- Хорошо. Я так и передам государыне, моей матушке. Ну что же, не стану отвлекать вас, тем более что мсье Бетанкур, кажется, тоже хочет вам что-то сказать или что-то спросить у вас.
- Только несколько слов касательно работы чертежной, подчиненной мсье Монферрану, - живо проговорил генерал. - Я с тем сюда и пришел, ибо дома мсье Монферрана не застал.
- Вы были у меня дома? - немного растерянно спросил Огюст.
Бетанкур заметил его растерянность, однако совершенно неправильно ее истолковал и рассмеялся:
- Я понимаю, что начальник, бегающий домой к своим подчиненным, выглядит странно! Но завтра - неприсутственный день, а вы нужны мне спешно, мой дорогой. Адрес ваш у меня был записан. И кстати, я поимел счастье познакомиться с вашей очаровательной супругой.
При этих словах император, уже повернувшийся было к двери и приготовившийся что-то спросить у Аракчеева, прямо-таки подскочил на месте. На его румяном лице возникло выражение крайнего удивления.
- Что я слышу! - он опять обратился к Монферрану, и в его голубых глазах замерцали колкие искорки. - Наш очаровательный архитектор, оказывается, женат? Это правда, мсье?
Огюст медлил долю секунды. Положение оказывалось опасным. Он хорошо знал, что самодержец всероссийский, никогда не стеснявший себя в вопросах любовных развлечений, очень строго относится к нравственности своих придворных, и чем ниже ступень, занимаемая придворным, тем опаснее для него предстать перед Александром в роли развратника.
- Да, ваше величество, я женат, - просто ответил Монферран.
- О, боже! - вскричал император. - И вы посмели это скрывать?! Вы прячете ее, как турецкий султан, в серале?
- Она того стоит, - заметил Бетанкур. - Мне давно уже не приходилось видеть такой очаровательной женщины! А как она говорит, как умеет улыбаться!.. Поговорив с нею десять минут, я вышел просто околдованный.
- Берегитесь, генерал! - с притворной угрозой воскликнул Огюст. - Я могу не так вас понять…
- Довольно! - прервал его Александр. - Дуэлей в моем дворце, да и за его пределами, я не потерплю. И… вы негодяй, Монферран! Негодяй, деспот и ревнивец! Как вы посмели скрывать от света свою прелестную супругу? Она француженка?
- Да, государь. Она приехала со мною из Парижа.
- И вы ее заперли в четырех стенах! Нет, так нельзя! - губы императора капризно покривились. - Извольте показать ее нам. Послезавтра, кажется, в шесть часов вечера, здесь, во дворце, состоится небольшой прием… Что там будет, господин граф, я что-то позабыл?
С этими словами он обратился через плечо к Аракчееву, и тот немедленно отозвался, хотя до того, казалось, даже не слушал разговора:
- Прием будет по случаю приезда нового греческого посла, ваше величество. Количество приглашенных не так уж велико.
- Вот и прекрасно, граф! Так распорядитесь включить в список и мсье Монферрана с супругой. И извольте, мой любезный белокурый Отелло, привезти сюда свою жемчужину, свою Дездемону. Это я приказываю вам. Вы поняли?
- Да, государь, - едва скрывая охвативший его испуг, ответил Огюст.
Почти сразу царь с Аракчеевым удалились, и Бетанкур завел с Монферраном разговор, ради которого искал его. Росси, извинившись и вежливо распрощавшись с ними, тоже ушел.
Когда же деловой разговор был закончен и генерал принялся рассматривать отделку комнаты, Огюст решился оторвать его от этого занятия и проговорил:
- Могу я, мсье, обратиться к вам с просьбой?
- Разумеется, - живо отозвался Августино. - А в чем она состоит?
- Помнится, вы говорили… - и тут к досаде своей Огюст покраснел, - вы говорили, что если мне понадобится взять в долг, то вы…
- О, ну о чем вы говорите! - перебил его генерал. - Само собою. Сколько вам нужно?
- Рублей триста до получения жалования. Вас это не затруднит?
Бетанкур небрежным движением вытащил из кармана бумажник.
