- Да, - ответил Иван Тимофеевич. - Кто доволен царем? Ты? Я? Или вот мой друг Василий?
- Халназар-бай им доволен!
- Верно, Артык. Вот про это я и говорю. Один богатый, сто бедных. Один за царя, сто против него. За царя - баяры и баи, против него - весь народ. Конечно, баяры и баи не идут на войну. И воюет бедняк, и кровь проливает бедняк. А на что война бедняку?
Артык не нашелся, что ответить, ответил за него сам Иван Тимофеевич:
- Солдат теперь хорошо понимает, за что ему воевать. Настало время, когда он одной пулей должен сразить и внешнего врага и внутреннего.
- Тогда я сяду на коня, - сказал Артык и невольно вздохнул: - Жаль вот, коня нет...
С вокзала донеслись частые удары колокола, извещая о выходе с соседней станции поезда. Василий Дмитриевич вскочил на ноги и стал прощаться:
- Анна Петровна, спасибо за обед! Иван Тимофеич... - Карташов запнулся. Ему хотелось пригласить к себе, но он знал, что угостить друзей будет нечем.
Анне Петровне стало жалко его.
- Кнам заходите почаще, - сказала она. - Да посидели бы еще. Сейчас самовар будет готов.
- Куда торопиться, Василий? - стал уговаривать его и Чернышов. - Сиди, чайку попьем.
- Нет, не могу, - решительно отказался Василий Дмитриевич. - Мой сменщик работает только до восьми. Если опоздаю, плохо мне будет... Ладно, будьте здоровы! Артык, будешь в наших местах, заходи! - Нахлобучив на голову сплющенную, с широкими окантованными полями фуражку и торопливо распрощавшись, он мелкими шажками побежал к воротам.
Чернышов сел на свое место и о чем-то задумался. Артык молчал.
Анна Петровна поставила на стол желтый кипящий самовар. Он был сильно помят, стоял на трех своих ножках и одной деревяжке, но это не мешало ему петь и выбрасывать пар под самое небо.
- Да, война... - задумчиво продолжал Иван Тимофеевич прерванный разговор. - Сколько убитых и искалеченных, сколько вдов и сирот! А ради чего несет народ столько жертв? Я участвовал в русско-японской войне. Тогда мы не знали, за что воюем. Было одно - слушай офицерскую команду да повторяй, когда спросят: "За веру, царя и отечество". Не согласен - помалкивай. Конечно, для солдата приказ офицера - закон. Но часто приказы начальства казались нам глупыми. Гоняли нас без толку с места на место. Не столько дрались, сколько отступали. В одном бою близко от меня разорвалась японская шимоза. Одним осколком два пальца на руке оторвало, другим, как ножом, по животу полоснуло. Попал в лазарет. Отлежался немного, раны зажили - домой отпустили. До войны я работал кочегаром на паровозе. Вернулся работать на железную дорогу. Вот тут-то и началось! Народ поднялся и против войны и против царя. Нашлись умные люди, которые все объяснили. Узнал я тогда всю правду, словно прозрел, снова взял в руки оружие и пошел с рабочим народом воевать за лучшую долю.
- Против баяр и баев? - спросил Артык.
- Да, и против царя.
- И царь вас победил?
- В тот раз победил, - вздохнув, ответил Иван Тимофеевич. - Много еще было темных людей и в войсках и среди вашего брата - дейхан. Царские генералы пулей и нагайкой усмиряли народ. Много тогда погибло хороших людей, много гибнет и сейчас. Одних расстреляли, других бросили в тюрьмы, третьих послали умирать в снега Сибири или вот сюда, в пески Туркестана. Видал вон, что стало с Карташовым? У него слабая, больная грудь, а его послали дышать пылью пустыни. Сначала его поселили в песках Уч-Аджи, там он работал чабаном у ваших баев. Потом ему разрешили поселиться с Душаке, но тут для него немногим лучше. Тает человек на глазах.
Чернышов умолк, погруженный в свои думы. Артык не все понял из его рассказа, но он видел, что друг чем-то расстроен, и ему хотелось утешить его.
- Иван, - спросил он, - как называется та война, о которой ты говорил?
