- Вы?.. - потрясенный Огюст, не веря себе, вгляделся в корнета. - Вы Артаманцев? Сын полковника Артаманцева?
- Мой отец вышел в отставку уже генералом, - Георгий крепче стиснул рукой угол шкафа и сморщился. - Сейчас отец живет в своем имении за Гатчиной… Простите, мсье, но можно я сяду?
Монферран нахмурился:
- По-моему, вам лучше лечь. И не здесь, а в гостиной: здесь душно. Анна, приготовь постель на диване. Алеша, помоги этому господину, не то он сейчас упадет. А ты, Лиз, что так смотришь? Позволь тебе представить: это сын того самого полковника, который отпустил меня из плена.
В гостиной раненого удобно устроили на диване, сменили повязку. Рана была выше правого колена, судя по всему, кость пуля не задела, но Георгий потерял уйму крови. Выпив стакан подогретого вина, он почти тотчас заснул, и обитатели квартиры наконец-таки тоже отправились спать.
Утром, перед тем как идти в чертежную, Огюст зашел побеседовать со своим гостем.
У Георгия был еще небольшой жар, и рана сильно болела, но он готов был покинуть приютивший его дом и просил только, если возможно, дать ему какую-нибудь одежду, чтобы испачканный кровью гренадерский мундир, мундир мятежного полка, не выдал его.
- Никуда вы сегодня не пойдете, - спокойно осадил его Монферран. - Побудете здесь еще дня два, а потом я сам вас отвезу к господину генералу в имение. К счастью, под Гатчиной у нас с женою загородный дом. Дача. Я ее купил пять лет назад и вот только в позапрошлом году удосужился перестроить. Мы туда ездим порою, очень редко: времени не хватает. Но подозрения такая поездка ни у кого не вызовет. Мадам тоже поедет, она сама так хочет.
- Спасибо! - прошептал Георгий. - Я видел еще тогда, там, у реки Об, что вы - очень порядочный человек. Я не сомневался, что вы таким и останетесь…
Огюст нахмурился:
- Мсье Артаманцев, о вашем участии во вчерашних событиях я не стану с вами говорить. Меня не касаются эти события, и ваших побуждений я знать не хочу. Но на один лишь вопрос, пожалуйста, ответьте мне, и на этом прекратим трогать все это… Ваш отец… Я ведь помню его… Он что же, разделяет ваши убеждения?
Молодой человек мгновение колебался.
- Нет, - сказал он. - Отцу мои убеждения казались безумием. Но он сказал мне, что я свободен. Что человек всегда свободен сам выбирать, понимаете? Он меня этому учил. И я уверен, что он мне не станет выговаривать, хотя о моем участии в тайном обществе он не знал… И потом, - поспешно добавил Георгий, - в одном отец думает, как и мы… как и я: он считает, что рабство отвратительно.
- И я считаю так, - сказал Монферран, - а в остальном мы не поймем друг друга.
- А мне кажется, - вдруг решительно возразил Артаманцев, - что именно вы могли бы понять нас. Мы…
- Кто "мы"?! - резко прервал его архитектор. - Никаких "вас" я не знаю, молодой человек! И говорить об этом мы, повторяю, не будем. Один только вопрос еще, и я пойду. Помните того казака, кажется, его фамилия Аверьянов? Он спас мне жизнь. Вы ничего не знаете о его судьбе?
- Он был убит месяц спустя после того, как мы с вами познакомились, - ответил Георгий.
Монферран перекрестился и, отведя взгляд в сторону, ничего больше не сказав, вышел из комнаты.
III
"Сегодня, 23 января 1826 года, я начинаю вести мои записки. Для чего? Я не умею писать, у меня даже письма написаны скверно, да и мысли свои я привык таить, не поверяя никому или почти никому, уж во всяком случае не бумаге…
И все-таки я взял эту тетрадь и решился написать первые строчки, и оставить начатого уже не могу.
