В памяти его в это время возник гигантский деревянный помост, громоздящиеся на нем леса, синие мундиры солдатского оцепления, а за ними - необъятная масса напряженных, испуганных, неподвижных или возбужденно гримасничающих лиц… И посреди всего этого - лежащая колонна, громадная и грозная своей несокрушимой тяжестью.
Накануне этого дня она несколько дней подряд ползла по специальным помостам, сконструированным Монферраном заранее, ползла от причала к площади, взбиралась на этот невиданный помост, вползала между стойками лесов. И вот теперь ей предстояло встать перед изумленным Петербургом во весь рост.
С нарядного балкона подмостков, специально сооруженных перед дворцом, махнули платком, и архитектор, поняв этот знак, подошел к подмосткам, поднялся по ступеням. (Эти парадные сооружения на один день он тоже сам проектировал, рисовал их декор. Подмостки удались на славу, и было жалко, что их вот-вот разберут…)
Его императорское величество сидел в своем кресле, как всегда, неподвижно и прямо. В этот день чересчур прямо. В обращенных на площадь глазах Николая Огюст прочитал скрытое напряжение и тревогу.
Движением руки император подозвал архитектора поближе и чуть слышно спросил, стараясь ненароком не бросить взгляд на соседний балкон, где толпились высокие иностранные гости:
- Вы действительно уверены, что это возможно, Монферран? А если она упадет?
- Не упадет, ваше величество, - архитектор говорил тоже совсем тихо и по-русски, дабы соседнему балкону не удалось подслушать ни слова. - За механизм я ручаюсь и за рабочих тоже. Позволите начинать? Я все проверил. Все и всех.
Напряжение, которое в эти минуты владело Николаем, и которое он так стоически скрывал, прорвалось вдруг коротким удивленным смешком.
- Хм! А я был уверен, что вы по-русски почти не говорите… А вы вон как… Начинайте!
Потом был удар колокола, единый дрожащий вздох толпы, единовременный шаг тысячи двухсот рабочих, единовременный толчок их рук, кажется слившихся с чугунными рычагами кабестанов. Вороты вращались бесшумно, без скрипа, как при подъеме колонн собора. Сначала казалось, что только канаты скользят по барабанам воротов, а колонна продолжает лежать не шевелясь. Но вот кто-то с царского балкона ахнул:
- Двинулась! Ах, двинулась!
- Идет!!! - простонала толпа.
Медленно и торжественно, будто невиданный стебель примятого ветром цветка, выпрямлялась, вставала колонна. Солнце играло в ее зеркальной полировке, она бросала густо-красные блики на помост, на толпу, на застывшие над нею в изумлении, в безветрии облака…
Час двадцать минут… И множество людей, заполнивших площадь, услышали вдруг ровный и спокойный голос архитектора:
- Все. Стоп. Стоит.
- Стоит!!! - пронесся над площадью громоподобный рев. - Стоит окаянная! Ур-р-р-ра!!!
Точно в столбняке, ничего не понимая, не веря себе, Монферран смотрел на гранитный монолит и повторял про себя, будто стараясь в этом увериться: "Стоит… стоит… Шестьсот тонн… Стоит!"
Потом он понял, что надо обернуться к царскому балкону и поклониться. И увидел еще одно чудо: стояла не только колонна, стоял и царь. Правой рукой Николай Павлович стискивал борт своего мундира так, что бриллианты его орденов уже впились ему в ладонь, а левую все еще держал на ручке кресла, и пальцы его были белее мела, как и лицо.
Заметив наконец поклон архитектора, царь опомнился и, нагнувшись над перилами балкона, уже никого не стесняясь, воскликнул:
- Вы обессмертили себя, Монферран!
Огюст опять поклонился, с трудом перевел дыхание. Потом, подняв руки, махнул сжатыми над головой кулаками толпе рабочих:
- Спасибо всем! Спасибо!
Потом были еще два года работы. Были споры со специальной комиссией, собранной для обсуждения проекта памятника, борьба с ненужными, иногда нелепыми предложениями… Памятник он сделал таким, каким хотел, каким увидел в своем воображении, каким нарисовал на белом чертежном листе в окончательном варианте. И вот она есть, его колонна…
- Такого монумента не знали прежде ни Древний Рим, ни Италия, ни Франция! - продолжал говорить Штакеншнейдер (как всегда, от возбуждения он стал чуть-чуть заикаться). - Я был в Академии на другой день после открытия памятника. Слышали бы вы, Август Августович, как они все говорили… Все: и те, кто завидуют, и те, кто любят вас! Оленин сказал, что колонна не только символ победы в той страшной войне, но и символ победы молодого русского искусства, доказательство того, что оно не заимствует уже идеи у Европы, а несет в мир свои, свое осмысление прекрасного! Ведь вы создали свой собственный канон, абсолютно новый!
