щи прямо из нее. Затем подали вареную в уксусе баранью голову, жареную курицу, приправленную луком, чесноком и перцем, и, наконец, каравай с медом. Все это запивалось пивом, крепким медом и французским вином. Встав из-за стола, боярин и крестный сын его, обратясь к висевшим в углу образам, так же, как и перед обедом, помолились, обтерли рукою усы и бороду и поцеловались. Потом вышли в сад и легли под тенью огромной липы на приготовленное для них сено, покрытое простыней.
- Ты не узнал еще, батюшка, где дочь старухи Смирновой, твоя беглая холопка? - спросил Лысков.
- Не узнал еще. Я велел Хованскому поймать Бурмистрова: от него выпытаем. Сегодня вечером придут ко мне десятка два стрельцов. Походи ты с ними, Сидор, по Москве да поищи беглянку. Авось попадется.
- Конечно, попадется.
Объяви, что тому, кто ее найдет, дам я два десятка рубликов, да и впредь не оставлю своими милостями… Ну, хватит разговаривать: спать хочется. Не вели меня будить никому, Сидор. Ты-то соснешь?
- Сосну часок-другой. Только вот что, батюшка, стрельцы, как узнал я, изорвали дела во многих приказах. В Холопьем не оставили почти ни одного клочка бумаги. Молено Записать новую кабалу на дочку Смирновой и сказать, что она принадлежит тебе по старинному и полному холопству. Тогда ты можешь все с нею делать, что душе угодно.
- Это дело, - сонно ответил Милославский и захрапел. И Лысков вскоре последовал его примеру.
V
Купец Лаптев с женой Варварой Ивановной возвращался с обедни домой.
- Что это за указ сегодня в церкви читали? - спросила Варвара Ивановна.
- Неужто ты не поняла? Царевич Иван Алексеевич вступил на престол вместе с братцем, а Софья Алексеевна будет делами править.
- Как? А царица Наталья-то Кирилловна?
- Ее от дел прочь.
- Здравствуй, Андрей Матвеевич, - сказал Бурмистров, идя ему навстречу.
- А! Василий Петрович! Господь Бог и тебя помиловал!
Со слезами на глазах от радости, Лаптев бросился обнимать Бурмистрова.
- Милости просим ко мне, хлеба-соли откушать, - сказал Лаптев.
- У меня к тебе дело, Андрей Матвеевич. Где Наталья Петровна?..
- Ушла с братцем своим к Николе в Драчах. Жаль ее, голубушку, как свечка, тает с тоски по своей матери. До сих пор о ней ни слуху ни духу.
- Успокой Наталью Петровну: скажи ей, что она скоро с нею увидится.
- Как, Василий Петрович? Да где же она?
- В руках боярина Милославского, - шепнул на ухо Бурмистров Лаптеву. - Не говори Варваре Ивановне. Я боюсь, она проговорится об этом Наталье Петровне, ….
- Господи Боже мой! - сказал шепотом Лаптев.
Варвара Ивановна, хотя и шла впереди своего мужа и Бурмистрова, заметила, что они шепчутся, и очень заинтересовалась.
- По приказу Милославского, - шепнул Бурмистров, - объезжие с решеточными и бездельник Лысков со стрельцами третьего дня и вчера искали по всему городу Наталью Петровну. Верно, и сегодня искать будут.
- Ах батюшки! Как же быть?
- Надобно Наталью Петровну уговорить, чтобы она сегодня же поехала к моей тетке, в Ласточкино Гнездо. Это небольшая деревня в стороне от троицкой дороги. Я уже ее уведомил об этом, там всего семь дворов. Крестьяне никуда не ездят, да и в поместье никто не приезжает, кроме моего слуги Гришки, и то раза два в год. Кому придет в голову отыскивать там Наталью Петровну? А ей можно сказать, что она непременно увидится там со своей матушкою, и скоро. Борисов взялся бедную старушку выручить из рук Милославского. Мы с ним, кажется, придумали, как это сделать.
- Ладно, ладно, Василий Петрович. Ты человек разумный. Ты все устроишь, да и меня из беды выпутаешь.
- А тебе, Андрей Матвеевич, надобно будет сегодня подать челобитную в Земский приказ, что приехавшая к тебе из Ярославля крестница… как, бишь, ты назвал Наталью Петровну?
- Ольга Васильевна Иванова.
- Да, Ольга Васильевна Иванова двадцать третьего мая, когда стрельцы в последний раз приходили в Кремль, сидела на скамье за воротами и пропала без вести.