Сегодня мне исполняется сорок лет. В этом году минет десять лет со дня моего приезда в Россию. Знаю ли я теперь эту страну, могу ли высказать свои мысли о ней, о том, что в ней происходит, могу ли оценить свое к ней отношение? Не знаю. Не уверен. Во всяком случае, после событий, свидетелем которых я стал, после того как они коснулись меня против моего желания, я уже не могу не ощутить своей причастности к жизни русского общества, которая до сих пор так мало соприкасалась с моим существованием, с моей работой… Только ради работы я сюда и приехал, только ею и жил, полагая, что до остального мне нет дела. Но это "остальное" само явилось в мою жизнь.
Вот уже более трех недель тянется расследование по делу о беспорядках, приключившихся на строительстве 14 декабря. Мастеров и солдат охраны по многу раз вызывали на допросы, но они говорят, что толком ничего не помнят… Алешу тоже вызывали к следователю, спрашивали, кто его сшиб с ног, кто ударил. Он тоже ничего не помнит…
Мне в эти дни не хочется бывать на строительстве, следователей просто не могу видеть… Хватит одной такой беседы! И еще разговора с графом Аракчеевым…
Новый император, кажется, ко мне благосклонен. Я замечал его благосклонность и прежде, когда он был великим князем. Меня ему представили, он сказал несколько фраз, весьма любезных, и ни слова не спросил меня о выступлении рабочих. Как видно, он этому выступлению не придает особого значения. Причин для волнения у него достаточно, но не со мною же он станет об этом толковать! - чему я рад безмерно!
Беседа с царем у меня произошла неделю назад, а спустя два дня на строительстве один полицейский офицер решил устроить уже не допрос, а массовую экзекуцию со шпицрутенами, допросить разом человек двадцать, да как… Вот тут я не выдержал, хотя давал себе слово держаться, и кажется, славу богу, что все так получилось!"
Написав это, Монферран перечитал все написанное, и у него явилось желание вырвать страницу и кинуть в камин. "Можно ли это писать? И для чего?" - с раздражением подумал он. И тут же мысленно упрекнул себя: "Трус! Одно слово - трус… Нельзя же так! Пиши, раз решил писать".
Его память в это время рисовала перед ним недавнюю картину полицейского дознания, и в душе росла мучительная глухая злоба, смешанная с отвращением.
В тот день Огюст явился на строительство с утра и сразу же услышал вопли, рвавшиеся с заднего двора, из-за бараков.
Тревога, сомнения, злость, усталость вылились у архитектора в приступ сумасшедшей ярости. Он, словно буря, ворвался на двор и увидел, как взлетают в руках солдат разом десятка два шпицрутенов, падая на голые спины рабочих. Весь двор был битком набит людьми.
- Эт-то что еще за представление?! - взревел Монферран, безошибочно, с первого взгляда отыскав виновника экзекуции, молодого полицейского капитана, и набрасываясь на него подобно коршуну. - Вам кто позволил, а? Здесь я распоряжаюсь, господин капитан!
- У меня приказ провести дознание, - отступая перед таким натиском, но сохраняя твердость в голосе, ответил офицер.
- Таким вот образом?! - архитектор негодующе кивнул в сторону солдат инвалидной команды, при его появлении с видимой радостью опустивших прутья. - Это что, черт возьми, за методы?! У нас что, Турция?!
- У нас, сударь, - Россия, - проговорил полицейский, делая особое ударение на словах "у нас".
Синие глаза Монферрана угрожающе сузились:
- Попрошу обойтись без нелепых намеков, господин сыщик! Я знаю свое место, и вы должны знать свое. Это строительство мне доверено императором, и я здесь не рынок строю, а кафедральный собор России! А вы являетесь без моего разрешения и даже без моего ведома, останавливаете работу и калечите моих людей! Это незаконно!
- Но я же должен знать, кого из них следует отправить в Сибирь, - со спокойной и страшной улыбкой сказал офицер.
- Сударь, - переведя дыхание, возразил архитектор, - если вы будете продолжать в том же духе, то некого будет отправлять в Сибирь, да и работать некому. Эти люди работают на пределе сил. Вам это известно? Ежедневно они здесь гибнут, калечатся, заболевают. Какая же им еще каторга? Я не знаю климата Сибири, но полагаю, он не может быть хуже здешнего, а работа в рудниках едва ли тяжелее намного. И вы еще со своими шпицрутенами… Избиваете десятки невиновных, чтобы отыскать двух-трех дураков, ошалевших от непонятного им события.
