Некоторое время спустя Алексей Николаевич был уже у себя дома в самом наисквернейшем настроении. Он чувствовал, что из нелегкой ситуации выкрутился неважно, и если сумел соблюсти все приличия, то на душе у него было тяжко. Мнения своего он не высказал, не захотел, не решился, а надо было… И вот теперь, не сегодня-завтра, Александр подпишет проект Михайлова, начертает "Быть посему", и все будет кончено. А что все? Отчего эта возможность, нет, теперь уже неизбежность, воспринимается им как некая трагедия? Что такого нехорошего случилось? Да, в проекте есть недостатки, он скучноват, но, в конце концов, это и нелегко, - перекраивая чужое, сделать хорошее свое. Это-то Оленин знал превосходно. Чужое… Чужое… Отчего вертится в голове это слово?
Алексей Николаевич пытался думать о чем-то другом, заставил себя сесть за научную работу, но не мог сосредоточиться - жирные строчки древней славянской рукописи танцевали у него перед глазами.
Ему отчего-то сделалось стыдно. Он не мог понять самого себя. Почему перед царем он был так нерешителен? Ведь бывало высказывался смело и куда в более щекотливых случаях, спорил с Александром, умел доказывать свою правоту. Стало быть, сам не знал на сей раз, в чем правота… Вернее, знал, да вот не смог заставить себя забыть мелкие счеты и личную неприязнь во имя истины. Какой истины? Зачем такие громкие слова? Да и ничего бы не сделало его прямо высказанное суждение. Царское "Быть посему" все равно будет поставлено на Михайловском проекте. Академик уже торжествует. Правда, пока потихоньку. Ведь официального одобрения еще нет. Царь смотрел проекты одиннадцатого февраля, сегодня восьмое марта. Александр раздумывает. Но все же… Чего он ждет? Или ждал? И именно он, Оленин, все-таки сказал сегодня последнее слово? А может быть, граф Аракчеев скажет его? Господи, вот уж фигура! Всесильный фаворит, плут, мракобес… И государь его послушает и, быть может, отнесется к его хитроумному мнению более серьезно, чем к мнению президента Академии художеств, директора Публичной библиотеки, ученого, художника Оленина… Ах ты, пропасть! Так вот и лезут в голову дурные бунтарские мысли, так и задумываешься, не правы ли те, что строчат вольнолюбивые стишки?
Отложив работу, Алексей Николаевич сел в кресло возле окна и глянул на улицу. За окном слабо мела поземка, посвистывал ветер. Еще немного - и должны были наползти полупрозрачные мартовские сумерки, и тогда вокруг масляного фонаря на углу запляшут тени, и тающий снег из голубовато-серого сделается фиолетовым. Эта непонятная перемена цвета весеннего снега еще в юности поражала Оленина. Он однажды попытался написать масляными красками фиолетовые сугробы вокруг коптящего фонаря. Показал набросок друзьям из Академии, и они его засмеяли: "Не бывает такого, Алексей!" Он настаивал: "Но я видел!" - "Не бывает!" Не бывает. Но вот же есть!
Глаза его закрылись. Он не уснул совсем, но сон закружился вокруг него, заставляя усталое сознание временами сжиматься и отступать перед наплывом полуреальных видений. Он вдруг увидел опять Александра, склонившегося над рисунками, причем царь размашисто писал на каждом "Быть посему", "Быть посему", а затем складывал их в стопку и, положив на них ладонь, хохотал и говорил, ехидно улыбаясь: "А вот теперь, господа академики, разбирайтесь сами… Хоть все рядом стройте, если поместятся…" "Что за чушь?" - думал Алексей Николаевич, приоткрывая глаза, морщась, но тут же его веки опять опускались, и он, сознавая, что все-таки не спит, видел графа Аракчеева с чашечкой мороженого, которое он ложечкой неторопливо подносил к губам и, меланхолически сощурившись, говорил: "А я против изменений вообще. Да и не отстроить ли все заново, как оно было у господ Ринальди и Бренна? Старое лучше нового, не так ли?" "Вот уж вовсе глупость мерещится!" - шептал Оленин и пытался стряхнуть глупое свое состояние, но оно не проходило никак, и вот вдруг он увидел перед собою лицо Монферрана, одно только лицо, с упавшими на лоб растрепанными кудрями, с упрямо стиснутым маленьким ртом. Глаза архитектора решительно и вопрошающе смотрели на Оленина. "Ну что вам от меня надо?" - спросил тот, раздражаясь и негодуя. Архитектор помолчал мгновение, будто раздумывая, отвечать ли на вопрос, потом проговорил тихо, с характерным своим акцентом: "Алексей Николаевич, вы не спите? Прошу вас, выслушайте меня!"
