Вечером, когда Деламье торжественно уверил его и плачущую от радости Элизу в том, что теперь все обошлось, Монферран кинулся к себе в кабинет, достал из секретера три тысячи рублей (все, что там было) и вручил их доктору. Ему хотелось расцеловать его, но он удержался из одной лишь боязни передать Деламье холеру, которой он все-таки мог заразиться, ухаживая за больным.
Деламье пересчитал деньги и едва не упал от изумления.
- Мсье, это слишком! - пробормотал он.
- Знали бы вы, что вы для меня сделали! - Монферран смеялся, хотя в глазах у него стояли слезы. - Ах, Деламье, Деламье!
Перед уходом доктор еще раз зашел в комнату больного.
- Ну, что и как ви себя чувствует? - спросил он, с трудом подбирая русские слова.
- Спасибо, мсье, теперь уже гораздо лучше, только ужасная слабость, я почти не чувствую своих рук и ног, - на очень правильном французском ответил Алексей и еле заметно подмигнул стоящему позади доктора Огюсту. - Если бы вы знали, мсье, как я вам благодарен!
- Ах ты, черт! - вырвалось у Деламье. - Не хуже иного графа… Ну, ну, любезный, я рад от всего сердца. Да, впрочем, завтра наведаюсь.
Спускаясь по лестнице, Деламье оступился и едва не упал, и Монферран, поспешно подхватив его под руку, спросил:
- Давно хочу узнать у вас, доктор: что же такое с вашей ногой? Отчего вы так хромаете? Я знаю, вы воевали. Значит, были ранены?
Деламье усмехнулся:
- Мне, мсье Монферран, повезло. Я провоевал в общей сложности шесть лет, но ранен не был ни разу. А нога моя обморожена. У меня отняты четыре пальца. И слава богу, что только пальцами отделался. Я своими руками отнимал людям обмороженные руки и ноги, и многих не сумел спасти.
Монферран вздрогнул и с новым интересом всмотрелся в суровое, аскетичное лицо Деламье.
- Вот оно что! - воскликнул он. - Вы… вы были… Так это?..
- Это произошло на Смоленской дороге, мсье, - ответил спокойно доктор. - Счастье ваше, что вам, как я понимаю, раньше расколотили голову, и вас минуло сие удовольствие.
На другое утро прибежал перепуганный Джованни. На строительстве узнали о происшедшем, и бедняга пришел в ужас. Он искренно любил Алексея, но больше всего его тревожила Анна. Он вообразил уже, что и она заразилась.
Само собою, дочь его успокоила на этот счет, а заодно уверила, что поправится и ее Алеша.
- И только ничего не говори матушке! - потребовала она.
Карлони с облегчением перекрестился и, подавляя трепет, решился даже заглянуть в комнату Алексея, чтобы убедиться в его чудесном спасении.
Огюст, только что напоивший больного лекарством, улыбнулся своему помощнику, но тут же, нахмурившись, спросил:
- Почему это вы с утра пораньше ушли с работы, сударь?
Карлони махнул рукой:
- Да уж не до работы тут, Август Августович. Зять-то мне не чужой…
- Беда с вами, Карлони, - усмехаясь, проворчал Монферран. - То у вас жена болеет, то зять… А работа стоит.
- Что делать? - Джованни развел руками. - Не надо было нанимать на службу итальянца: у итальянцев всегда много родственников. Но между прочим, вчера господина главного архитектора тоже не было на строительстве.
- В самом деле? - Огюст поднял брови. - Хм! Вы правы. И все же отправляйтесь назад. А впрочем, погодите. Вместе пойдем. Я только переоденусь.
- Куда ты пойдешь? - возмутилась Элиза, заглядывая из коридора в комнату через плечо Джованни. - Не надо тебе ходить: ты две ночи не спал. У тебя от лица ничего не осталось!
- От моего лица всегда что-нибудь останется, - возразил Огюст. - Чертежники наши шутят, что по моему лицу можно проверять точность циркуля - уж очень хорошо окружность выходит!
