Нашлись люди, которые посоветовали сватать за Баллы дочь Мереда Макула. Этот совет пришелся по душе Садап-бай. Айна нравилась ей и раньше, а когда сам Баллы дал понять, что только об этой девушке он и думает, она стала нравиться ей еще больше. Халназар одобрял этот выбор. Но отдадут ли Айну за вдовца? Садап-бай долго размышляла и чисто женским чутьем нашла правильный путь: "Мама не родная мать Айне. Что ей до того, что Айна выйдет за вдовца, что ей придется нянчить чужого ребенка? Породниться с семьей бая ей будет лестно и выгодно. Правда, Мама пустая, взбалмошная женщина. Но это даже и лучше. Если Меред будет упорствовать, Мама не даст ему покоя". И Садап решила действовать через мачеху. Она сама побывала в кибитке Мереда и в разговоре с Мамой старалась польстить ее самолюбию. Начало было положено, а разговор о главном можно было поручить кому-либо из женщин, более опытных в этих делах. Надо было только выбрать день, когда Мереда не будет дома.
Третий сын Халназара Бекмамед, большую часть времени находился в степи, присматривал за стадом баранов и совершенно не вмешивался в другие дела. Его молодая жена, только недавно вернувшаяся к мужу из послесвадебного пребывания в родительском доме, еще не свыклась с новым положением, ходила в халназаровском ряду кибиток как чужая, ничего не делая и ничем не интересуясь.
Самый младший, семнадцатилетний сын, с прошлого года учился в медресе. Раньше звали его просто Ораз, а со времени поступления в медресе стали звать молла Ораз. Был он с детства слаб здоровьем, тщедушен на вид, и Халназар, решив, что из него не будет хозяина, уже с двенадцатилетнего возраста начал обучать его грамоте, наняв для этого муллу из племен!! эрсари.
Жил Ораз в келье при медресе вдвоем с товарищем. У каждого была своя постель, своя полка для личных вещей и один общий очаг, общая пища, один кувшинчик для омовения, бухарский самовар и немного посуды. Все делали они сообща; если один брался за самовар и наливал воду, другой шел за углем. В темной келье оба вслух зубрили тексты корана, будто плакали. Не пропускали ни одной из пяти ежедневных молитв. После утренней молитвы шли в мечеть к учителю - ахуну, чтобы ответить ему приготовленные уроки. Но вечерами они не отказывали себе в развлечениях. В медресе у ахуна училось немало разных людей, среди них были совсем взрослые и даже муллы, достаточно пожившие в свое удовольствие. Они собирались с молодыми ребятами, вели беседы на приятные темы, ели плов, затевали разные игры.
Когда молла Ораз приезжал домой, Садап-бай смотрела на него с удивлением. Лицо его было бледно, как у покойника, безбородые, еще юные щеки казались вялыми, в гонких губах не было ни кровинки, глаза смотрели тускло. По тому, как он, потупив глаза, играл шнурками халата, можно было подумать, что он чего-то стыдится. Его подавленный вид, привычка держать голову опущенной, сторониться людей, входить и выходить боком - все это наводило Садап-бай на разные мысли. Поэтому она не раз упрашивала Халназара:
- Аю, отец, тебе говорю. Довольно и того учения, которое прошел Ораз-джан. Он уже черное-белое различает, может записать прибыль-убыток. Давай возьмем его из медресе. Уж очень он там страдает.
Но Халназару поведение Ораза очень нравилось. Он видел, что сын его кроток, скромен, стыдлив, во всем следует шариату, и думал: "Может быть, и Ораз со временем станет ахуном в медресе, будет пользоваться почетом и уважением". Он жаждал стяжать себе славу не только богатством, но и положением сына. У него было намерение послать Ораза года через два в Бухару, к источнику высшей мусульманской учености. Поэтому он возражал жене:
- Пусть учится, будет человеком.
- Аю, отец, он не похож ни на кого из нашей семьи. Он становится каким-то ходжой.
- Если твой сын станет потомком пророка - что может быть лучше?
- Я не хочу, чтобы он стал ходжой-попрошайкой.
- А, брось! Ученый человек никогда попрошайкой не будет. Наоборот, все само придет к нему.