- Слава богу, у меня даже есть с собой. Берите. Я рад, что могу вам помочь.
- Спасибо. Но у меня есть и вторая к вам просьба.
- Хоть третья, хоть четвертая, Огюст. Чем еще могу вам быть полезен?
Монферран поколебался несколько мгновений, потом решился окончательно и сказал:
- Я прошу вас, мсье, если вы и вправду питаете ко мне добрые чувства, сегодня вечером придти к семи часам в церковь святой Екатерины на Невском проспекте… У меня никого здесь нет, и я дерзаю просить вашего благословения.
Лицо Августино выразило дикое изумление.
- Ч… что? В чем? В чем я должен благословить вас?
- Я женюсь…
Еще несколько мгновений Бетанкур смотрел на молодого архитектора ошеломленным взглядом, потом достал платок, чтобы вытереть пот, выступивший на его высоком с залысинами лбу.
- Ф-у-у, мошенник! Нет, вы мошенник, Огюст! В какое идиотское положение вы меня поставили перед царем!
- А вы меня, мсье? - живо парировал Монферран. - Я не просил вас сообщать ему о моей супруге. Ну вот и расхлебывайте же!
Полтора часа спустя Огюст ворвался в свою квартиру, зажав под мышкой разноцветные свертки, а за ним, едва не застряв в дверях, пыхтя и тихо бранясь, протолкался мальчик-рассыльный с громадной коробкой, перевязанной желтой тесьмой.
- Элиза! - с порога закричал Огюст.
И так как она не сразу отозвалась, кинулся в гостиную, где и увидел мадемуазель де Боньер, разрезающую перламутровым ножичком страницы какой-то новой книги.
- Ты что это? - изумилась она, увидев его ношу и заметив в коридоре рассыльного. - Что это? - она кивнула на свертки. - И почему ты такой встрепанный? Знаешь, здесь ведь был твой начальник…
- Знаю!
- И мне пришлось его принять… Это было так неожиданно. Анна открыла и прямо сюда его привела. Я забыла сказать ей, что не надо этого делать… Извини, Анри. Но что такое ты накупил?
- Держи! - он вложил ей в руки свертки и отобрал у рассыльного коробку. - Ступай поскорее примерь вот это. Живо, времени у нас немного. Ты еще полчаса истратишь на прическу. Алеша!
И, оставив Элизу среди вороха пакетов и свертков, он опять выскочил в коридор, где едва не столкнулся лоб в лоб с выбежавшим на его крик из своей комнатки Алексеем.
- Мое партикулярное платье приведи в порядок! Живо! - крикнул ему Огюст. - Чтоб все было как новое! И беги за каретой. К семи мы должны быть на Невском, в католической церкви. Там я уже договорился обо всем.
- Где вы должны быть, Август Августович?! - в глазах Алеши вспыхнула сумасшедшая радость. - В церкви?!
- Да! Ну, живо делай, что тебе сказано!
Минуту спустя Огюст влетел в спальню, куда Элиза поспешно скрылась с его покупками, и застал ее склонившейся над размотанным свертком с черепаховыми гребнями, лежащим на постели. Рядом лежали белые атласные туфельки с перламутровыми пряжками, а посреди постели, сияя на темном покрывале, раскинулось белое атласное платье, отделанное серебряной парчою и кисеей.
Элиза подняла на Огюста изумленный и почти испуганный взгляд.
- Что это значит, Анри?! Объясни! Боже, какая прелесть! Но для чего? Зачем?
Ни слова не говоря, Огюст вдруг упал перед нею на колени.
- Мадемуазель, - произнес он тихо, но очень отчетливо, - я прошу вас стать моей женой!
Элиза медленно опустилась на край кровати. Тонкие пальцы смяли, скомкали покрывало, потом сплелись на коленях.
- О, Анри…
Он заговорил поспешно, боясь, что она его опередит.