Больше месяца, до самого лета, Алексей пролежал в постели. На первое время Деламье совершенно запретил ему есть, зная, что желудок и кишечник, не окрепшие после смертельного испытания, могут не выдержать даже самой ничтожной нагрузки. Между тем людей, выздоравливающих после холеры, всегда мучает голод. Нередко, забывая страх смерти, они начинают просить пищи. Но Алеша выдержал и это испытание. Он даже не показывал, что ему хочется есть, а Элиза на это время велела кухарке не готовить ничего сильно пахнущего и держать дверь кухни всегда прикрытой, чтобы запах пищи не усиливал страданий больного. Когда же доктор разрешил наконец давать ему чай и бульон, то Анна стала их ему готовить вместо кухарки (ей казалось, что так вкуснее), а Огюст, вернувшись со строительства, обязательно сам относил вечернюю порцию в Алешину комнату и сам его угощал.
- Это что же такое делается? - разводил руками Алексей. - Ну прямо сатурналии в Древнем Риме!
- Поумирай мне еще, я тебе и не такие сатурналии устрою! - говорил сердито Монферран, с отеческой нежностью подкладывая подушки под спину и затылок больного, чтобы тот мог есть полусидя, не тратя лишних сил.
Элиза после чудесного Алексеева спасения почти ожила. Она снова научилась улыбаться, стала разговорчивее. С начала лета она сняла траур: не хотела, чтобы ее черное платье каждый день напоминало Огюсту о случившемся. Он понял ее и, ни словом не заикнувшись об этом, тоже снял свой черный шарф…
Эпидемия холеры вызвала в городе страшные волнения. Кто-то распустил слух об отравителях, о подкупленных врачах, что будто бы травят народ за деньги. Болтали и о том, что в больницы увозят здоровых людей, а в больницах морят их с помощью яда. Начались "холерные бунты", было разгромлено несколько больниц, отчего погибло множество людей: "освободители" больных заражались от "освобожденных" и умирали вслед за ними. Было убито несколько лекарей, заподозренных в отравительстве, иных из них народ стаскивал с бричек и забивал до смерти.
"Холерные бунты" продолжались в городе долго, на усмирение их бросили войска, и сам император Николай, встревоженный бунтами не менее, чем холерой, явился руководить этим усмирением.
И среди этих страхов и мук город жил своей жизнью, люди продолжали работать, в богатых домах бывали балы, в салонах собирались тесные компании.
Комиссия по исследованию железных перекрытий для Александринского театра, в которой генерал Базен поручил участвовать Монферрану, тоже собиралась и работала. С мнением Монферрана согласились все члены этой Комиссии, проект Росси, к негодованию Базена, был ими одобрен… Так, спустя десять лет, Огюст получил возможность отблагодарить своего защитника за оказанную когда-то поддержку.
А в конце августа восемьсот тридцать первого года в квартире на Большой Морской вновь появился на свет ребенок. Анна Самсонова родила девочку, крохотную, но с огромными, черными, как агаты, глазами, с черными кудряшками, с такими румяными щеками, будто их кто-то выкрасил еще прежде, чем малышка появилась на свет.
Об имени долго не спорили. Элиза, пораженная ее красотой, предложила назвать девочку Еленой, родителям это имя понравилось, и вскоре состоялось крещение.
Алексей был счастлив.
VIII
Придворный архитектор его императорского величества Андрей Иванович Штакеншнейдер вернулся домой из загородной поездки. В первых числах октября он навестил семейство: жену, двух дочек и сынишку - на даче, в Петергофе. Ему не удалось задержаться даже на два-три дня, нынче ему было не до отдыха, и в своем дачном доме он прожил в общей сложности месяца полтора за все лето. У него было множество заказов, и откладывать их Андрей Иванович не хотел.