Однако в этом году Халназар не послал Ораза в медресе, считая, что он будет нужен для ведения счетных дел при сборе урожая. Теперь он засадил его за счета.
То, что Ораз читал коран по всем правилам, был кроток и тих, нравилось и Мамедвели-ходже. В доме бая он всегда хвалил тихого и застенчивого Ораза. Но вспоминая свою беспутную молодость в медресе марыйского ишана Субхан-Назара, он думал: "Плохо, очень плохо, что Халназар держит Ораза в медресе. Сыну бая ведь не придется жить от подаяний прихожан мечети. А в медресе могут совсем испортить юношу". Однако этих опасений он не высказывал никому.
Дочь Халназара, Ак-Набат, была еще совсем девочкой с густыми пушистыми волосами и не принимала никакого участия в семейных делах.
Халназару доставляло радость видеть свой дом богатым, а семью многочисленной. Он охотно устраивал свадьбы и надеялся, что и впредь будет устраивать.
Солнце уже поднялось высоко и сильно припекало. Задние крылья кибиток были подняты. Собаки прятались в тень, переходя с одного места на другое.
Из кибитки Мереда доносились удары ткацкого гребня. У основы ковра средней величины сидела Айна. Мама, лежа на спине, громко храпела.
Склонив голову над рамой, Айна ткала. Толстые черные косы девушки, свешиваясь через плечи, касались бархатистой поверхности недавно начатого ковра; ее живые черные глаза бегали по нитям основы. В одной руке у нее был ножичек, в другой - нитки цветной шерсти. Быстро перебирая проворными пальцами нити основы, надавливая одну и поднимая другую, она продевала уток, навязывала узелки и ножичком подрезала нитки. Узелки шли стройным рядом, белая шерсть ложилась к белой, черная к черной, желтая к желтой, красная к красной - рисунок ковра словно растягивался. Пройдя ряд, Айна брала железный гребень на деревянной ручке, просовывала его зубья в основу и частыми сильными ударами плотно прибивала узелки законченного ряда к многоцветному полю ковра. Гребень при ударах глухо стучал, серебряные украшения, свисавшие с шапочки Айны, громко звенели, но все это не мешало спать Маме. Издаваемый ею мерный храп, вливаясь в удары гребня, и серебряный звон украшений Айны, создавал своеобразную музыку.
Сделав два ряда, Айна взяла большие ножницы и стала выравнивать ворс. Взгляд ее упал на сверкающий узор ковра, расстилавшийся под ногами. Это сразу переселило ее в мир мечтаний. Ковер Айны будет известен в ауле, - в его узоры и краски она вкладывала все, чем было полно ее сердце. Все будут любоваться им - изделием ее рук, девушки будут переснимать с него узоры. Когда-нибудь ковер этот будет лежать в глубине белой кибитки. Но кто будет хозяином этой кибитки, кто сядет на этот ковер?.. Артык, кто же другой! Он будет приезжать на быстром коне. Айна перенесет свои узоры на попону, на ковровые переметные сумы. Она разукрасит его коня. Артык, пройдя в глубину кибитки, ляжет на вытканный Айной ковер, облокотится на подушку. Айна подсядет к нему, нальет ему чаю, наколет леденцов и сахару, будет говорить ему нежные слова, смешить его и поддразнивать.
Пальцы Айны привычно бегали по нитям основы, а мысли унеслись в сладостные мечты. Внезапно они были прерваны чьим-то приветствием, вслед за которым порог кибитки переступила женщина. Ответив на приветствие, Айна тяжело вздохнула, словно ее и в самом деле разлучили с Артыком.
- Заходите, пожалуйста, - сказала она, оглядываясь на гостью.
Это была высокая худощавая женщина с седеющими волосами. Одета она была небогато: синее полушелковое платье, на голове сильно поношенная накидка, на ногах стоптанные башмаки. Звали ее Умсагюль. Вспомнив, чем она занимается, Айна с беспокойством взглянула на нее. В сердце закралась тревога.
Умсагюль, как хорошо знакомая, близко подошла к Айне:
- Давно не видели мы тебя. Ну-ка, моя голубка, давай поздороваемся! - сказала она и обеими ладонями слегка шлепнула девушку по плечам. Потом села рядом с Айной и стала рассматривать ковер.