- По-вашему - не знаю как, - улыбнувшись, ответил Иван Тимофеевич, - а по-нашему - революция. Революция, - повторил он четко, видя что Артык шевелит губами.
- Пусть будет и по-нашему так! Ривалюса, - тихо повторил он и встал.
Солнце красным шаром скатывалось за далекий гребень гор. Зной спадал, приближалась ночь. Артык стал прощаться с хозяевами.
- Иван, пусть седло и уздечка останутся у тебя. До свиданья, будьте здоровы! - сказал он и торопливо вышел за калитку.
- Артык, приходи почаще! - крикнул ему вслед Чернышов.
Глава четырнадцатая
Собственно говоря, торопиться Артыку было некуда. Как только зашло солнце, начало быстро темнеть. Возвращаться домой поздно вечером Артык не хотел - усталость брала свое. Но он постеснялся просить ночлега у гостеприимных хозяев и решил переночевать в чайхане.
Чайхана Джумадурды была местом сборища всех, кто прицеплял тыкву к заду (Так звали государственных служащих, носивших у пояса оружие). Так как карманы чайханщика от этого раздувались, он кутежи особо почитаемых людей устраивал у себя во внутренних комнатах. У него можно было найти всякий товар, а угодить богатому гостю Джумадурды почитал особым искусством. Артык знал, что чайханщик не обрадуется ему, но все же вошел в чайхану и попросил места для ночлега.
В этот день в город съехалось из аулов немало народу, комнаты для гостей и ночлежников были переполнены дейханами. Не надеясь легко отделаться от нового посетителя, Джумадурды уложил Артыка в проходной комнате. Усталость и сон уже одолевали Артыка, он повалился на кошму и сразу уснул. Но не прошло и часа, как он проснулся от шума и громких голосов.
Около девяти часов в соседней комнате началась пирушка. В просвете между дверным косяком и килимом перед глазами Артыка мелькали фигуры гостей: какого-то молодого человека в красном халате и в сапогах, начищенных до зеркального блеска, волостного Ходжамурада, толмача уездного управления в военном кителе и в белых погонах, хромого писаря волостного правления Аксака-мирзы, по прозвищу Куллыхан, еще кого-то... Пришел и Бабахан-арчин. Войдя, он хлопнул руками и что-то крикнул, - от этого крика Артыку стало тошно. Вслед за арчином в комнату вошли одна за другой три чисто одетых женщины с блюдами в руках.
- Ай, молодец, Джумадурды! - сказал Бабахан. На его возглас тотчас же отозвался хромой мирза:
- Арчин-хан, если хочешь поздороваться с ними, скажи: "Айсолтан-бай, молодушки, жить вам сто лет, а мне дважды по пятьдесят!"
Стукнулись пиалы, наполненные вином.
- Поднимем еще раз за здоровье Айсолтан-бай!
Это несомненно крикнул волостной Хуммет. Потом снова послышался голос Куллыхана:
- Эй, сосунок, почему не пьешь?
- Не умею. Я в жизни водки не пил, - ответил кто-то, кого Артык не узнал по голосу.
- Эх, собачий ты сын! Что ж ты думаешь, люди учатся пить в утробе матери? Хочешь стать человеком - пей.
Начался беспорядочный шум. Артык не мог уже больше спать; приподнявшись на локте, он осторожно отвел край килима. Теперь из своего темного угла он мог не только слышать, но и видеть всю веселящуюся компанию.
Отказывался пить Баллы, сын Халназара. Тогда его решили напоить силой. Баллы сопротивлялся, его держали за руки и лили ему в рот водку. Проглотив несколько глотков обжигающей жидкости, он вырвался и вскочил, задыхаясь, словно проглотил раскаленные угли. Его снова усадили, дали выпить воды. Рядом с Баллы на ковре сидел тот самый молодой человек в красном халате. Это был Атаджа, сын городского купца Котура. Баллы стал ругать его:
- Ты, сосунок, не облизанный матерью. Во всем ты виноват! Погоди, сын свиньи, я с тобой рассчитаюсь!
- Что ты - невинности лишился, что ли? - возражал Атаджа. - Выпил - увидел рай. Чего вопишь?