Его дела шли в гору. Только что, в сентябре восемьсот тридцать четвертого года, ему присвоили звание академика, его имя становилось все более известным, а при дворе его любили и ценили, как никого другого. Многим нравился застенчивый характер молодого зодчего, его сдержанность, граничащая с робостью, его нежелание спорить и возражать.
- Кабы такой характер недавнему вашему покровителю - господину Монферрану, - заметил однажды министр двора князь Волконский, - сему господину бы цены не было, господин Штакеншнейдер!
- Ему и так цены нет, - решился тогда возразить Андрей Иванович.
При всей своей робости он не выносил, когда задевали дорогих ему людей, а Монферран был ему не просто дорог, он был его учитель; и Андрей Иванович прекрасно сознавал, что без Монферрана никогда не стал бы "знаменитым Штакеншнейдером". Ведь это Монферран устроил ему первые заказы, помог завести связи и, более того, внушил уверенность в себе, заставил уйти из Комиссии построения собора и работать самостоятельно.
Но то было раньше, было недавно.
Теперешний успех ошеломил молодого архитектора. Его стремительный взлет от чертежника Комитета по делам строений и гидравлических работ, которым он был еще пять лет назад, до придворного архитектора и академика пьянил его, вызывал радостное волнение, упоительные надежды… Впервые Андрей Иванович осознал себя не учеником великого Монферрана, а самостоятельным, зрелым мастером.
Женившись в двадцать пять лет, Штакеншнейдер боялся, что не сумеет обеспечить семью, не найдет в себе сил столько работать, чтобы вырастить детей и дать им достойное воспитание и образование…
Теперь, в тридцать два года, он был богат. Прежнюю свою квартиру он сменил на большой и удобный особняк на Миллионной улице. А еще раньше, в прошлом году, уступив просьбам жены, он купил дачу в Петергофе.
"Ничего, ничего, - подумал Андрей Иванович, входя в свой просторный кабинет и с наслаждением погружаясь в кресло перед рабочим столом. - Буду много работать, буду много зарабатывать, и все у меня будет. Главное - удержаться на этой высоте, не потерять заказы, расположение императора. Главное - подняться еще выше…"
Дверь кабинета бесшумно отворилась, в нее заглянул лакей, только что разбуженный хозяином, приехавшим поздно, и оттого медлительный и сонно-недовольный.
- К вам пришли, - сообщил он уныло. - Изволите принять?
"Это еще к чему? - сердито подумал Андрей Иванович. - Не успел в дом войти, и вот уже… Ох, слава!"
- Проси!
Лакей исчез, и через несколько мгновений дверь раскрылась шире, и на пороге кабинета, к изумлению хозяина, появился Монферран!
- Добрый вечер, сударь мой! - проговорил он, небрежно кидая цилиндр и трость на каминную доску. - Поздно я? Не прогоните?
- Август Августович… что вы! Боже мой, да я рад ужасно… Милости прошу! Петр! Свечи сюда! И вина, вина неси, поживее!
- Не надо бы! - Огюст махнул рукой и без приглашения сел, вернее, упал на стул. - Какое еще вино: я чуть не сутки на ногах, голова и так почти не работает…
- Что-нибудь случилось? - спросил Штакеншнейдер, привставая в кресле, но не решаясь встать и уступить его учителю: Монферран всегда подшучивал над его щепетильностью.
- Вчера ведь опять вода поднялась выше всякого безобразия, - морщась, сказал Огюст. - Меня с собрания из Академии вытащили. И слава богу, а то там, как водится, уже с дел на болтовню переходить начали… Оказалось, на строительстве в подвальных галереях вода появилась. И много! Я чуть с ума не сошел: откуда ей взяться? Все было рассчитано, никогда такого не случалось прежде, а уж строим, сами знаете, сколько… Всю ночь, как крыса, по подвалу бегал, искал, откуда течет? А утром сообразил наружу выйти. И так ругался, что едва мрамор со стен не посыпался… Какой-то болван догадался как раз со стороны Мойки колодец сажени в три вырыть, да под самой стеной! Объяснили: дескать мусор вывезти не смогли, боялись оставлять, решили зарыть тут же, да вот-де не успели. А наводнение успело! Спрашиваю: кто отдал такое распоряжение? Молчат мастера, мерзавцы! А рабочие их боятся и тоже молчат… Все равно ведь узнаю, и мало ему, дураку проклятому, не будет! К полудню только сегодня воду откачали, а мне уже к заказчику ехать. Только-только домой забежал пообедать. Я ведь теперь переехал к строительству вплотную. Из окон его вижу.