- Ишь, как вы защищаете мужичье! - с удивлением и раздражением глядя на архитектора, проговорил офицер. - Вы же дворянин, как я слышал… Впрочем, говорят, во Франции все революционеры…
- Что?! - Монферран подошел к молодому человеку совсем вплотную, и тот опять невольно попятился под его бешеным взглядом. - Вы как это сказали?! Я - революционер?! А вы видели революцию?! Вас пугает только это слово! А вы знаете, что это такое? А я видел ее! Моего дядю избили на улице ремесленники, которых он обругал скотами… Мне было восемь лет, когда меня ударил по лицу сапожник и назвал щенком-аристократом! Я - революционер?!
- Ну полно вам, полно! - полицейский офицер даже взмахнул рукою, чтобы наконец остановить яростную речь архитектора. - Я же вас не обвиняю ни в чем, господин Монферран. Но зачинщиков бунта на строительстве я должен знать.
- Бунта на строительстве не было, - твердо сказал Огюст.
- То есть как это, сударь?
- Бунта не было. Это я вам говорю, - теперь в голосе Монферрана звучало раздражение. - Когда народ бунтует, он камня на камне не оставляет. А тут? Несколько перепуганных болванов принялись кидать бревна, сами не зная, в кого. Потом опять же болван какой-то закричал: "Надо на площадь!"
- Кто закричал? - резко спросил офицер.
- Вы думаете, я это знаю? - не менее резко отпарировал Огюст.
Полицейский вдруг подобрался, как кошка перед прыжком, и почти сквозь зубы, коротко, отрывисто спросил:
- Вы сами… вы, господин архитектор, были в это время здесь?
- Да, - сказал Огюст. - А что? Вы думаете, это я закричал?
- Нет, конечно. Но вы, значит, должны были видеть, кто кричал. Вы должны были видеть, кто бросал бревна, камни, кто ломал ворота… Вы же знаете в лицо своих рабочих.
- Я их видел со спины, - не моргнув, ответил Огюст.
Говоря это, он подумал: "Надо же! Аракчеев не посмел меня так допрашивать, а этот… Далеко пойдет!"
Офицерик между тем продолжал наступление:
- Вы и со спины могли кого-то узнать, и потом, они же двигались, оборачивались… Послушайте, все можно решить очень просто, без проволочек и дальнейших допросов. Вы хозяин на этом строительстве, как сами сию минуту мне указали, вот и разрешите все сомнения. Назовите сами хотя бы десятка полтора негодяев, примкнувших к изменникам отечества, я их тотчас заберу с собою, и вы ни меня, ни кого-либо из следователей больше здесь не увидите. Даю в том честное слово. Ну так как же? Кто из них?
Столпившиеся во дворе мужики - всего их было здесь не менее четырех сотен - при этих словах замерли и умолкли, будто окаменели. Мастера с немым ужасом уставились на архитектора.
Монферран в первое мгновение тоже онемел, но затем почувствовал желание дико расхохотаться. Это было уже чересчур!
"Ладно, погоди же, мальчишка! - подумал он. - Ты не знаешь еще, на какого стрелянного-перестрелянного воробья напал…"
Он неторопливым шагом подошел к настланным прямо на снегу доскам, на которых все еще лежали, корчась от холода и боли, два десятка подозреваемых, и быстро приказал им:
- Живо одевайтесь!
Приказание было выполнено мгновенно. Затем архитектор обвел взглядом рабочих. Одни смотрели на него с испуганной мольбой, а иные с затравленной злостью. Монферран вдруг тихо выругался по-французски, шагнул в сторону, к поставленной у сарая тачке со щебнем, и, с неожиданной силой дернув за ручки, опрокинул ее. Желтые камушки щебенки хлынули ему под ноги.
- А ну, взять всем по камню! - скомандовал Огюст рабочим.
Те зашушукались, замялись.
- Взять, я сказал! - прогремел архитектор.
- Вы что такое затеяли? - изумленно и не без тайного испуга воскликнул полицейский офицерик.