Как понял Артык из обрывков разговоров, Атаджа был хозяином пирушки. Устроить попойку его заставила простая причина: из-за неуплаты налогов было задержано восемь вагонов пшеницы, приготовленной для отправки в Андижан, Маргелан и Джизак. Если бы ему удалось получить бумажку от волостного с подтверждением уплаты налогов, толмач сумел бы продвинуть вагоны.
Все набивали рты сочным пловом. Чайханщик Джумадурды суетился вокруг гостей. Пиалы вновь и вновь наполнялись вином.
Куллыхан приподнялся на одно колено:
- Пью за здоровье Хуммета-волостного!
Волостной Ходжамурад поднял свою пиалу еще выше:
- Призываю выпить за здоровье его величества белого падишаха!
По очереди стали пить за здоровье царя, генерал-губернатора края, уездного начальника и всех сидящих. Баллы свалился после третьей пиалы. Лица у всех покраснели, глаза налились кровью, движения стали неуверенными. Жуя плов, Куллыхан половину ронял на скатерть. Когда Бабахан закашлялся, рис изо рта у него полетел в лица сидящих напротив.
Артыка уже мутило от запаха водки, от всего, что он видел, но он продолжал смотреть.
Ходжамурад бросил блестящую саблю и крикнул:
- Эй, молодушка из Ахала, чалу! (Чал - напиток из верблюжьего молока)
Грубая матерная брань повисла в воздухе. Грузный Хуммет, надувшись, выругал Атаджу:
- Сын свиньи, барышник! Это и есть все твое угощение?
Атаджа захлопал в ладоши:
- Водка найдется, если б ты даже захотел искупаться в ней... Эй, Джумадурды, принеси побольше!
Бабахан бессвязно бормотал:
- Тащи, сын вагонщика знает, что делает... Делай так - и все твои просьбы исполнятся. А этот сын дурака, блеет без молока...
Полупьяный Ходжамурад уставился на него мутными глазами:
- Кто этот негодяй? Кто блеет без молока, говори!
- Продай, - говорю ему, - своего жеребца Ходжамураду-волостному за сто рублей. Он тебе в другом деле поможет. А он несет всякий вздор. Говорит - за пятьсот не отдам!
- Да ты о ком?
- Да об Артыке, вот ей-богу!.. Об Артыке Бабалы.
Ходжамурад засмеялся:
- Теперь его гнедой бесится у кола подле моей кибитки...
Артык, и без того думавший: "Это не водку, это кровь дейханина пьют!" - чуть не задохнулся от ярости. Он откинулся назад и долго лежал без движения. "Что делать? Броситься в середину, перебить посуду, схватить за горло?.. Кого?.. Старшину Бабахана? Ходжамурада?.. Но к чему это приведет? Не сегодня, так завтра попадешь к ним в лапы".
Понемногу к Артыку вернулось спокойствие.
Между тем шум в комнате нарастал. Прислушавшись, Артык понял, что произошла ссора между Куллыханом и толмачом. Обидевшись на какое-то слово, хромой писарь кричал:
- Повтори, что ты сказал, собака!
Откинув край килима, Артык снова прильнул глазом к щели. Куллыхан выхватил из кобуры револьвер. Толмач подался к нему:
- Ну, не выстрелишь - бабой будешь!
Куллыхан спустил курок, но волостной Хуммет успел толкнуть его под локоть. Грохнул выстрел. Голубой дым потянулся кверху, вслед пуле, ударившей в потолок. На звук выстрела прибежала Айсолтан:
- Ой, что случилось?
- Куллыхан подстрелил ворону!
Все засмеялись. Этот выстрел, крики толмача, ругань писаря никого особенно не обеспокоили. Только Баллы, подняв голову, повел вокруг мутными испуганными глазами. Бабахан, держа пиалу, наполненную водкой, встал пошатываясь.
- Айсолтан, выпей за мое здоровье, - обратился он к женщине и уронил пиалу.
Его стало рвать, и женщина кинулась подставлять таз. Усы Бабахана обвисли, слиплись. Мерзкий запах ударил в лицо Артыку.
Толмач, распушив усы, пристально посмотрел на сына торговца и как ни в чем не бывало сказал:
- Атаджа, вели принести карты!