- Ну, ну, ну, это уж слишком! - розовея, воскликнул Монферран. - Куда поехали… Канон… Я же только доказал, что человеческий глаз умеет верно оценивать изменения пропорций в зависимости от расстояния, что не надо поэтому делать ствол памятника уже, начиная от трети высоты, а можно сужать его от основания, сразу, и это будет красивее и правильнее.
- Но и Витрувий, и Палладио давали иной расчет! - проговорил Андрей Иванович.
- Они ошибались, - просто сказал Монферран. - Ой, ну что вы на меня так смотрите? Неужто думаете, я Витрувия не уважаю и не боготворю Палладио, как и вы? Да только не ошибается, сударь мой, один Господь Бог. Еще, прости меня господи, круглый дурак никогда не ошибется, потому как сам перед собою всегда прав.
- Август Августович, - вдруг жалобно произнес Штакеншнейдер, снимая и протирая очки, чтобы не видеть в этот момент лица учителя (без очков он вообще ничего не видел), - Август Августович, я давно вас ни о чем таком не просил… Мне стало казаться, что я могу сам… Но я не могу! Позвольте мне вам через несколько дней кое-что показать… У меня заказ один есть интересный, но я, я боюсь, что он у меня плохо идет… Можно принести рисунки и чертежи?
- Академик просит совета и консультации у почетного вольного общника Академии, у недоучки и рисовальщика!
- Август Августович… Я же никогда!..
- Да, да, милый Андрей Иванович, вы никогда, и я это помню! Несите свои рисунки, я посмотрю, конечно, но ей-богу, вы себя недооцениваете. Вы - большая умница! Ну где, черт возьми, ваш обещанный чай? Или, бог с вами, наливайте вина. Выпьем за вас, за меня, за нас, за архитектуру, да я и пойду, а не то мне Алеша взбучку устроит: он же знает, что я ночь не спал… А поскольку он у меня теперь в доме управляющий - фигура знатная, то и командует нами всеми крепко…
И он улыбнулся, вспоминая недавний разговор с Алешей.
Они переехали в новый дом в середине сентября. Тут же пришлось покупать новую мебель, дополнительно нанимать прислугу: кучер и горничная у них уже были, но потребовался еще дворник, вторая горничная, новый лакей, новая кухарка.
Составили штат прислуги, и Алексей был отныне назначен управляющим домом и всем хозяйством, так что остальной прислуге полагалось теперь именовать его только Алексеем Васильевичем.
Перед тем между ним и Огюстом произошел серьезный разговор.
- Смотри, Алеша, - говорил архитектор, втайне страшась, что слова его возымеют действие. - Ты, по сути дела, получил классическое образование. Языки знаешь, историю старую и новую, в математике разбираешься, в философии. Так к лицу ли тебе, человеку умному, ученому, чай и кофе мне в кабинет носить и прислугой командовать? Подумай.
- Вы к чему клоните? - сурово, почти с обидой спросил Алексей.
- А к тому, что тебе хорошо бы найти службу по знаниям твоим и способностям. Я могу тебе устроить. У меня связи теперь есть.
- Прогнать хотите? - уже резко воскликнул Алеша. - Не нужен стал, что ли? Или провинился в чем?
- Дуралей! - вспыхнул Огюст. - Кажется, русским языком тебе объясняю.
- Да, язык вы выучили, - Алексей усмехнулся, посмотрев в глаза хозяину, - а иной раз не понимаете… Да полно! Я не верю, чтоб Вы хотели со мной расстаться, Август Августович.
- Что ты?! Я, конечно, не хочу, - честно сознался Монферран. - Я без тебя не то что как без рук, а просто как без головы, Алеша. Но только твоя судьба мне тоже небезразлична. Подумай, а! Ведь даже дети от родителей уходят.
- Дети от родителей уходят, а я от вас не уйду! - просто сказал Алексей. - И нечего гнать меня, я не кот уличный! Если вам небезразлична моя судьба, так и поймите, что она навеки рядом с вашей. Если нужен, оставьте при себе.
- Ну что ж, - с явным облегчением воскликнул архитектор. - Воля твоя, как ты сам говорить любишь. Хочешь - оставайся. Но только помни: теперь ты все-таки управляющий, это уже должность солидная. