Однажды Алексей нашел его лежащим в обмороке возле чертежного стола. Слуга сперва пришел в ужас, решив, что это холера, но, тронув лоб хозяина, почувствовал, что тот невыносимо холоден… Огюст пришел в себя и, как ни в чем не бывало, потребовал себе чаю и новую свечу. И вот тут Алексей накинулся на него с яростью, которой в нем, казалось, нельзя было и заподозрить.
- Ах вы, ирод, негодник окаянный, самоистязатель!!! Мало вам кажется?! Вовсе себя на нет свести вздумали?! За что казнитесь-то? К жене бы лучше лишний раз зашли, чем тут столб этот чертов десятый раз рисовать! Ей что ли легче?! А вы от нее бегаете, точно в глаза ей глядеть боитесь!
- А я действительно боюсь! - резко сказал Огюст.
- Вот и вовсе на вас непохоже! - голос Алексея стал вдруг суров. - От беды не открестишься… Идите-ка к хозяйке. Она там с Аннушкой вдвоем сидит и молчит часами.
- Да отстань ты от меня! - махнул рукою архитектор. - Чаю принеси и ступай.
- Не принесу! - Алексей насупился и отвернулся. - Хватит вам. Уходите отсюда! У вас вон уже руки дрожать стали, уже на картинке столб кривоват вышел. А ну, как он у вас свалится?
- Что?! - закричал, подскакивая, Монферран. - Еще что за речи?! Ты кто? Академик?! Без тебя разберусь!
- Слава богу, рассердился, - вздохнул с облегчением слуга. - А то я уж бояться стал: не узнать человека… Ну будет же, пошли…
И он решительно взял со стола свечу и погасил ее…
Миновал март. В апреле эпидемия усилилась. Весь город дрожал в лихорадке ужаса.
На строительстве холера косила людей с удвоенной силой.
Огюст уговаривал Элизу хотя бы на месяц-другой уехать за город, но она отказывалась наотрез. Вместе с тем в ее отношении к мужу появилась какая-то напряженность, почти холодность. Она все с тем же упорством искала его на строительстве, но дома избегала разговоров, старалась остаться одна. Он замечал это и думал, что сам во всем виноват: ведь он мог бы утешить ее, говорить с нею о постигшем их несчастье, но у него не было слов, и он, сознавая свое бессилие, сам отмалчивался или говорил лишь о самых обычных вещах. Если вечером он чуть раньше выбирался из кабинета, то они молча пили чай, а потом молча сидели возле горящего камина.
Однажды вечером она сказала ему:
- Послушай, Анри, я была месяц назад у Деламье…
- Для чего ты ходила? - удивился Огюст.
- Он сказал, - глухо проговорила Элиза, - что больше у меня не будет детей…
- Я это знаю, он говорил мне, - Монферран поднял голову и пристально посмотрел на жену. - Но что же поделаешь, Лиз?
Она пожала плечами:
- Ты еще молод, Анри, тебе только сорок пять лет. У тебя могут еще быть дети. Разведись со мной. Женись снова.
- И в самом деле! - Огюст рассмеялся, и она вздрогнула, впервые за прошедшие три месяца услыхав его смех. - И в самом деле, как просто…
Он поднялся с кресла. Его халат распахнулся от резкого движения, и она увидела, как ужасно он похудел. Ей показалось, что даже его шея, всегда такая полная и крепкая, стала тоньше, и на ней острее проступало адамово яблоко. Ворот рубашки уже не облегал ее плотно, а заметно отставал. Заметив это, Элиза едва не расплакалась: такой горячей волной нежности и жалости захлестнуло ее.
- Так ты хочешь развода? - спросил он.
Она закрыла лицо руками. Ее решимость иссякла.
- Анри, Анри! - вырвалось у нее. - Как могу я хотеть этого?!
Он встал перед нею на колени, взял ее руки и стал целовать каждый палец отдельно, как делал много лет назад. Когда она перестала плакать, он сказал:
- Небеса беру в свидетели, я готов потерять все, что имею, но только не тебя!