Посуду убрали. На ковер упала колода нераспечатанных карт. Пьяные фигуры задвигались, рассаживаясь в круг, руки полезли в карманы, вытаскивая и роняя деньги.
Хуммет начал метать банк. Баллы, никогда не видавший картежной игры, смотрел на все непонимающими глазами. Толмач, взяв свою карту, взглянул на него и сказал:
- Бери карту, чего глаза вылупил!
- Куда ему! - усмехнулся Хуммет. - У него еще молоко на губах не обсохло.
Баллы обидели эти слова, его рябое лицо скривилось в жалкой улыбке.
Когда Хуммет раздал карты, Бабахан бросил поверх банка свой толстый бумажник:
- Давай!
Хуммег протянул ему вторую карту.
- Давай еще! Еще одну!
- Сгоришь!
- Дай, сказал - дай! Сгорю я, а не ты!
Волостной протянул ему верхнюю карту колоды:
- Сгорел, сын дурака?
Не сказав ни слова, Бабахан вынул из бумажника четыре десятирублевых бумажки и бросил в банк.
Толмач то и дело смотрел на свою карту, не решаясь назначить ставку. Наконец, он сказал:
- Давай на пять рублей. Волостной пристыдил его:
- Сукин сын, весь уезд у тебя в руках, чего ты боишься? Бей по банку!
Бабахан, не выпускавший изо рта чилима, пыхнул дымом и засмеялся:
- Ташлы-толмач храбр, когда кладет в карман. А когда есть опасность потерять, он - в кусты.
Куллыхан, выплюнув табак, вытер губы рукавом и ударил на двадцать пять рублей. Он выиграл, но Хуммет удвоил банк. Тогда Бабахан, засучив рукава, подвинулся вперед:
- Давай на все! В счет всего аула Гоша!
Старшина получил на десятку туза и потянул к себе деньги.
Игра продолжалась долго. Куллыхан проиграл все, что у него было, занял у толмача и опять проиграл. Тогда он снял и положил перед собой свой красный халат:
- Дай карту!
Ташлы-толмач с насмешкой сказал:
- Ну, если теперь проиграет, то и мать родную заложит!
Проигрался и Ходжамурад. Не зная, у кого еще занять, он озирался по сторонам. У "сына вагонщика" он уже брал дважды. Тогда Бабахан приказал Баллы:
- Баллы-хан, вынимай сто рублей!
Видимо, для Баллы сто рублей были равны половине отцовского состояния - так много денег ему не часто приходилось держать в руках. Сегодня по поручению отца он получил в городе деньги за полвагона ячменя. Отдать сто рублей он боялся, но и не дать было неудобно, и он сидел, вытаращив глаза, не зная, что делать. Старшина напустился на него:
- Когда вам что-нибудь надо - тебе или своему отцу, - так идете к нему. Давай, тебе говорят!
Баллы дрожашими руками отсчитал сто рублей и отдал. Но для волостного эти деньги ничего не значили - он все сразу поставил на банк. Старшина принялся хвалить сына бая.
- У Халназара Баллы - лучший из сыновей. Я сам скоро женю его.
- Что же он - только что похоронил одну жену и уже думает о другой?
- Сыну бая можно иметь и две, и три жены.
Баллы, видимо, успел уже пооткровенничать с сыном торговца. Атаджа обратился к старшине:
- Арчин-хан, у тебя в ауле есть подходящая невеста - дочь Мереда. Сватай ее, если в самом деле хочешь женить Баллы.
- Да Меред... Не удастся, наверно, - сказал Бабахан.
Волостной Ходжамурад, рассматривая свои карты, заметил:
- Ничего не удается только беспомощному... Дайка карту!.. Пусть попробует у меня кто-нибудь поартачиться!
Старшину задели слова Ходжамурада, но ему не хотелось ссориться с волостным, и он мягко возразил:
- Меред хотя и не бай, но человек состоятельный. А Баллы вдовец, да вдобавок у него ребенок.
Хромой писарь поддакнул волостному:
- Арчин-хан, если бы ты не был беспомощным, го сумел бы заставить Баллы забыть о том, что он вдовец.