Оба края ковра шли ровно, как по натянутой струне, поверхность была как бархат. По тонкой основе ложилась блестящая, со вкусом подобранная цветная шерсть.
- Мастерица!.. Тьфу, тьфу, да упасет тебя бог от дурного глаза и языка, голубушка! - проговорила Умсагюль, и в лицо Айны ударило зловонное дыхание.
Айна почувствовала в Умсагюль что-то отталкивающее. Не поднимая головы, не обращая на нее внимания, она продолжала нанизывать узелки.
Понаблюдав за работой, Умсагюль стала осматривать внутренность кибитки. Все в целости, все в порядке: ковры, кошмы в хорошем виде. У раскрытого остова кибитки спит Мама. Ее засаленная шапка свалилась с головы и лежит рядом, точно гнездо черепахи.
Умсагюль перещупала все мотки пряжи, прежде чем обратилась к Айне с вопросом:
- Айна-джан, что мать - давно легла?
Не отвечая, Айна подошла к мачехе, надела ей на голову шапку и стала расталкивать:
- Мама, ну, Мама, вставай же!
Мама спросонья пробормотала:
- Ммм... Да, да... - ладно, - и опять уснула. - Мама, да встань же! Гостья пришла!
Мама почесала грудь:
- А-а... гостья... гос.. - и открыла было глаза, но тут же опять закрыла.
Айна, стыдясь Умсагюль и сердясь на мачеху, стала изо всех сил тормошить тучное тело. Мама зашевелила толстыми губами.
Умсагюль во все глаза смотрела на Маму. Она по-своему оценивала эту женщину и думала: "О, если тебя удастся согнуть, так потом ничем не выпрямишь". В том, что ей удастся уговорить Маму, Умсагюль нисколько не сомневалась.
- Мама, да проснись же! - с отчаянием сказала Айна, поднимая мачеху за плечи.
Мама, жмурясь от света, вытянула руки, открыла рот и зевнула. Если б Айна не поддержала ее, она опять повалилась бы на спину. Мясистыми пальцами она протерла глаза, подняла опухшие веки и часто заморгала. Умсагюль, словно приехавшая издалека, подошла к ней, подобострастно проговорила "салам-алейкум" и шлепнула ее ладонями по плечам. Мама, не узнавая ее, равнодушно пробормотала ответное приветствие и, закрыв рот рукой, опять зевнула. Потом пристально посмотрела на гостью красными глазами:
- Ах, Умсагюль, это ты!
- Я, зашла вот...
- Хорошо сделала.
- Зашла, а ты спишь, оказывается, нарушила твой сладкий сон?
- Нет, Умсагюль, я не спала. С утра что-то голова разболелась, ну я и прилегла. Немного вздремнула как будто...
Айна, слушая мачеху, улыбнулась, а Умсагюль подумала: "Ну, если ты так дремлешь, то как же ты спишь - упаси боже!"
Мама широко раскрыла рот и зевнула еще раз. Умсагюль, посмотрев своими хитрыми, еще не потерявшими блеска глазами на Маму и на Айну, спросила обо всем сразу:
- Благополучны ли вы, здоровы ли дети, скот?
- Слава богу, - ответила Мама и спросила: - Что же это тебя, девонька, нигде не видно?
- Э, Мама, столько дел и забот. Мы со своей бедностью не вылезаем из хлопот.
Мама слышала о веселом нраве Умсагюль, знала, что та считает себя еще молодой женщиной, и потому назвала ее "девонькой", как свою сверстницу. Но, увидев ее седые волосы, морщины на лице и мозоли на руках, решила обращаться к ней как к пожилой женщине.
- Умсаполь-эдже, ты что-то старишься, - сказала она.
- Ай, что она говорит! - всплеснула руками Умсагюль. - Пусть стареющие стареют, а я считаю себя ровесницей Айны.
Сердито скосив глаза на нее, Айна подумала: "Бабушке моей ты ровесница".
Мама вспомнила, что Умсагюль со всеми держится по-разному: с девушками - девушкой, с молодыми женщинами - молодушкой, с мужчинами - по-мужски, и всегда шутлива и весела.