- Ладно, Василий Петрович, ладно! Пусть Земский приказ ее ищет. А чтоб усерднее искали, поклонюсь я дьяку приказа дюжиною мешков муки да бочонком вишневки. Ведь нельзя без этого.
- Полно, Андрей Матвеевич! К чему тебе добро свое терять понапрасну.
- Нельзя, отец мой, я знаю приказных. Подай челобитную хоть о том, чтоб тебя кнутом высекли, да не подари: не высекут!
Бурмистров улыбнулся.
- Ну, прощай, Андрей Матвеевич! - сказал он.
- Да куда же ты? Неужто не отобедаешь с нами?
- Нельзя, Андрей Матвеевич! Борисов меня дожидается. Вечером, я думаю, забегу к тебе на минуту.
Поклонясь Лаптеву и жене его, Бурмистров ушел..
- О чем вы это шептались? - спросила Варвара Ивановна.
- Не твое, жена, дело! - ответил Лаптев.
- Что за дело, такое? Уж и жене сказать нельзя! Господи Боже мой! Двадцать три года прожили вместе, всегда были у нас совет да любовь, а теперь, на старости лет, вздумал от меня таиться. Уж не шашни ли какие затеял?
- Полно вздор-то молоть! Шашни! С ума, что ли, я сошел!
- Почем знать. Бес и горами качает!
- Ах ты дура, дура! Да что с тобой толковать! Не скажу, да и только!
- Не скажешь? Да я тебе покою не дам! Коли ты стал от меня таиться, так ты мне не муж, а я тебе не жена. Сегодня же со двора съеду!
- Ничего, не съедешь!
В молчании подошли они к дому. Надо заметить, что Лаптев, будучи от природы робкого характера, всегда рано или поздно уступал своей жене.
На столе стояли уже миска со щами и блюдо с пирогом, когда. Лаптевы вошли в комнату.
- Дай-ка, жена, вишневки, да сядем за стол, - сказал Лаптев.
Варвара Ивановна не отвечала и, сидя на скамье у окна, смотрела на проходящих по улице.
- Аль ты оглохла? Давай, говорят тебе, вишневки!
Варвара Ивановна встала, обратясь к образам, помолилась и, сев в молчании за стол, разрезала пирог. Муж также, помолясь, сел к столу. Взяв ложку и кусок хлеба, Варвара Ивановна начала хлебать щи, не обращая никакого внимания на мужа.
- Что же, вишневка будет ли сегодня, аль нет? - спросил гневно Лаптев. - Давай ключ от погреба. Если тебе лень, так я сам схожу.
- Нет у меня ключа! Ты не сказываешь мне, про что вы шептались, а я не скажу, где ключ.
- Как, да разве я не хозяин в доме? Сейчас же принеси фляжку!
- Не принесу!
- Принеси, говорят! Худо будет! - закричал Лаптев, вскочив со скамьи.
Варвара Ивановна спокойно подвинула к себе блюдо с пирогом и, выбрав большой кусок, принялась есть. Лаптев прошел несколько раз по горнице и опять сел к столу.
- Варвара Ивановна, да принеси вишневки! Ты ведь знаешь, что я, не выпив чарки, обедать не могу.
- А мне что за дело! Не обедай!
Лаптев схватил в досаде кусок пирога и начал его есть. Можно было, глядя на него, подумать, что он каждым куском давится или принимает отвратительное лекарство.
- Ну, что тебе, жена, за охота знать, про что мы шептались? Плевое дело, да и до тебя совсем не касается.
- Коли плевое дело, так скажи, какое.
- Я боюсь, ты проболтаешься Наталье Петровне.
- Никому не скажу. Побожусь, если хочешь.
- Нет, не божись! Писание не велит божиться. Ну, так уж и быть. Давай вишневки! Расскажу тебе, только смотри не проговорись.
- Прежде скажи, а там и вишневки дам.
- Тьфу ты пропасть! Ну, все дело в том, что матушка Натальи Петровны попалась в лапы боярину Милославскому.
- Милославскому! Ах, батюшки!
- Василий Петрович хочет ее выручить!
- Помоги ему Господи! Ну а еще что?
- Больше ничего!
- Да о чем же вы так долго шептались?
- "Экая неотвязная!
Лаптев рассказал жене все подробности разговора с Бурмистровым и заключил требованием, чтобы она не говорила ни пол слова Наталье. Варвара Ивановна обещала крепка хранить тайну и пошла за вишневкой..