- Вы дом купили? - обрадованно спросил Андрей Иванович, глазами указывая вошедшему слуге, куда поставить жирандоль и поднос с вином и бокалами.
- Я думал, вы знаете, - улыбнулся Огюст. - Впрочем, откуда же, почти не видимся… Да, купил наконец. Маленький такой особнячок двухэтажный, на набережной Мойки. Вдова одна продала, недорого. Дом ведь старый, его еще перестраивать придется. А у меня теперь хоть денег и много (государь мне за колонну кроме Владимира 3-й степени целых сто тысяч пожаловал - деньги невиданные), но лишних тратить тоже не хочу: у меня мечта давняя - хочу собрать себе коллекцию античной скульптуры, камней…
- А супруге вашей дом понравился новый? - спросил молодой человек.
- Больше, чем мне! - рассмеялся Монферран. - На тебя, говорит, похож. Я было обиделся: "Потому что маленький, да?" А она: "Нет. Чистый, гордый, на других не похож и уверен в себе…" Мне, говорит, в нем хорошо будет.
Потом, немного нахмурившись, Огюст добавил:
- Впрочем, ей бы везде показалось хорошо… Прежняя квартира давила нас обоих… Вы ведь знаете, почему.
Андрей Иванович знал и ничего не стал спрашивать.
- Хотите, я распоряжусь чай или кофе? - робко спросил он. - Или давайте-ка поужинаем, пожалуй! Будете?
- Нет, спасибо, - решительно отказался гость. - Вы с дороги, вы и ешьте, а я только чашку чая, если можно. Дома поужинаю. Я ведь зашел-то вас поздравить с новым вашим повышением. Мы ж не виделись с тех пор, как вас избрали академиком! Ну так вот, примите мои поздравления!
И прежде чем смущенный Штакеншнейдер успел как-то среагировать, его учитель стремительно поднялся и, подойдя к креслу, без всяких церемоний обнял и расцеловал молодого человека.
- Ах, Август Августович! - Андрей Иванович вскочил, едва не потеряв при этом очки и ужасно покраснев. - Ах… Да стоило ли… Спасибо!
- Стоило! Стоило! - Синие глаза Огюста улыбались еще ярче и радостнее, чем лицо. - Вы - огромная умница! А еще не хотели уходить из архитекторских помощников, боялись… Это вот вам к случаю. Не обидитесь?
С этими словами он положил перед молодым человеком на столик небольшой рисунок, скромно оправленный в темную рамку.
Штакеншнейдер посмотрел и ахнул. То был он сам в полный рост, облаченный в римскую тогу, и с лавровым венком на голове. Он стоял на высоком античном пьедестале. Хотя, нет, не античном. Пьедестал этот, простой и благородный, был украшен изысканно, торжественно, обрамлен гирляндами, окружен букетами тонких стройных колонн, а вокруг него пышно цвели розы, и лишь один розовый куст не цвел, а осторожно всползал тонкой лозой на белый мрамор постамента, коварно впиваясь в него крохотными острыми шипами.
Рисунок был закончен, прост и при этом так небрежно совершенен, что восхищенный Штакеншнейдер испытал на мгновение жгучий стыд. "Чего стоят все мои тщательно проработанные чертежи, мои роскошные интерьеры рядом с этой изящной шуткой гения?" - подумал он с чувством отчаяния. И тут же: "Он, он пришел меня поздравить! Он, который меня создал… А я… Я забыл его поздравить с открытием монумента на Дворцовой!"