Оленин резко выпрямился в кресле, чувствуя, что глаза его уже открыты. Переход от странного сна к еще более странной яви ошеломил его. Против его кресла, почти на самом пороге кабинета, стоял Монферран!
- Господи Иисусе! - вырвалось у Оленина. - Вы… как сюда вошли, сударь мой? Что это значит?
- Простите меня, - ответил архитектор. - Камердинер ваш обещал доложить, но все не докладывал и не докладывал и исчез куда-то. Я уже полчаса жду в вашей приемной… И вот решился зайти. Но мне показалось, что вы читаете. А вы спали? Простите. Мне уйти?
- Нет, - с усилием ответил Алексей Николаевич. - Я не спал. И уходить не надо. Чем могу служить?
Огюст глубоко вздохнул. Он был в наутюженном фраке и не растрепан, как в привидевшемся Оленину сне, а, напротив, тщательно причесан. Но само лицо за прошедшие дни непонятно отчего осунулось, щеки были бледны, и лишь на скулах горели пятна румянца, а веки над запавшими глазами воспалились и припухли.
- Алексей Николаевич, - голос архитектора был тверд, хотя взгляд выдавал отчаянное волнение, - я прошу вас, пожалуйста, посмотрите вот это.
И он протянул Оленину раскрытую кожаную папку с листами рисунков и чертежей.
Оленин взглянул и изумленно ахнул:
- Еще один проект, мсье? Но…
- Я знаю, что конкурс кончен, - поспешно проговорил Монферран. - Мне все равно. Пусть уже ничего не изменится, но я хочу знать ваше мнение об этом… Чего это стоит… Я не мог сделать окончательно проекта, не увидев того, что сделают все остальные. Не ради их идей, нет, все эти идеи, клянусь вам, появлялись прежде и у меня. Но я должен был знать, что они не создадут лучшего, должен был убедиться, что имею право… Простите, сударь, я говорю сумбурно, но я не спал много ночей, много ночей подряд. Я еще надеялся, что успею. Не успел… Но все-таки взгляните. Мне нужно, чтобы вы сказали…
- Сядьте, - мягко произнес Оленин, указывая гостю на второе кресло и одновременно начиная рассматривать рисунки и чертежи, сделанные уверенной рукой, тщательно и аккуратно проработанные.
Огюст не сел, а почти упал в кресло. Его руки были опущены, пальцы стискивали колени, голова склонилась вперед.
Минут двадцать, сосредоточившись, отогнав все посторонние мысли, Оленин изучал новый проект. Наконец он закрыл папку.
- Когда вы сделали это? - спросил он архитектора.
- За прошедшие двадцать пять дней, - ответил Огюст. Он вскинул голову, и его глаза вдруг заблестели:
- Вам нравится?
- Да, - Алексей Николаевич нахмурился. - Но, послушайте, так быстро вы не могли. Это же совершенно новый проект. Он действительно исправляет решительно все ошибки всех участников конкурса, в нем много интересных находок, но… на это должно было уйти полгода по крайней мере. Это у самого опытного мастера. Когда вы делали это, Август Августович?
- С двенадцатого февраля по седьмое марта, - упрямо повторил архитектор.
Оленин снова взглянул на верхний в папке рисунок. Стройное, необычайное по пропорциям здание завораживало идеальной гармонией линий, легкостью и стремительностью взлета высоко-поднятого купола. Все, что в проектах Стасова, Михайлова, Беретти, Мельникова оказывалось искусственно связанным друг с другом, мешало целостности восприятия, здесь предстало точно соединенным, вернее, словно созданным единовременно, в одной непростой, но идеальной композиции.
"Этот хвастунишка талантлив невероятно! - с гневом подумал Оленин. - Вот уж не думал…"
- Этот проект лучше всех остальных, - решившись, произнес наконец президент Академии. - Поздравляю вас, Монферран!
- С чем? - Огюст улыбнулся одновременно торжествующей и измученной улыбкой. - Хотя, спасибо, принимаю. Все-таки ваше признание - это немало. Но ведь государь уже подписал проект Михайлова.
- Нет, - покачал головой Оленин.
Лицо Монферрана вспыхнуло, он рванулся с кресла, потом опять осел в нем, став еще бледнее.
- Но… вы сегодня были у государя, - прошептал он.
- Да, - подтвердил Алексей Николаевич, - был. И знаю, что ни один из проектов еще не подписан. А я думал, вы знали и пришли ко мне просить поддержки.
- Да, я пришел за этим, - Огюст опять опустил голову. - Только думал, что это уже бесполезно, уже поздно… Впрочем, может быть, все равно поздно. Захотите ли вы рисковать?
Это был уже вызов. Президент Академии порозовел от негодования и едва сдержал готовые вырваться резкие слова. Но тут архитектор снова поднял глаза, и Оленин вдруг не выдержал их взгляда, не выдержал муки, надежды и мольбы этих покрасневших от бессонницы глаз, утонувших в фиолетовых, как вечерний мартовский снег, кругах…
- На днях, - тихо сказал Алексей Николаевич, - я буду приглашен к его сиятельству графу Аракчееву для окончательного разрешения этого вопроса. Я возьму ваш проект с собой. Да и вас тоже. Я буду настаивать на этом проекте. Вы довольны? И черт же принес вас на мою голову, не к ночи будь помянут!
Они побывали у графа Аракчеева уже на следующий день.
А ровно месяц спустя будто бомба разорвалась под сводами Академии, в Комитете по делам строений, в гостиных и салонах осведомленной публики: граф Аракчеев с соизволения его императорского величества дал окончательное и полное одобрение новому проекту Монферрана.
Состязание закончилось, и строительство начиналось сызнова.
Дерзкий архитектор, выдержавший неравную, казалось бы, безнадежную борьбу, становился единственным и полноправным строителем собора святого Исаакия.
Часть третья
Главный архитектор
I
- Слезайте с ограды, черти! Кому говорят? Ну, кому говорят?!
- Отвяжись, тать разэтакая! Ребята, это чего ж там такое делается? Кто оне такие-то? Супротив кого?
- Погодь! Эхма, да тут цельный полк будет!
- Больше! С утра был один, Московский, говорят, а ныне вона еще подошли…
- А правда, что губернатора убили?
- Отстань с губернатором! Гляди, гляди… Супротив их другие войска строются. Что же будет-то?
- Кровь будет, вот что!
- Слезайте с ограды, дьяволы! Я кому сказал?! Палок хотите?!
Низкорослый унтерок, начальник инвалидной команды, охранявшей строительство и надзиравшей за рабочими, метался вдоль изгороди, которую, будто улитки, облепили мужики, хватал их за ноги, ругался и требовал, чтоб все тотчас слезали. Вместе с ним старались полтора десятка солдат, но не особенно усердно, ибо распалившиеся мужики внушали им опасение. Кроме того, они толком не понимали и сами, что же такое случилось, что за гром небесный грянул зимним утром над Петербургом, отчего громадная Сенатская площадь была полна штыками и киверами, отчего края ее облепила толпа штатских, отчего трещали барабаны и слышались выстрелы…
Тремя неделями раньше всем стало известно, что внезапно скончался император Александр и что власть, стало быть, переходит к его брату Константину Павловичу. Было объявлено о присяге войск новому царю. И вдруг - известие: Константин от власти отрекся, царствовать не будет, на престол вступает третий из братьев - Николай. Много болтали о недобровольном отречении Константина, да только никто не знал, откуда такой слух исходит…
И вот наступило утро 14 декабря.
Этим утром Монферран чуть раньше обычного явился на строительство своего собора и застал самое начало событий, увидел смятение, разом затопившее, поглотившее всех.
Какая-то непонятная сила, какое-то мучительное любопытство, смешанное с тревогой и изумлением, вытолкнули его на площадь. Он увидел вблизи выстроенные в строгом боевом порядке ряды верховых, напряженные лица солдат, сияющие в холодном голубом небе белые султаны на офицерских треуголках. Он увидел, как вокруг разрастается толпа, слышал, как она ревет и клокочет. Мысли его смешались. "Революция?!" - спросил изнутри немного испуганный голос. И другой ответил ему: "Да, кажется, революция".
Потом он увидел, как выехал к восставшему Московскому полку его старый знакомый, генерал-губернатор Петербурга Милорадович, как пытался заговорить с солдатами и вскоре был убит восставшими… На площади поднялся новой волной неистовый шум. Потом явился для уговоров сам митрополит, но уговорить ему никого не удалось.
И вот тогда, скорее благодаря чутью бывшего военного, чем логике, Огюст ощутил близость развязки, и у него явилось желание уйти, и как можно скорее. Нет, он не перетрусил, не потерял голову, однако участвовать в происходящем ему не хотелось: в этой ситуации он оказался чужим, случайным наблюдателем событий, к которым не мог иметь никакого отношения, а получить шальную пулю он вовсе не желал.
Однако, отвернувшись от площади, он увидел высокую изгородь вокруг строительства, и его обжег теперь уже настоящий страх: вся изгородь была покрыта людьми, над краем ее шевелился лес рук и голов. А что, если бунт захватит и рабочих? Что, если они ринутся на площадь, примкнут к черни, уже обильно запрудившей все свободное от военных пространство? Сейчас начнется бойня, и эти сотни людей, вверенных ему, Монферрану, безоружных, беззащитных перед пулями, окажутся в кровавом котле!
Страх за них, за строительство, которое могло опять надолго остановиться, мысль, что в случае бунта рабочих гнев нового царя непременно падет на исполняющего обязанности главного архитектора (таковым он пока что здесь числился) - все это вместе заставило Огюста снова кинуться к строительной площадке.
Там царили возбуждение и сумасшедший шум.
Когда архитектор приблизился к северной ограде, на которой и вокруг которой сгрудились рабочие, со стороны площади загремели выстрелы, и с изгороди кто-то возвестил:
- Вона еще войска скачут! Сейчас их рубить начнут!
И тогда на изгороди, на крышах бараков, где тоже расположились наблюдатели, произошло движение. Рабочие стали перекидывать снизу вверх тем, кто был на ограде, камни и поленья, а те, верхние, принялись швырять их в едущие мимо строительства войска.
Уже потом Монферран узнал, что это сам новый император Николай I ехал во главе конного отряда к строю восставших, чтобы обратить их в бегство. Атаки гвардейцев не удались, солдаты Московского полка и прибывшие им на помощь гренадеры отстреливались, несколько раз заставляя царские отряды отступать.
Стоя неподалеку от изгороди, наблюдая за действиями рабочих, Монферран, прекрасно понимавший, что вмешаться он уже ни во что не может, не понукавший солдат инвалидной команды снова взяться за усмирение мужиков, все это время старался понять, насколько сознательны были действия этих людей. Кому и во имя чего они помогали?
Сам он догадывался, что такое восстание не могло начаться стихийно, что, очевидно, к нему готовились давно, что военные составили заговор, а ныне выступили, воспользовавшись моментом междувластия, - отречением Константина и смутой, порожденной в народе этим самым отречением. Догадывался архитектор и о цели восстания: до него долетали, хотя и очень смутно, слухи о появившихся в России тайных обществах, об идеях уничтожения рабства и учреждении конституционной монархии, а то и республики.
"Неужели в этой, еще непонятной мне, еще далекой России такое может быть возможно? - думал Огюст и жадными, полными любопытства и страха глазами следил за своими рабочими. - И вот они, они, эти загнанные сюда, на строительство, с разных концов России, совершенно неграмотные, забитые люди, осознают ли они, что сейчас происходит; сражаются ли они во имя этой идеи свободы, или ими движет бессмысленный порыв, какое-то заблуждение, пустое, бесцельное бунтарство? Какое чувство объединяет их сейчас?"