Между тем Умсагюль, хоть и заметила сердитый взгляд Айны и вполне поняла его, с невозмутимым спокойствием продолжала:
- Айна-джан, ты не удивляйся моим словам. Я кому собеседница, тому и ровесница... Вчера вот я целый день проболтала с Халназар-баем...
Айна еще раз взглянула на Умсагюль. Были в ее взгляде и вопрос, и тревога, и ненависть. Но Умсагюль не придала этому взгляду никакого значения. Ей самой такой неожиданный переход показался слишком неуклюжим. Мама тоже сочла его странным. Она пристально посмотрела на Умсагюль, стараясь по глазам узнать ее намерения. Но в хитрых глазах Умсагюль она ничего не смогла прочесть и призадумалась.
Недавно она сама почти целый день проболтала с женой Халназара. После этого по аулу пошли разговоры, что Халназары думают сватать Айну. Меред, не собирая родственников, не спрашивая ни у кого совета, сразу же ответил на это: "Пропавшее пусть ищут в другом месте". Его слова не могли не дойти до Халназара, - недаром он вызывал к себе Умсагюль. В сватовстве эта женщина не имела себе равных. И тот же Меред, когда остался вдовцом, прибегал к ее помощи. Сопоставив все это, Мама поняла, наконец, что к ней пришла сваха.
Умсагюль решила переменить разговор. Пригладив руками седые волосы, она заговорила с Мамой:
- Оказывается, Айна совсем взрослая девушка.
- Да она только выглядит так, а лет ей немного,- отозвалась Мама.
- Глядела я ее ковер, - продолжала Умсагюль.- Уж такая мастерица - упаси ее бог от дурного глаза! - В ее руках распускаются розы.
Мама не любила, когда при ней хвалили кого-нибудь. Но, подумав, что в ауле заговорят, какой искусницей вырастила она Айну, сказала с гордостью:
- Моя дочка!
- Я и говорю, - тотчас же подхватила Умсагюль,- сразу видно, из какой семьи девушка.
- Умсагюль-эдже, ты не поверишь, - вздохнула Мама, - только о ней и думаю. Из-за нее даже сон на глаза нейдет.
Айна горько улыбнулась. Едва дождавшись вечерней молитвы, Мама валилась на постель, и ничто не мешало ей спать до утра. Айна ночью вставала доить верблюдицу, просыпаясь с рассветом, шла за водой и готовила чай. Встав, Мама выпивала два чайника чаю и, дождавшись, когда Меред выедет в поле, снова ложилась спать. Айна прибирала кибитку, стирала, возилась у очага, делала всю черную работу, а когда кончались домашние дела, бралась за ковер. Мама же, выспавшись, шла к южному ряду кибиток и в разговорах проводила весь день.
- Я это говорю не потому, - снова услышала Айна вкрадчивый голосок Умсагюль, - что хочу хвалить себя в глаза. Но я всем скажу: не всякая сумеет делать то, что делаешь ты.
Мама поправила взлохмаченные волосы и, выпятив грудь, самодовольно ответила:
- Умеет умеющий.
- А еще есть люди, которые, не зная тебя, называют мачехой.
Слово "мачеха" заставило вздохнуть и Айну и Маму.
Мама сказала:
- Ах, это огнем жжет мое сердце, но что ж поделаешь?
Умсагюль только затем и кольнула Маму обидным словом, чтобы польстить ей.
- Ну, видали мы и девушек с матерьми, - сказала она, перебегая глазами с мачехи на падчерицу.- Не в пример твоей Айне, многие из них ничего не умеют делать. А есть такие неряхи - гнид со своих волос не могут свести.
- Ах, тетушка Умсагюль, тебе понятны мои заботы!
- Душенька-сестрица, не хваля, тебе говорю: ты выполнила материнскую обязанность... Дай бог, чтобы Айна попала в хорошее место!
- Да, Умсагюль, об этом только и думаешь. Пока не свалишь с шеи эту заботу, ни сна тебе, ни покоя.