- Я знаю, что ты слишком умна, чтобы тебе лгать, Лиз… Да, это потому, что о тебе узнал царь. Да, потому, что мне грозит его немилость: он не любит чужого разврата… Послезавтра мадам де Монферран должна быть представлена его величеству на дворцовом приеме. Черт дернул Бетанкура заговорить о моей супруге в присутствии императора. Я бы еще долго думал, жениться ли мне, Лиз… Да, я боялся и общественного мнения, и сплетен, и еще… Знай и это: втайне я думал, может быть, сделать со временем выгодную партию. Ну, словом, на мне все смертные грехи, Лиз, и я это сознаю. И на коленях прошу тебя: прости мне все это и стань моей женой, ибо (и это - святая правда!) я уже десять лет люблю тебя, тебя одну и не любил никого больше, клянусь!
Элиза тихо рассмеялась. В ее глазах вспыхнули на мгновение и тут же погасли обида, упрек, сожаление. Потом она опустила глаза, и, когда подняла их, в них оставалась только грустная, почти материнская нежность.
- Анри, Анри! Дай мне хоть опомниться… - прошептала она, с недоумением трогая рукой белую кисею подвенечного платья. - Позавчера было мое последнее выступление в цирке, послезавтра - ты говоришь - прием у императора, а сегодня… сегодня ты хочешь жениться на мне? Я думала, ты никогда на мне не женишься… Ах нет, я лгу. Я надеялась! Выходит, Бетанкур виноват?
- Я бы все равно женился в конце концов только на тебе! - твердо проговорил Монферран. - Ах, Лиз, я же все тебе сказал.
- Не все, - тихо проговорила Элиза. - Ты не говорил мне, что был обручен.
Он вспыхнул:
- Откуда ты узнала?!
- Мсье Шарло, когда был в Петербурге, заходил сюда… Я с ним говорила.
Огюст опустил голову, наклонился вперед, но Элиза сжала ладонями его виски, заставила поднять взгляд, посмотреть ей в лицо. Его щеки заливала пунцовая краска, в глазах стояли слезы стыда и раскаяния.
И тогда она улыбнулась, и в этой ее улыбке он увидел то, что желал сейчас всем сердцем, - прощение…
На туалет Элиза истратила в общей сложности полчаса. И еще полчаса она не выходила из спальни. Она лежала на постели, уткнувшись в подушку, чтобы за дверью не слышны были ее отчаянные рыдания. Впрочем, туалетная вода и пудра на этот раз успешно помогли скрыть следы столь несвойственного ей малодушия.
XVII
Не доезжая моста, карета встала. Лошади, фыркая и брыкаясь, стали пятиться назад, не подчиняясь уже ни крику кучера, ни ударам кнута. Их оскаленные морды, разом покрывшиеся пеной, выражали бешеный ужас. Они чуяли подступающее несчастье. Жуткий вид вышедшей из берегов Фонтанки, моста, до основания перил залитого водой, исчезающих под мутными потоками набережных - все это уже само по себе могло перепугать животных.
- Не проехать дальше, барин! - крикнул кучер, оборачиваясь с растерянным и тоже довольно испуганным видом. - Видите, лошади нейдут… За мостом, надо думать, еще глубже, а из Фонтанки так и хлещет! Никогда еще, сколь помню, так реки из берегов не перли. Не иначе, беда будет! Може, анчихрист идет?
- Что?! Кто?! - Монферран, почти не понявший тирады кучера, высунулся из кареты и отпрянул, увидев, как вода бурлит на уровне осей высоких колес. - Что ты такое болтаешь, а? В любом случае я ночевать тут не стану! Вперед!
Этим утром они с Алешей возвращались домой от генерала Зиновьева, у которого архитектор взял заказ на постройку дачи. Огюст рассчитывал выпить дома чашку кофе и отправиться на службу. В этот день у него предвиделось много дел, но нежданная стихия грозила все переменить.
- Сумасшедший, сумасшедший год! - шептал архитектор, возмущенно и испуганно оглядывая картину наводнения.