Как часто, произнося такие клятвы, произносящий не задумывается над тем, что же в действительности имеет и сколь велики могут оказаться потери…
На другой день после этого разговора Монферран с утра, как обычно, отправился на строительство, пробыл там около трех часов, а потом, отослав Алексея домой, поехал на завод Берда, чтобы проверить исполнение еще одного заказа. После завода он должен был еще успеть в Комитет, куда его зачем-то пригласил Базен и где ему меньше всего хотелось сейчас бывать: на фоне ужаса, ежедневно выраставшего перед его глазами, все разговоры там казались Огюсту какой-то несуразной и неуместной болтовней. Тем не менее он поехал, зная, что раздражать злопамятного Базена не следует.
Их отношения к тому времени были испорчены окончательно, былая дружба улетела как дым. Несколько лет назад произошла гнусная, возмутительная ссора, во время которой "друзья" вполне свели счеты, в прямом и переносном смысле этого слова: взбешенный Монферран подал на генерала в суд, требуя оплатить ему наконец множество бесплатно оказанных услуг, на что Базен невозмутимо заявил, что никаких таких услуг архитектор ему не оказывал… Само собою, ничего не выиграв, только лишний раз потрепав себе нервы, Огюст оставил это дело в покое и затем, поразмыслив, осторожно восстановил некоторую видимость отношений с Базеном: такого врага ему не хотелось иметь, как, впрочем, и такого друга.
Вызов в Комитет оказался на сей раз не пустым. С прескверной улыбкой Базен сообщил архитектору, что по высочайшему указу должна быть организована комиссия для проверки надежности конструкций из металла, отливаемых по проекту господина Росси для нового театра, и что господину Монферрану вместе с придворным архитектором Штаубертом надлежит в ней участвовать.
Огюст хорошо понимал, чего ждет от него председатель. Он знал, что между Базеном и Росси давно возник спор и Базен утверждает, будто железные конструкции сводов, предложенные Росси для театра, ненадежны.
- Я с удовольствием приму участие в комиссии, мсье, - улыбнувшись, произнес Монферран, когда инженер умолк и вопросительно на него уставился. - И я заранее уверен, что проект Росси правилен.
- Заранее уверены? - Базен вздернул брови. - Почему?
- Потому что Росси гениален, - ответил Огюст и насладился яростью, сверкнувшей при этом в глазах председателя.
- Возможно, мсье, вы правы, - голос Базена стал сух и колок, - но гениальность не защищает от ошибок. Проверка нужна.
- Разумеется! - подхватил Монферран. - Разумеется! Вы тем исполните свой долг. И я исполню свой, будьте уверены…
Выйдя от председателя, он столкнулся в коридоре с профессором Михайловым 2-м. Огюст собирался, как обычно, холодно с ним раскланяться, но Андрей Алексеевич вдруг преградил ему дорогу.
- Постойте, мсье Монферран! - воскликнул он, взволнованно и почти робко заглянув Огюсту в глаза. - Ради бога, разрешите мне выразить вам соболезнование по поводу вашей немыслимой потери… Я только недавно узнал. Господи, какой ужас!
- А кто сказал вам? - удивленно и сухо спросил Огюст, невольно тронув рукой свой черный шелковый шарф, единственный, не очень приметный знак траура.
- Я тут случайно встретился с господином Штакеншнейдером, - объяснил Михайлов. - Этот молодой человек ведь близок к вам…
- Он со мною работает. Архитекторским помощником. Хотя вполне зрелый архитектор… И очень талантлив. Мог бы уже и сам. Так вы с ним говорили, и он…
- Да, да… Говорили об этой жуткой болезни. И вот он вдруг сказал… Позвольте сказать вам, что я поистине в ужасе от того, что с вами произошло!
Искренность его тона и добрый, жалобный взгляд его умных близоруких глаз тронули Монферрана. Он пожал протянутую профессором руку и сказал уже другим голосом:
- Благодарю вас, сударь. На все божья воля. Значит, так было суждено.