Умсагюль многозначительно помолчала, словно не решаясь говорить о главном. Мама хоть и не отличалась особой догадливостью, все же поняла, чего ждет от нее Умсагюль, и, сделав вид, что задыхается от жары, сказала:
- Тетушка Умсагюль, здесь так жарко. Может быть, выйдем под навес?
- И верно, душновато. Если хочешь, давай выйдем...
Под навесом была густая тень. Мама разостлала конскую попону, поверх нее положила кошму с цветными узорами и две подушки. Айна подала чай.
Тихий ветерок освежал потные тела. Расположившись за чаем, Умсагюль начала передавать разные сплетни. Потом она стала шутливо рассказывать о том, как она ходит сватать, как ее иногда принимают с почетом, а иногда с позором выпроваживают. И незаметно подошла к цели:
- Да, девонька Мама, без богатства нет счастья.
А богатство всегда стекает в одно место, как вода после дождя.
- Да, да, ты верно сказала, тетушка Умсагюль. Вот я смотрю на Меле-бая...
- Меле-бай, конечно, богат, - перебила Умсагюль, - но куда ему до Халназар-бая! Халназаровские богатства не измерить, не объять! Вспомнишь ли семью, подумаешь ли о скоте - прямо как посеяно.
- Говорят, он потому и богат, что очень скуп.
- Знаешь, Мама, люди завистливы, всегда находят недостатки у тех, кто сильнее. Недаром говорят: и бог даст баю и богач даст баю. Сколько загребает Халназар-бай только с земли да воды! А городские богачи тоже сыплют ему деньги.
- Ой, что ты говоришь, сестра! Неужели не могут держать в своих сундуках?
- Ты, душенька, понимай: он их так просто не оставляет лежать, у него деньги зарабатывают деньги. Ты что же, разве не знаешь его? Ведь он скупает все: и землю, и воду, и шерсть, и хлеб - все, все!.. А дети его тоже все умеют делать, как и твоя Айна.
- Если б я была такой богатой, как Халназары, и о моих детях говорили бы...
Умсагюль, подтянув платье на колени, села поудобнее и заговорила о главном:
- Душенька Мама, ты своих достоинств не умаляй. Твоя девушка, и особенно ты - на устах у народа. Даже у счастливых людей есть желание породниться с тобой.
У тщеславной Мамы глаза заблестели от гордости.
- Ах, если б я достигла богатства, все только обо мне и говорили бы! - воскликнула она, выдавая свою заветную думу.
Умсагюль достигла того, чего хотела. Улыбнувшись, она заговорила самым мягким, вкрадчивым голосом:
- Мама, понимаешь ли ты - счастье всех счастливых в своих руках... Халназар-бай, если сумеет крепче породниться с тобой, - он и так тебе родственник, - не постоит перед тем, чтобы поделиться своим богатством.
Маленькие глаза Мамы забегали, пухлые щеки зашевелились. Но вдруг она опустила голову и задумалась. Возможно, она вспомнила о вдовстве Баллы, о ребенке. Потной рукой она ткнула в бок Умсагюль:
- Да ведь у его сына шапка с головы съехала - он вдовец!
Умсагюль принялась стыдить Маму:
- Гляди-ка, она хочет спорить из-за пустяков! Что ж из того, что у него шапка съехала. Разве он дожил до седых волос? Ему еще нет и двадцати пяти, усы и борода только пробиваются. Баллы прекрасный юноша, как говорится, - ума палата, вместилище красоты. Несмотря на свою молодость, он, говорят, знаком с большими людьми; сам волостной, говорят, ничего не делает без его совета... Душенька ты моя, да разве останется несбыточной мечта у того, кто приблизится к богатству Халназар-бая?
- Это так, но все будут говорить: выдали, мол, девушку за человека, у которого шапка съехала.
- А что толку в каких-нибудь слюнявых, хоть бы у них шапка и подпирала небеса? Вот я так же рассуждала, отдала дочь за бедняка, да и обожглась. Ты сама знаешь, как живется моей дочери: хлеб для нее - джейран, а она - гончая. Уж на что я плохо живу, а должна помогать им. Даже одежду ребятишкам справляю. Боже тебя сохрани от такой беды! Если б моя дочь пошла к такому богачу, как Халназар-бай, я жила бы в свое удовольствие.
- Верны твои слова.