IV
Лето кончилось проливными дождями, и осень наступила холодная, ветреная, мерзкая. Несколько раз реки выходили из берегов, но, слава богу, наводнение двадцать четвертого года не повторилось, бедствия ограничивались самым небольшим уроном, и обошлось без утопленников.
За осенью подобралась и зима, морозная, как никогда прежде, или она только казалась такой Огюсту, у которого было по-прежнему мерзко и неспокойно на душе.
Вести строительство становилось все труднее. Фундамент был наполовину закончен, но укладывать его приходилось с неимоверными усилиями, ибо местами грунт становился то слишком тверд и каменист, то болотист до того, что на него страшно было укладывать гранитные плиты без предварительной просушки. Несколько раз вода появлялась в подвальных галереях, и ее приходилось откачивать.
Комиссия построения осторожничала, проверяла и перепроверяла работу, изрядно портила Монферрану нервы. Но теперь он оставался внешне совершенно спокоен, никогда не срывался, не обижался больше на своих инженеров и мастеров. Он стал прислушиваться к их советам, и они наконец позабыли свою неприязнь, между ними и архитектором исчезла былая натянутость.
В ноябре при проверке общего плана фундамента инженеры вдруг заметили ошибку: согласно плану соединение частей старого и нового фундаментов под стенами и портиками шло "вперевязь", с плотным контактом.
- Так нельзя, - доложил Монферрану инженер Опперман. - Вы же знаете, стены и портики сообразно с их весом дадут разную осадку. Как же можно здесь чередовать кладки?
- Нельзя, - согласился Монферран и с самым спокойным лицом перечеркнул на чертеже профиль, помеченный литерами Е - Г. - Это надо переделать. Займитесь, пожалуйста, этим с господином Карбонье.
В душе же он в этот момент честил себя разиней и недоучкой и с отчаянием думал, что об этом его просчете станет известно в Академии. Но в Академии никто ничего не сказал, и этот эпизод в работе Комиссии не стал чрезвычайным событием. В конце концов все уже поняли, что в таком грандиозном строительстве сразу все гладко пойти не может.
Незадолго перед тем Комиссия построения добилась для себя привилегии: с нее был снят наконец нудный контроль Комитета Академии, и сам Комитет превращен в Совет по части строительной и художественной. Власти над Комиссией он уже не имел - отныне в его обязанности входили только экспертные заключения и консультации. Это преобразование совершилось по воле императора после очередной стычки Комиссии построения и Комитета. Комиссия подала докладную записку с изложением жалоб, которые никак нельзя было назвать несправедливыми… Оленин злился и во всеуслышание заявлял: "Нажаловался Монферран! Не может мне простить выговора. Экая гордость! А давно ли просился обратно на строительство?"
Выговора Огюст действительно не мог забыть и простить Оленину, ибо получил его публично и незаслуженно. Его изводили бесконечные требования президента Академии советоваться с ним решительно по всем вопросам, показывать ему всю документацию строительства вплоть до чертежей. Однажды, когда президент стал настаивать на предъявлении ему нескольких еще недоработанных чертежных разработок, архитектор решительно отказался, намекнув некстати, что в такого рода чертежах господин Оленин может и не разобраться… Алексей Николаевич был глубоко уязвлен и заметил, что опыта у него поболее, нежели у мсье Монферрана.
Тут уже Огюст потерял всякую выдержку, вспылил и заявил, что ежели опыт его вызывает сомнения до сих пор, то каким же святым духом он ведет строительство и как ему вообще доверяют?
- А если держите меня здесь за мальчишку или дурака балаганного, так поищите другого, а я таковой службы нести не буду! - закончил он.
Оленин, понятно, жаловался Комиссии, и Комиссия на одном из заседаний вынесла выговор исполняющему обязанности главного архитектора, выговор жесткий и многословный.
Огюст выслушал все эти речи молча, с видом полной покорности, ибо новая вспышка ни к чему хорошему привести не могла, но в душе он кипел от обиды и негодования…
Добившись от Комиссии независимости, архитектор тут же настоял на ведении строжайшей документации, составлении смет и рабочих графиков, на введении определенных инструкций, определяющих права каждого должностного лица и его собственные в первую очередь.
Чертежи теперь готовились с особой тщательностью, и Монферран проверял их все, ни одного не пропуская.
В конце декабря двадцать шестого года его наконец назначили главным архитектором строительства Исаакиевской церкви, окончательно упрочив его положение и дав ему тем самым определенные привилегии. Загруженный работой, получая еще множество придворных заказов, он вскоре после этого уволился из Комитета по делам строений и не без тайного сожаления оставил свою чертежную…
В феврале начались сумасшедшие метели, на строительстве что ни день происходили несчастья. Их и всегда-то было немало, но от этой непогоды условия работы сделались втрое тяжелее, и рабочие погибали и калечились в иные дни чуть не каждый час.
В один из таких дней Огюст явился на строительство около девяти утра и провел там весь день. Его требовали то там, то здесь, он несколько раз обошел всю громадную территорию и к четырем часам дня до того устал, что у него просто начали подкашиваться ноги.
Накануне была небольшая оттепель, а ночью мороз ударил куда круче, чем прежде, и вот теперь земля, дощатые мостки, подъемные лестницы и скаты покрылись стеклянным блестящим панцирем, скользким, как масло. Рабочие спотыкались, падали, калечились иногда на ровном месте. С грузом ходить по ледяному насту было просто невозможно. В одном месте гранитный блок придавил сразу трех человек оттого, что у носильщиков ноги разъехались в разные стороны и они все повалились наземь.
А ветер усиливался, мела поземка, застилала глаза, замораживала лица и руки. Рабочие ругались, мастера отпускали им затрещины, вопили на них во всю глотку. Солдаты инвалидной команды попрятались в бараки, и их не было ни слышно, ни видно…
Огюст еще около полудня отправил Алешу с докладной в Комиссию и бродил по строительству один, кусая губы от досады, что так прочно держится непогода, и пытаясь спрятать лицо в покрывшемся инеем воротнике шубы. Его преследовала мысль о том, что надо сейчас же остановить работу, иначе погибнет много людей, но до темноты было еще далеко, и он с опасением думал, что стоит отдать распоряжение закончить рабочий день, как явится какой-нибудь очередной чинуша и напишет докладную, что вот опять главный архитектор нарушает установленные на строительстве правила, будто он один на сием строительстве распоряжается!
"Но я же действительно здесь распоряжаюсь! - сердито подумал он вдруг. - И, черт побери, с каких это пор я стал их бояться?"
Как раз в этот момент возле него поскользнулись двое рабочих, тащивших бревно, и оно покатилось почти под ноги главному архитектору, а оба рабочих упали. Монферран отскочил в сторону и при этом сам поскользнулся и свалился бы, если бы рядом не оказался один из мастеров, в которого он и вцепился, чтобы сохранить равновесие.
- Ходи, черт, как положено! - заорал мастер, которому поземка замела глаза, и он не увидел, кто толкнул его. - Хромой, что ли?! Так тебя перетак!
- И тебя так же! - спокойно отозвался главный.
Мастер уже собрался влепить грубияну затрещину, как вдруг узнал его и стал смущенно извиняться за свою ошибку и за ругань. Но Огюст только махнул рукой:
- Ладно, ладно! Передайте по строительству: работу немедленно прекратить. Не то здесь костей не соберешь.
- Р-работу прекратить! Приказ главного архитектора! - прогремел мастер, весьма довольный таким распоряжением.
- Работу прекратить! Приказ главного архитектора!
- Работу прекратить!
- Работу прекратить!
Выкрики мастеров волной прокатились из конца в конец строительной площадки - повсюду шум работы начал стихать и быстро умолк.
Несколько минут спустя Огюст поднялся на фундамент и увидел, как в нескольких местах затеплились и затрепетали разносимые ветром рыжие космы костров. В плохую погоду большинство рабочих обедали, завтракали и ужинали в бараке-столовой, но места там было мало, и сама столовая была неудобна, грязна и пропахла чадом. Поэтому некоторые артели даже в самый лютый мороз все-таки ели на улице, располагаясь между сложенными в штабеля гранитными блоками, защищавшими их от ветра.
"Ишь устроились! - про себя рассердился главный. - А если от их огня доски или бревна займутся где-нибудь? Вон какой ветер!"
Он подошел посмотреть на один из таких костров и убедился, что его тревога напрасна: рабочие развели костер так, чтобы искры от него летели только в гранитную стенку фундамента.
Над костром был установлен железный треножник, на нем висел и булькал закопченный чан с погнутыми краями, около него возилась стряпуха, нанятая артелью, крутобокая тетка в рыжем дубленом полушубке. Рабочие сидели близко к огню на кирпичах и перевернутых ведрах, некоторые покуривали самодельные папиросы, иные потихоньку беседовали между собою.
Испытывая жуткую усталость, Огюст прислонился плечом к фундаменту и замер, пристально глядя на пламя. Жар костра не доходил до него, и ему очень хотелось подойти ближе, но он стеснялся, неизвестно отчего.
Вдруг кто-то из сидевших у костра обернулся, кивком головы указал своему соседу на одинокую фигуру возле фундамента, тот тоже посмотрел и неожиданно, привстав, махнул рукой и хрипловато прокричал:
- Господин главный архитектор! Чего вы там стоите, на холоду? К нам идите, сюды! Посогрейтесь!
Огюста слегка ошеломило такое приглашение, однако он решил не отказываться и подошел вплотную к артели. Рабочие, повернув головы в войлочных или овчинных шапках, с любопытством смотрели на него, а тот, который его позвал, сказал:
- Садитесь к костру-то… Чай, замерзли вовсе?
- Не вовсе, но замерз. Спасибо, - сказал Монферран и хотел уже присесть на корточки возле огня, но кто-то тут же подсунул ему перевернутое ведро: этак удобнее.
В поведении рабочих не было никакой угодливости, и поэтому то, что они делали, не вызвало у Огюста досады или раздражения. Напротив, ему сделалось приятно, ибо раньше - это он знал твердо - никто из этих людей не пригласил бы его сесть рядом.
У костра собралось человек двадцать каменщиков, и при появлении Монферрана беседа их не прервалась, они продолжали обсуждать какие-то свои дела.
Огюст сознавал, что надо бы погреться и уйти, однако тепло костра уже приворожило его, он испытывал блаженное облегчение, и окунаться вновь в метель и медленно наползающие сумерки до ужаса не хотелось.
- Руки-то погрейте над огнем! - опять обратился к нему все тот же бойкий рабочий, вблизи оказавшийся ладным мужчиной лет сорока пяти со светлой, кудреватой бородой. - Вон пальцы аж побелели… так и поотморозить недолго. Что же без рукавиц ходите?
- Да выронил где-то, - с досадой сказал Монферран. - Сегодня не то что перчатки, голову потерять можно. Сущий ад!
- Истинно говорите! - другой рабочий подсунул в костер кусок доски, и та сразу занялась рыжим высоким огнем. - Слава богу, что велели раньше времени работу кончить, не то в полупотьмах тут бы половина людей ноги поломала да хребты. Ух и зима, язви ее!
- Тихо, тихо, Ерема! - кто-то сзади хлопнул парня по колпаку. - Язык не распускай… Разругался! Шут гороховый!
- А я ничего! - Ерема слегка смутился, но вдруг решился спросить: - А вы… А вы, Август Августович, разве ж ругательства понимаете?
- Боюсь, что лучше всего остального! - засмеялся Монферран. - Их только и слышно, когда ходишь по строительству. Вам так работать легче, а?
- Еще и как! - рабочий, стукнувший болтуна Ерему по шапке, решил тоже вступить в разговор. - Вы, коли чего услышите, не забижайтесь вперед, ваша милость: мы же не обидеть кого хотим, это у нас речь такая.
- Что мне обижаться, я не девица, - архитектор с удовольствием вытянул над пламенем руки и пошевелил пальцами, чувствуя, как они отходят, оживают, и из них исчезает противная ломота. - А что это такое "шут гороховый"? "Шут" я понимаю, а горох-то тут при чем?
Каменщики прыснули было, но тут же принялись кто во что горазд объяснять, да так ничего толком и не объяснили, сошлись лишь на том, что этак просто говорится.
В это время стряпуха, попробовав варево в чане, объявила:
- Ну, мужичье, еда поспела! Принимай лоханки!
Из стоящего отдельно ведра она стала вытаскивать жестяные миски и половником наполнять их до краев. Один из мужиков извлек из мешка каравай хлеба и стал резать, деля его на число артельщиков.
- Едим, как баре, кажный из своей посуды! - заметил молодой, рыжий, как огонь в костре, каменщик.
- Это я распорядился, - сказал Огюст. - И так болеете всякой дрянью, а зараза чаще всего от общей посуды.
- Неужто? - удивился мужик с кудреватой бородой. - Вона как! И то у нас в деревне из одной лохани вся семья ест, так всякую хворь все вместе и получают… Август Августович, а вы не побрезгуете нашим провиантом? Налить вам?
Архитектор почувствовал себя неловко:
- Это зачем? Вам же тогда может не хватить. Я и дома пообедаю.
- Так до дома еще когда доберетесь, а мороз-то дерет. Вы же с самого утречка тут и обедать не ходили, так же и околеть… то есть и богу душу отдать можно. А что не хватит, так это нет: похлебки в чане много! Тетка Глаша, миска еще есть у тебя?
- А то нет? - откликнулась толстая стряпуха. - Из вашей артели на этих днях троих не досчитали, а миски еще у меня… И ложка, нате вам, вот.
Один из артельщиков передал главному миску, до краев налитую дымящимся варевом, с торчащим из него черенком деревянной ложки.
"Интересно, а кухарка моет посуду-то?" - с некоторым опасением подумал Монферран. Но от миски вкусно пахло, и архитектор тут же ощутил такой сумасшедший голод, что забыл обо всех своих страхах. Он зачерпнул ложкой похлебку, дунул на нее и проглотил.
- Скусно? - спросил рыжий парень, заметив явное удовольствие на его лице.
- Очень. А что это такое? Из чего?
- Из капусты квашеной, да на бараньих косточках варено. Кушайте на здоровье! Да вы же хлеба-то не взяли, ваша милость. Берите, чего ж вы! Тут еще есть. Али у вас хлеба не едят?
Огюст усмехнулся, отломив себе небольшой ломтик:
- Хлеб едят везде. Везде, где можно вспахать землю. Так же, как дома строят везде, где есть из чего строить.
- Стало быть, нам, крестьянам, да вам, строителям, работа всюду найдется? - спросил бойкий Ерема.
Монферран кивнул:
- Да. Только здесь ты тоже строитель и об этом не забывай.
- Помню! - парень улыбнулся, и оказалось, что рот у него с двумя щербинками. - Я нынче всем говорю: каменщик я! Во!
- А щи-то понравились мои! - весело воскликнула стряпуха. - Не одним мужикам, выходит, я угодить могу. Давайте-ка, сударь, я вам еще налью. Вишь, как проголодались!
Огюст только тут заметил, что его миска опустела куда раньше, чем у других. Рабочие ели очень медленно, делая паузы после каждой ложки, подолгу дуя на следующую.
"А ведь они голоднее меня! - подумал архитектор. - И надо же, какая неторопливость, почти важность в еде… Точно ритуал какой-то. И Алеша мой раньше так ел, теперь вот от меня глотать научился - я же вечно куда-то спешу".
Не без смущения принял он от стряпухи вторую миску, косясь при этом на рабочих - не стали бы посмеиваться над таким неуемным аппетитом. Однако они, напротив довольные, закивали головами. Кто-то сказал:
- Вот глядите, мужики: не всякий, значит, барин нашей едою брезгует.
В это время из-за угла фундамента показалась фигура в коротком овчинном полушубке и высоком кивере, с саблей на боку. Скользя и спотыкаясь, военный шел к костру и, еще не дойдя до него, принялся орать:
- Что здесь за беспорядки такие?! Еще светло, а они уже расселись, негодяи! Поч-чему работа стоит?!
- Нам так велено было! - ответил один из мужиков.
Но офицер, в котором Монферран уже узнал поручика Мещерякова, личного адъютанта нового председателя Комитета по делам строений, прежнего своего приятеля генерала Базена, был настроен воинственно.
- Вам велено работать, пока светло! - прорычал он. - Давно вас тут, негодяев, не драли…
- Прекратите кричать! - спокойно, не поднимая головы от своей миски, сказал Монферран.
- Что-о?! - совсем разъярился Мещеряков, подступая к костру. - Я тебе, скотина, поговорю! Мужик меня будет учить!..
В ответ на эти слова рабочие глухо прыснули.
- Как вам не стыдно, поручик! - сказал Огюст по-французски. - Не показывайте рабочим своей невоспитанности. Что вам здесь надо?
Остолбеневший офицер так и прирос к месту.
- Я… М… мне… Мне нужен господин главный архитектор! - едва выговорил он. - У меня бумаги для него…
- Ну я главный архитектор, - Монферран поднял голову и повернулся так, чтобы свет костра упал на его лицо. - Какого черта вы пришли сюда командовать? Это я приказал остановить работу, потому что так считаю нужным. Вам давать отчет я не стану. И подождите, пока я закончу обедать! Я с утра не садился за стол. Отойдите вон туда, к фундаменту, не стойте у меня над головой. Через пять минут я буду в вашем распоряжении, а за это время потрудитесь вспомнить, как следует разговаривать, приходя с поручением.
Совершенно ошарашенный и изрядно испуганный, поручик попятился, едва не свалился, поскользнувшись, и неловко встал возле гранитной стены фундамента. Не прошло и минуты, как он уже начал приплясывать, похлопывая себя по плечам, потирая нога об ногу и пытаясь то и дело засунуть ладони в рукава полушубка, но рукава были узки.
- Ишь ты, мерзнет! - хихикнул довольный Ерема. - И поделом ему. Пришел тут вопить… Командир!
Монферран, не глядя на офицера, словно позабыв о нем, спокойно доканчивал свои щи. Но рабочие теперь то и дело поглядывали на Мещерякова и злорадствовали.
- Эк пляшет! - кудреватый рабочий даже прищелкнул языком. - Оно, конечно, в полушубке коротком да в таких-то штанах! Тут себе все отморозишь…
- А пущай нашему начальству не грубит! - вставил рыжий.
- Глядите, Август Августович, - Ерема даже привстал со своего места, - ну вовсе замерз офицерик… Поди околеет, как француз на Смоленской дороге.
- Ты чего несешь, дубина?! - ахнул Еремин сосед и влепил ему уже настоящую затрещину.
Огюст подавился последней ложкой щей, прыснул, не успев даже прикрыть рот рукой, и от хохота едва не свалился с ведра.
- Как… Как это ты сказал? Как француз на Смоленской дороге? Околеет? Так?
- Вы его, дурака, не слушайте! - краснея, пробормотал один из артельщиков. - Его мамка в детстве с печки головой вниз уронила, видать… И чего несет, сам не ведает!
- Так разве я чего плохого сказал? - Ерема понял свою оплошность и сам покраснел. - Я разве ж в обиду?
Монферран, не слушая его, продолжал хохотать, и следом за ним, не выдержав, захохотали все рабочие. Они смеялись долго, до слез, и им вторила тетка Глаша, у которой смех был зычный, как у мужика.
С этого дня рабочие, почувствовав симпатию главного архитектора, стали нередко жаловаться на всякого рода произвол и притеснения не чиновникам и мелкому начальству, а через их голову самому Монферрану, зная, что он за них заступится.