- Ваша милость, господин архитектор, - прохрипел, подбегая к Монферрану, маленький унтеришко. - Что делать? Не слушает мужичье чертово никаких слов! Прикажете нашим солдатам стрелять в их?
- Вы что, очумели? - Огюст резко повернулся к нему. - В кого стрелять, а? В рабочих? А с кем я строить буду? Идите ко всем чертям!
- Ну, так сами им скажите, чтоб слезли с изгороди! - зло пропыхтел унтер.
- Благодарю покорно! - с усмешкой воскликнул Монферран. - Не имею желания сейчас подходить к ним близко.
В это время с площади опять донеслись выстрелы.
И тут кто-то с крыши сарая завопил тонко и хрипло:
- Что мы тут-то торчим! На площадь бы надо бежать!
В нижних рядах произошло вновь бурное движение, волна рабочих двинулась к северным воротам.
Огюст похолодел. Этого он больше всего и боялся. Теперь ему ничего не оставалось делать, как только кидаться наперерез толпе и пытаться ее остановить силой приказа, хотя он отлично понимал, что приказ мог и не возыметь на нее действия.
"Если бы протянуть время! - подумал он. - Ведь должно же это кончиться… Ведь уже прошло несколько часов с тех пор, как это началось…"
И, думая так, архитектор уже шел наперерез толпе.
Но его опередили. На фоне ворот, между воротами и рабочими, показалась гибкая фигура Алексея (когда он здесь появился, Огюст не успел заметить), прозвучал сильный, дрожащий от напряжения голос:
- Стойте, ребята, стойте! Куда вы, безоружные, на сабли, под пули?! Стойте!
Толпа надвинулась на Алексея, подступила вплотную, но он не отшатнулся, не попятился. Могучим натиском рук и плеч он сумел еще задержать, оттолкнуть первые ряды, однако кто-то вдруг с размаху ударил его чем-то тяжелым по голове, и молодой человек упал с залитым кровью лицом.
- Алеша, Алеша! - вскрикнул Огюст и, отшвырнув кого-то, оказавшегося на дороге, рванулся к своему слуге.
Алексей привстал с земли в то мгновение, когда толпа, казалось, уже готова была пробежать по его распростертому телу. Склонившись над ним, Огюст обернулся к наступающим передним рядам рабочих и, вытянув руку, крикнул:
- Не задавите его!
Этот ли исполненный негодования возглас, удивительная ли сила его глаз, или просто страх и в самом деле раздавить ни в чем не повинного человека, трудно сказать, что именно, но что-то заставило толпу замедлить движение, повернуть в сторону, огибая Алексея и его хозяина.
И вот тут в чистом холодном воздухе лопнул и раскатился страшный грохот, и за ним с площади донесся разноголосый вопль, вернее, вой. Грохот тут же повторился.
- Пушки! Картечь! - в ужасе закричал один из рабочих.
И ряды их дрогнули, заметались, отшатнулись от ворот.
II
Поздним вечером все было кончено. Новое царствование началось с крови, и на тридцать лет Россия потонула в кровавом закате того вечера.
Монферран вернулся домой поздно, в десятом часу. Он не мог покинуть строительства, не уверившись, что там улеглось волнение. Когда же все, казалось бы, успокоилось, как снег на голову свалился офицер жандармской полиции с целью узнать, что и как случилось, отчего же рабочие подняли бунт. Его бестолковые расспросы ничего не дали, и он убрался, пообещав, однако, что вскоре начнется расследование по этому делу. Огюст и не сомневался, что оно начнется…
Алешу он отправил домой, едва умолкла стрельба на улицах. К этому времени слуга уже пришел в себя окончательно. Удар по голове, к счастью, не имел последствий, и Алеша просил разрешения остаться с хозяином, но Огюст не хотел и слушать: ему не терпелось дать знать Элизе, что с ним ничего плохого не случилось.