- Да, да… - забормотал Андрей Алексеевич, моргая и вытаскивая из кармана огромный платок. - Но вы только не отчаивайтесь: вы же еще молоды, у вас будут еще дети…
Сам того не подозревая, он задел больное место, но Огюст не почувствовал на этот раз раздражения. "Перед лицом смерти обнажается суть суеты, - мелькнула у него горькая мысль. - Как мы с ним перегрызлись-то десять лет назад…"
- Спасибо, Андрей Алексеевич, спасибо за вашу доброту! Прощайте!
И, поклонившись профессору, он почти бегом миновал оставшуюся часть коридора и выскочил на лестницу…
Домой он вернулся в половине восьмого и, поднимаясь на второй этаж, услышал вдруг сверху пронзительный вопль Анны:
- Алеша!!!
"Не может быть! - от ужаса ему стало дурно, ступени вырвались из-под ног. - Нет, только не это!"
Вбежав в коридор, он сразу же увидел Алексея. Тот лежал скорчившись почти у самых дверей своей комнатки, прикрывшись шинелью. Его искаженное судорогой, запрокинутое лицо было покрыто потом. Анна стояла возле него, схватившись руками за голову, наклонившись, дрожа с ног до головы.
В то мгновение, когда Огюст появился в коридоре, дверь гостиной распахнулась и на пороге встала Элиза. С ее губ сорвались хриплым стоном те же слова, которые только что поразили сознание Огюста:
- Не может быть!
Они оба одновременно подбежали к лежащему, Монферран упал на колени, обхватил плечи Алексея, приблизив к себе его перекошенное лицо.
- Алеша! - закричал он, словно хотел его разбудить. - Алеша!
Алексей приоткрыл болезненно зажмуренные глаза и с усилием, стараясь не стучать зубами, прошептал:
- Август Августович, голубчик… Отойдите… Не дотрагивайтесь, ради Христа… И Аннушку… Аннушку уведите…
- Алешенька, голубчик мой золотой! - запричитала Анна и тоже хотела было обнять мужа, но Огюст, опомнившись, свободной рукой оттолкнул ее.
- Прочь! - не крикнул, а прорычал он ей в лицо. - Деламье позови! Скажи, чтоб шел тотчас! Беги!
- Бегу! Ах, господи Иисусе, бегу!
- Лиз, ну а ты что стоишь? - обернулся Огюст к жене. - Иди скорее на кухню, скажи кухарке, чтоб воды нагрела, да побольше, слышишь! И неси сюда одеял, сколько есть…
Оставшись вдвоем с Алексеем, Монферран осторожно обхватил его и, собравшись с силами, поднял отяжелевшее тело.
- Пустите, Август Августович! - пытался отбиться Алексей. - Что же вы делаете? Ведь зараза же это, самая, что ни на есть…
- Молчи, Алеша, молчи! Сейчас… сейчас придет доктор.
Говоря это, Огюст внес Алексея в его комнату, уложил на постель, стащил с него одежду, уже насквозь пропитанную потом, поспешно укрыл его одеялом и на одеяло кинул сверху свое пальто.
- Бросьте вы, Август Августович, не надо! - прошептал Алексей, сжимаясь под одеялом в клубок и тут же распрямляясь в судорогах. - Себя не губите… Ничего тут уже не поделаешь. Видно пришла косая… Достала!
- Нет! - вскрикнул Огюст с каким-то исступленным отчаянием, опять опускаясь на колени и платком вытирая мокрое лицо своего слуги. - Нет!
- За все доброе вам спасибо! - тем же серьезным тоном, с лаской и жалостью глядя на него, продолжал говорить Алексей. - Видит бог, я вас любил не меньше отца-матери, кабы и живы они были… Аннушку не оставьте мою… уж не оставьте, будьте милостивы… Беременная ведь она! На вас только и надежды… Поможете?
Огюст не ответил, только сжал в своей руке лихорадочно дрожащую руку Алексея. Тот улыбнулся:
- Да хотя, что же это я? Точно не знаю, что вас-то и просить не надо! Храни вас господи, Август Августович!
И тут мужество оставило Монферрана. Тоска и ужас затопили его душу, не оставив места ни рассудку, ни воле. Он уронил голову на край Алексеевой постели и неистово разрыдался.
- Алеша, милый, не умирай! - хрипло, захлебываясь, твердил он. - Не оставляй меня, смилуйся! Да как же без тебя мне? Алешенька, друг мой! Сына бог взял - я перенес, а теперь ты…
- Господь с вами! Что вы?! - прошептал пораженный Алексей.
Никогда прежде он не видел на лице Монферрана слез.
- Да ведь я люблю тебя, точно ты мне брат младший! - закричал Огюст и не думая сдерживать своей истерики. - Да ведь, кроме Элизы и тебя, у меня никого нет близких, никого на свете, и не было уже много лет! Алешенька, не покидай меня! Смилуйся!
Все эти, уже почти бессмысленные слова вырывались у него вперемешку с рыданиями. Слезы заливали его лицо, и он не думал их вытирать.
В таком состоянии его застал Деламье, примчавшийся буквально через четверть часа после того, как за ним была послана Анна.
- Слава богу! - вскричал доктор, врываясь в комнату и на ходу срывая с себя шапку и распахивая пальто. - Ваша служанка прескверно говорит по-французски, и я ничего не понял, мсье. Я вообразил, что заболели вы сами. Но, черт возьми, что с вами такое?!
- Спасите его, Деламье! - вскрикнул Монферран, протягивая к доктору руки, как тянут их к чудотворной иконе, моля ее сотворить чудо. - Спасите его, во имя всего святого! Я вас озолочу, я вам буду платить до конца жизни моей! Спасите!
Деламье, нахмурившись, осматривал больного. В душе он был потрясен, но старался скрыть это. А сам думал: "Святая дева Мария! Да тот ли это Монферран?! Тот ли это гордый и заносчивый человек, который с таким презрительным равнодушием переносил изрядные неприятности, который без слез, с застывшим лицом и резко сжатым ртом, лишь чуть менее твердо ступая, шел за гробом своего единственного сына?! Он ли это?!"
В дверях стояла плачущая Анна, которой Деламье запретил входить в комнату. За ее спиной, шепча ей какие-то утешения, пристроилась Элиза, в коридоре голосила кухарка, решившая уже, что и ее заразили холерой и она теперь непременно умрет.
- Когда началось это? - спросил доктор Огюста. - Когда он почувствовал озноб и судороги?
- Не знаю… Мы утром вместе были на строительстве, он здоров был. Анна, когда он?.
- Два часа назад, - ответила та, всхлипывая. - В лавку сходил, пришел и говорит: "Не могу, колотит…" Сел было на стул в коридоре, а тут и скрутило его…
Монферран перевел Деламье ответ Анны. Доктор хмыкнул:
- М-да! Это холера, сомнений быть не может… Оставлять его в вашей квартире опасно, мсье Монферран. Квартира маловата для таких нужд. Советую увезти его отсюда.
- Куда это? - Огюст поднялся с колен, переводя дыхание, но говоря уже прежним своим резким, решительным тоном. - Куда, я вас спрашиваю, а? На Сенную? В бараки?! Не позволю! Что же вы не советовали туда отправить нашего сына?!
- Простите, я полагал, что здесь есть какая-то разница, - пожал плечами Деламье. - Но воля ваша. В таком случае, слушайте внимательно… Коридор весь велите посыпать известью, и немедленно. Вашу одежду снимите, умойтесь, и все, что было на вас, сожгите. И впредь умывайтесь после каждого прикосновения к больному. Вы поняли? Скажите, чтобы то же сделала и эта юная красавица, - он кивнул в сторону Анны. - Мадам пусть сюда вообще не заходит, если еще не заходила. Пошлите в аптеку вот за этими лекарствами… я пишу на листке. И сейчас прикажите приготовить горячую ванну.
- Уже приготовлена, - послышался от дверей голос Элизы. - Мсье Монферран сразу приказал, и мы с Настей уже сделали…
- Ах вот как! - Деламье снова кинул быстрый взгляд на Огюста. - Не так, значит, вы раскисли, как я было подумал. А то я едва не перестал вас уважать… Ну, в таком случае, сей час же и выкупаем больного, - говоря это, он скинул сюртук (пальто его давно висело в прихожей) и стал закатывать рукава сорочки. - Имейте в виду: ванны следует делать через каждые три часа, воду грейте все время. Самое важное - снять судороги и не допустить переохлаждения. Кто мне поможет?
- Я, - решительно проговорил Огюст.
- Вы… Хм! Впрочем, мужчина здесь действительно лучше поможет. Но, я думаю, мадам де Монферран следует уйти к себе… И приступим!
VII
Деламье ушел далеко за полночь. За прошедшее время у больного несколько раз бывали тяжелые приступы судорог, но ванны и принесенные из аптеки лекарства немного умеряли их силу. К ночи усилился жар, участилась рвота.
- Это естественно, - сказал, уже надевая пальто, доктор. - Сейчас все зависит от его сердца. Пока, слава богу, оно работает без перебоев. До утра он продержится, а утром я снова приду. Будьте очень осторожны, мсье, - с холерой не шутят. Лекарства давайте в течение ночи через каждые полтора часа… Ну, прощайте.
Он взял у двери свою палку и, прихрамывая, вышел. Он хромал всегда, но сейчас особенно сильно, проведя несколько часов на ногах.
Ночь прошла в мучительной тревоге. Анна вместе с Огюстом сидела возле постели мужа и помогала делать ему ванны, хотя Огюст, помня о ее беременности, пытался запретить ей это. Элизу он умолил больше не входить в комнату больного, и она подчинилась, чтобы не волновать его больше. Тем более что в этой новой, страшной тревоге к нему вернулись и спокойствие, и воля - он отдавал распоряжения коротко и четко, как на строительстве.
На рассвете у Алексея начался бред, он звал кого-то, что-то просил передать Анне, которая сидела тут же, потом забывался, но его вновь начинало рвать и лихорадить.
В девять утра явился Деламье.
- Температура держится, - сказал он, ощупав лоб больного. - К вечеру либо завтра утром она должна снизиться… Тогда может случиться самое плохое… Но сердце работает… М-да!
Доктор не ушел на этот раз и остался до вечера, а вечером, пощупав лоб Алексея, нахмурился и сказал:
- Упала температура. Сейчас начнется охлаждение, руки и ноги больного будут сводить судороги. Если мы сумеем их ослабить и вовсе прекратить, есть какая-то надежда, что ночью произойдет благоприятный кризис. Ванны сейчас станем делать через два часа, а в остальное время нужны непрерывные растирания рук и ног. Это мой метод, я уже применял его, и он дважды помог. Вы умеете делать растирания, мсье?
- Покажите, как - я сумею, - коротко ответил Огюст.
В течение следующих десяти часов, до наступления утра, они, сменяя друг друга, а иногда вместе растирали больному руки, ноги, бедра и грудь, в то время как Анна, кухарка и призванный на помощь дворник Игнатий таскали с кухни ведра с горячей водой, наполняя установленную в комнатке ванну, а затем, после каждого купания, опорожняя ее.
На рассвете Деламье упал в кресло, задыхаясь и вытирая пот со лба:
- Не могу больше, мсье… Если вы в состоянии, продолжайте растирания. У меня уже нет сил!
У Огюста тоже начинала кружиться голова и дрожать руки, но он не разрешил себе ослабеть. Еще три часа, не разгибая спины, он массировал холодное, обмякшее тело Алексея и вдруг почувствовал, что оно начинает теплеть.
- Деламье, Деламье! - закричал он. - Кажется, помогает!
Доктор вскочил с кресла.
- Черт возьми, неужели я в третий раз сумел вылечить холерного больного?! - воскликнул он с волнением. - Это неслыханная удача… Или чудо, - добавил он, пощупав пульс Алексея и посмотрев его зрачки. - Да, мсье, вижу, что крепка ваша вера… Если до вечера не случится новых судорог и температура не упадет, считайте, что он спасен. Ванны продолжайте делать. Вечером я приду. Вы поняли?
- Да, - чуть слышно ответил Огюст.
Он сидел на краю стула, закрыв лицо руками, и пот, стекая по его пальцам, капал на вытоптанный ковер, присыпанный сероватым порошком извести. Белокурые волосы архитектора были совершенно мокрыми…