- Август Августович! - выдавил молодой человек, весь пунцовый, прижимая к себе рисунок, словно драгоценную вазу или бокал. - Это… Вы… Я не могу вам выразить… я говорить не умею!
- Строить умеете! - спокойно и радостно воскликнул Монферран.
- Ах, нет, нет! Ну, что я еще такое? Я никогда не буду даже и вполовину, как вы… Я ведь не успел тоже вам сказать… Нет, не то… Я забыл, неблагодарный, вам принести мои поздравления! Ваша колонна… О ней теперь говорит весь Петербург. А будет говорить весь мир!
- Вы думаете?
Глаза Огюста вдруг погасли. Он словно ушел на несколько мгновений в себя, в свои воспоминания. И вспомнил не свой недавний триумф - открытие монумента победы, а те пять лет, что он его создавал.
Колонна… Боже, чего она стоила! Архитектор вспомнил, как два года пятьсот человек рабочих выламывали в Пютерлаксе колоссальный стержень памятника, как сражались они изо дня в день со стеною гранита, как он не давался их усилиям, как наконец уступил… Потом ему вспомнилось, как при погрузке на баржу из-за крошечной ошибки в расчете произошла авария, как надломились дубовые бревна и темно-красный стержень монолита заскользил с берега и, будто в кошмаре, баржа накренилась, а монолит застыл, повис между баржей и причалом, грозя рухнуть, погрузиться в воду, погубить адский труд…
Монферран не мог ясно припомнить своих действий в те часы. Он растерялся, почти потерял голову. Катастрофа готова была поглотить его работу, уничтожить его славу, его торжество. Он, быть может, и не совершал никакой ошибки; быть может, это была случайность… Но что скажет начальство? Его недруги? Наконец, царь?!.. В смятении архитектор на первом же судне ринулся в Петербург. Он надеялся договориться с заводчиком Бердом о найме его парового судна, с помощью которого (безумная надежда!), быть может, удастся силой парового буксира осторожно подтолкнуть баржу к берегу…
Берда он не застал, потерял время понапрасну. И вскоре его догнало известие, что благодаря сообразительности обер-камергера графа Литта, руководителя работ, вовремя призвавшего из ближайшей крепости на помощь рабочим взвод солдат, удалось все-таки погрузить монолит целехоньким! Узнав это, Огюст едва удержался, чтобы тут же не заплакать от облегчения.
Уже потом ему сообщили, что из-за всего пережитого Литта получил нервное расстройство и всерьез захворал. Архитектор сам поехал его навестить и стал извиняться за свое бегство. Но Юлий Помпеевич не считал его виноватым, и они расстались в наилучших отношениях.
Дальше была транспортировка столба на специально построенном для этого судне, выгрузка и доставка на площадь, затем триумфальная установка шестисотпятидесятитонной колонны, на которую пришел смотреть чуть не весь город… Один, без Августина Бетанкура, рассчитал теперь Монферран свои подъемные механизмы. И все прошло без единой осечки!
- Вам она тоже нравится, Андрей Иванович, - спросил Огюст Штакеншнейдера, - колонна эта?
- Разве она может кому-нибудь не понравиться? - изумился такому вопросу молодой архитектор. - Она совершенна… Ее формы, цвет, пропорции, сама эта фантастическая монолитность - доказательство невозможного! Ведь два года назад прямо на площади люди пари заключали, что не поднимется она… Разве человек может поднять такого колосса?
- С божьей помощью, со знаниями и с опытом человек может очень многое, мой друг, - задумчиво и чуть насмешливо произнес Монферран, - многое, но не все, разумеется… И самое страшное - думать, что все можешь, тогда не сможешь ничего. Я знал, что подниму ее, но за те час двадцать минут, что она поднималась, мне двадцать раз хотелось убежать с площади, а то и просто упасть в обморок!