- Хочу вам кое-что показать! - весело ответил Монферран и опять закричал на рабочих: - Долго вы будете копошиться? Взяли? Очень хорошо! А теперь всем отойти к тому концу двора и встать спиной к нам! Ну! Живо!
- Не понимаю, что вы вытворяете! К чему это? - промямлил офицер.
- Смотрите, смотрите внимательно! - голос Огюста звенел в застывшем от холода воздухе, как стальная струна. - Эгей, ребята, потихоньку посчитайтесь на десятки, и, как только я скажу "Давай!", каждый десятый пусть бросит камешек вперед. Остальные, положите камни в карманы. Ну? Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… Давай!
Среди трех-четырех сотен совершенно одинаковых спин произошло легкое движение, взметнулись четыре десятка одинаковых рук в обтрепанных рукавах, и кусочки щебенки врезались в дощатый забор двора.
- А теперь перемешайтесь, живо! - закричал архитектор, почти откровенно смеясь. - Так, так, топчитесь, меняйтесь местами. И теперь все разом: по-вер-ну-лись!
Все произошло за какие-нибудь две-три минуты. И вот опять одноликая испуганная толпа замерла перед офицером и архитектором, только уже в другом конце двора.
- Я полагаю, у вас, как у всех служащих полиции, хорошая память, капитан? - с наивежливейшею улыбкой обратился Монферран к офицеру. - Вы, конечно, запомнили тех, кто бросал, камни? Ну? Кто же?
- Да ну вас ко всем чертям! - взорвался капитан.
- А-а-а, вот оно как! - Огюст посмотрел на рабочих и вдруг увидел, что смеются и они; смеялись даже те, которых перед этим допрашивали. - Ну а вы сами, господа, скажите: чей сосед кидал камешек, а?
- Мой! - закричал кто-то, тыча в стоящего рядом.
- Не, я не кидал. Это вон этот!
- Сам ты "этот", сукин сын! Ты чо клепаешь на меня?! Да я и камня-то взять не успел! Это не я, Август Августович!
- Вон, вон рябой кидал!
- Брешешь! Сам же и кинул!
Мужики, распалившись, полезли друг на друга с кулаками. Мастера, рыча и ругаясь, побежали их разнимать.
- Дурачье! Что такого, ежели кто и кинул? Не в этом ведь соль… Это ж просто так вам велено было! Да разойдись!
Монферран смотрел на все это и заливался смехом. Он смеялся впервые за все время, прошедшее с 14 декабря. Ему было совершенно ясно, что ссору и драку мужики затеяли нарочно, дабы уверить полицейского офицера в своей тупости и бестолковости, но это так ловко у них выходило, что можно было и поверить.
- Ну? - хохоча, спросил архитектор у следователя. - Вам теперь все ясно? Ищите же среди них революционеров!
- Но послушайте… - следователь совсем сник. - Я же хочу только поступить по справедливости…
- И я тоже! - горячо воскликнул Огюст. - И потому заставил вас сейчас убедиться, что отыскать виновных невозможно. Невозможно, понимаете, капитан? Ступайте наконец отсюда и будьте любезны больше здесь не появляться, тем паче в мое отсутствие. Если же вы будете мешать мне работать, я пожалуюсь на вас государю.
Молодой офицер взглянул в глаза Монферрану и понял, что с этим человеком ему не справиться. Он не стал возражать, не стал спорить и, откланявшись, дав команду полицейским следовать за собой, ушел.
Рабочие вслед ему закрестились, будто провожали самого черта. Какой-то пожилой рабочий сбоку подошел к Огюсту и, сняв шапку, низко поклонился:
- Господь воздаст! Заступник! Милостивец!
Огюст резко повернулся и зло топнул ногой:
- Я вам покажу заступника! Мерзавцы! Бунтовщики проклятые!. Из-за вас черт знает с кем приходится иметь дело и от всякой дряни выговоры выслушивать! Вон отсюда все! Работать живо, чтоб через пять минут ни одной вашей подлой рожи здесь не было!
Как ни странно, на этот раз его вспышка никого не испугала. Рабочие поспешно разошлись, однако, расходясь, посмеивались в бороды и оборачивались на Огюста без прежней настороженной угрюмости.
С этого дня полиция на строительстве не появлялась.
Во всех этих событиях, в тревогах и огорчениях, Огюст чувствовал себя каким-то потерянным. В крохотном теплом мирке квартиры на Большой Морской он находил теперь убежище от своего смятения, от внешних событий, таких необъяснимо грозных и трагически-простых; от сомнений, от соблазна все бросить. Любовь и доброта Элизы, молчаливое понимание Алексея, светлые кудряшки и хрустальный смех Луи приводили в некоторое равновесие смятенную душу архитектора. До половины ночи он проводил теперь над своими книгами, делал выписки, расчеты, изучал все новые и новые труды.
Алексей, долго хранивший молчание о 14 декабря, однажды, уже в конце февраля, не удержался и спросил:
- Август Августович, вы не слыхали, как следствие-то? Что с бунтовщиками сделают?
- Пока неизвестно, - ответил Огюст, не отрываясь от чертежной доски, над которой в этот момент наклонился, обводя какую-то деталь чертежа. - Судить будут многих… А тебе что?
Алеша, как тогда, у ворот, недоуменно и потерянно взглянул на хозяина, и тот, на миг приподняв голову, поймал этот взгляд.
- Хочу понять. Что ж я книг начитался, учен стал, а не понимаю. Чего они хотели?
Огюст выпрямился и ответил, хотя секунду назад не хотел отвечать:
- Свободы, Алексей.
- А возможна ли свобода на земле, где человек связан со своей скотской природой? - тихо спросил слуга.
- По-моему, невозможна, - сказал Монферран, вертя в пальцах карандаш. - Человек всегда сам себя порабощает, и только высокий ум способен освободиться от оков, а высоких умов мало… Но если это не так…
- То тогда что?
- Ничего! - проговорил Огюст по-французски. - Не говори со мной об этом, хорошо?
- Хорошо, мсье, - покорно согласился Алексей. - Это меня ваш Вольтер, как черт, искушает.
- Слава богу, ты не читал еще Руссо, - усмехнулся архитектор. - Вот погоди, дам. Ух, как замутит разум!
- Что же они муть-то для разума навыдумывали? - спросил Алеша.
- Сами мучались, значит… Послушай, оставь меня в покое, не то я испорчу чертеж!
Что до Элизы, то она совсем не говорила с мужем о восстании, видя, что он не хочет этих разговоров, но он заметил, что она стала часто покупать и с грехом пополам читать петербургские газеты.
Так прошло полгода. И наступил июль.
Тринадцатого вечером Монферран, войдя в свою квартиру, впервые не почувствовал в ней покоя. Казалось, стены ее расступились, впустив холодный ужас теплого летнего дня.
Алексей стоял в прихожей, держа в руках начищенный башмак и щетку, и по правой его щеке, уже испачканной ваксой, бежала, оставляя на ваксе светлый след, крупная капля-слеза. Он потерянно посмотрел на хозяина и произнес одно слово, которого Огюст ждал:
- Казнены.
- Я знаю, - сухо ответил архитектор и хотел добавить: "Мне какое дело?" - но не сумел.
Из двери гостиной выглянула Элиза, он увидел, что и она плакала.
- Ты там не был? - тихо спросила она. - Ты не видел?
- Я?! - он подскочил, будто пол прихожей прожег его башмаки и опалил ноги. - Ты что, бредишь, Лиз?! Ты могла бы прожить десять лет с человеком, который способен на это смотреть?!
Он кинулся к себе в кабинет, но Алеша догнал его и проговорил, с ужасом заглядывая ему в лицо:
- Мне рассказывали, кто видел… У троих оборвались веревки, они упали, живые еще… Все ждали, что их помилуют.
- Замолчи! - крикнул архитектор.
- А их снова… Господи, как страшно-то… И как только смог государь?
- Я сказал тебе, замолчи! - в ярости Огюст сорвал с себя сюртук и что есть силы швырнул на кресло. - Оставь и слова эти, и мысли, во всяком случае, я их знать не желаю! Да успокоит господь их души, да простит им все их грехи. И хватит! хватит! хватит о них! Я тебя умоляю!
Больше "о них" в квартире на Большой Морской не говорили никогда.