Бабахан вспылил:
- Беспомощными называют таких слюнтяев, как ты! Во всяком случае у тебя советов я спрашивать не буду.
Но писарю было не до Бабахана. Крикнув: "Двадцать одно!" - он торопливо сбросил свои карты в общую кучу и потянул к себе деньги из банка. Ташлы-толмач обрушился на него:
- Ты, сын свиньи, бросил, не показав! У тебя, наверное, перебор! - и схватил его за руку.
Игроки повскакивали с мест, с отчаянной руганью бросились друг на друга. Началась свалка... Артык смотрел на все это и сам себе удивлялся. Только что он готов был броситься с кулаками на волостного и старшину, когда узнал, как его обману-ли. Теперь же, почувствовав, что посягают на самое дорогое для него, он остался совершенно спокоен и даже холоден. Ни одна шальная, горячая мысль не шевельнулась в его голове. Только бешено забилось сердце и кулаки сжались, как два тяжелых камня. "Посмотрим, как это вам удастся!" - с ненавистью подумал он и неожиданно спросил самого себя: "А зачем я нахожусь в этом гадком месте?"
Не заботясь о том, заметят его или нет, Артык встал и быстро вышел из чайханы.
Звездная ночь показалась ему прохладной и светлой.
Глава пятнадцатая
У Халназара было четыре сына и дочь. Старший сын, Аннаберды, угрюмый, нелюдимый человек, держался обособленно ото всех, и трудно было понять - умен он или глуп. Обратятся к нему с какой-нибудь просьбой - отвернется, ничего не ответит и поступит, как ему вздумается. Когда ему привезли в кибитку невесту, никто не заметил, чтобы он обрадовался, - он даже ни разу не улыбнулся. И невеста тогда заплакала: "Горе мне! Стала я женой глухонемого!" Но потом привыкла. Аннаберды показался ей даже лучше многих других мужей: он был безответен, от него она никогда не слышала ругани, и скоро она стала полной хозяйкой в доме, управляла и распоряжалась всем. Это она, стараясь заполучить себе помощницу, женила своего двенадцатилетнего сына на зрелой девушке.
Люди говорили, что у Халназара самый видный из сыновей - второй, Баллы. Но в последнее время как раз положение этого сына и заботило бая больше всего.
Сам Халназар, может быть, и не очень спешил бы с женитьбой сына, но Садап-бай каждый день напоминала ему об этом. Она с тяжелым сердцем смотрела на опустевшую кибитку Баллы, на его четырехлетнюю дочку, оставшуюся сиротой. Старшая невестка была занята своей семьей, жена третьего сына, Бекмамеда, еще не знала радости материнства и не умела найти дорогу к сердцу ребенка. А как успеть Садап-бай одной повсюду? Поэтому днем и ночью она думала об одном: как бы поскорее женить Баллы.
Женить сына на вдове Садап-бай не хотела. Недаром говорят, что при таком браке в кибитке живут четверо: муж не забудет первой жены, жена будет помнить первого мужа. Конечно, думала Садап-бай, лучше всего сватать девушку. Но кого? Взять из бедной семьи какую-нибудь сироту, которая ничего не видела, кроме шалаша или жалкой кибитки, не умеет ни сесть, ни встать, ни принять гостей, - такая невестка не доставит большой радости, разведет грязь, опозорит Садап-бай. Ой, нет, такой лучше не надо! Послушаться советов людей и ехать сватать невесту из богатой семьи в незнакомый аул? Но как заранее знать, что выбор будет удачен? Невестка может оказаться лысой или глухой, глупой или сварливой. Только теперь старшая жена Халназар-бая начинала понимать, какой утратой для нее была смерть первой жены Баллы.
Садап-бай расспрашивала родных, знакомых, проезжих, прохожих, жителей дальних аулов. Каждый из ее собеседников указывал какую-нибудь девушку или вдову, каждый расхваливал достоинства той, которую называл. Но трудно было расположить сердце Садап. Заговаривали о сироте - она не хотела слушать, называли вдову - она брезгливо отворачивалась. Достаточно было упомянуть о каком-нибудь маленьком недостатке девушки, как она отмахивалась обеими руками: "Ой, нет, не надо, упаси бог!"