Год был действительно сумасшедший. Тысяча восемьсот двадцать четвертый. Едва ли не самый трудный из всех, проведенных им в России. Еще до его наступления, в двадцать третьем, Огюст закончил реконструкцию и оформление старого Екатерингофского парка, заложенного Петром I и до недавнего времени почти начисто заброшенного. Работы были проведены менее чем за год, и открытие нового парка совершенно поразило петербуржцев. Дав волю фантазии, пользуясь великолепными "декорациями": живописными лугами, рощей и панорамой Финского залива, до которого дотянулись границы парка, - Монферран выстроил там домики и павильоны в причудливых и необычайных стилях: обратился к готике, начинавшей входить в моду в Европе, но бывшей новинкою для России; отдал должное загадочному Китаю и с удовольствием использовал в некоторых сооружениях понравившуюся ему русскую деревянную архитектуру. Изящные и изысканные, чудесно вписавшиеся в богатый ландшафт парка, новые строения вызывали восторг увидавшей их публики.
Весною и летом двадцать четвертого года произошли два события, каждое из которых оказалось необычайно важным в жизни Огюста.
Еще в феврале Александр I, поняв, что упрямиться бесполезно, разрешил Комитету Академии разработать новый проект Исаакиевской церкви, снести злополучные пилоны. Комитет снова взялся за работу, однако же Монферрану никто не предложил участвовать в новом туре конкурса. Два месяца Огюст боролся со своим самолюбием, но, наконец сделав над собою страшное усилие, в апреле обратился к Комитету с прошением допустить его до состязания с прочими архитекторами в "исправлении" его же проекта. Ему разрешили. И снова он дни и ночи бился над проектом, обдумывая в нем каждую деталь, стараясь предугадать возможные решения своих соперников и предусмотреть достоинства их проектов… Он испытал новый порыв азарта, новую надежду, сменившую полное отчаяние.
Другое же событие сразило его, как неожиданный удар, как выстрел в спину. В середине июля умер генерал Бетанкур.
Он страдал и прежде заболеванием мочевого пузыря. Болезнь его дала внезапное осложнение, понадобилась операция, но она не помогла. Пятнадцать дней после этой операции генерал прожил в жестоких мучениях, затем смерть исцелила его…
В последнее время он ничем не помогал своему прежнему протеже: его самого постигла царская немилость, и он не нашел в себе твердости, рискуя потерять последнее, бороться за своего помощника, за проект.
Огюст это понимал и не обижался. Он решил было, что ему безразлично отныне, как Августино относится к нему и он сам к Августино. Однако, увидев прекрасное чистое лицо Бетанкура с навеки закрытыми глазами, среди белых погребальных лилий, Огюст понял, что от всего сердца любил его…
Наступил ноябрь. Почти все участники конкурса уже представили свои проекты. Вскоре должно было начаться их обсуждение. Нервы Огюста были напряжены до предела. Но, притворяясь и перед другими, и перед самим собой, что спокоен как обычно, он занимался прежними делами, работал в чертежной, брал иногда заказы, начал перестраивать свой летний домик под Гатчиной.
День 7 ноября был расписан архитектором с восьми утра и до десяти вечера. И вот - извольте! Все срывалось, да еще и неизвестно насколько, из-за этого дурацкого наводнения!
Карету пришлось бросить. Некоторое время они брели пешком, по колено в воде, потом, когда вода поднялась еще выше, взобрались на крыльцо какого-то дома и думали уже, что останутся на нем долго, но тут на Гороховую улицу, ставшую довольно широкой и стремительной рекой, вывернула лодка со стоявшим в ней высоким мужиком. Мужик был точно из сказки: в одном кафтане, надетом поверх синей рубахи, в шапке набекрень, из-под которой лезли ржаные кудри, бородатый и голубоглазый. Веслом он орудовал как соломинкой, казалось и не замечая его веса. В лодке сидели две девицы в платках и мокрых платьях, закутанные в одну на двоих шерстяную накидку, старик в войлочной шапке и молоденький чиновник.
Лодка была уже сильно нагружена и сидела низко, но за целковый мужик без лишних слов согласился отвезти Огюста и его спутника к их дому, тем более что и девиц он вез как раз в эту сторону. По его словам, он работал лодочником и с началом наводнения сразу отправился спасать тонущих и вывез из разных мест уже около десятка человек.
- Это тут еще мало воды, - говорил он, деловито орудуя веслом, - а на Васильевском уже выше головы будет… Эвон, глядите, и дождик пошел.
Дождик шел, вернее, моросил уже давно, но теперь вдруг хлынул потоком, и мутные струи улицы-реки покрылись точками и кружками, зарябили, заплясали перед глазами, а поверх домов неслись, едва не задевая коньки крыш, лохматые тучи, и Огюсту показалось вдруг, что из них выглядывают, кривляясь, сатанинские хохочущие рожи.
- Матерь божия! - вдруг закричал архитектор. - Алексей! А как же собор?! Фундамент?! Там же все залито водой! Все будет размыто! Погибнет вся работа! Черт!!! Что же теперь делать, а?!
- А что тут поделаешь? - морщась от бьющего ему в лицо дождя, отозвался Алеша. - Гнева божьего не удержишь… Что вы можете сделать, Август Августович?
- Там работа пяти лет! Моя работа! - лицо Огюста исказилось от мучительной боли. - О, что же это такое?! И потом… Алеша! Там же всплывут все бараки, а!!! Люди-то в них: куда они денутся?!
- Бараки на Сенатской? - деловито осведомился лодочник, не без удивления наблюдавший за своим пассажиром. - Я был там, ваша честь. Оне уже всплыли кое-какие, а иные залиты до окон. А людишки на постройку взобрались, что торчит там, ну основу-то, что для новой церкви строят, да на то, что от старой осталось. Слава те господи, дотудова вода не достает.
- Да, да, - прошептал Монферран, с отчаянием уставившись на воду, все выше заливавшую цоколи домов, - да, туда наводнение не достанет, но сваи, котлованы… Дева Мария! Все, что я сделал!
- Август Августович, не надо так, - умолял Алексей, видя, что хозяин его готов кидаться за борт лодки и вплавь добираться до Сенатской площади, - не надо… Ну ничего уж вы не поделаете сейчас. Кончится это, так и пойдете смотреть, что да как там?
- А когда оно кончится, а?
Архитектор опять окинул взглядом реку-улицу и вдруг замер. Он увидел, как, огибая лодку, подскакивая на поднявшихся волнах, по Екатерининскому каналу, который они как раз пересекали, плывет деревянная скамья, а на ней, стоя на коленях, удерживается босая растрепанная женщина, прижимающая к себе двоих ребятишек: мальчика лет семи и девочку лет трех. Ее глаза, наполненные слезами, были обращены к лодке, охрипший от крика рот раскрыт, но из него уже не вылетало ни звука.
- Эй, парень! - крикнул Огюст лодочнику. - Быстро за ними! Надо их снять! Потонут сейчас…
- Не могу, ваша честь! - ответил лодочник. - Не взять более лодке… Нас тута семеро, да их трое, а лодка-то на шестерых - потонем…
- А, трус проклятый!
Выругавшись, архитектор вскочил, с неожиданной силой вырвал весло у великана-лодочника и одним точным движением направил лодку наперерез крутящейся в воде скамейке. Алексей, стоя на носу лодки, согнулся над водой и вытянул руки, чтобы принять тонущих.
- Отдайте весло! - возопил упавший от толчка лодочник.
- Молчи, бесстыжий! - цыкнул на него старик в шляпе. - Нельзя же дитев не спасти.
- Лодку мне утопите! - орал голубоглазый.
Не поворачивая головы, сквозь стиснутые от напряжения зубы архитектор тихо обронил лишь три слова:
- Двадцать пять целковых!
И лодочник, смирившись, тут же умолк.
Женщина с детьми была спасена в тот момент, когда скамья, на которой они удерживались, налетела на плывущую пустую будку городового и толчок перевернул ее ножками кверху.
Лодка сразу осела почти до самых бортов. Огюст отдал весло лодочнику, дрожащей от холода и усталости рукой вытащил бумажник, отыскал в нем двадцатипятирублевую бумажку, потом еще обещанный целковый и сунул парню в карман.
До Большой Морской доплыли минут за десять, но повернуть перегруженную лодку голубоглазому никак не удавалось, она черпанула бортом воду, а течение, к этому времени еще усилившееся, стало сносить ее.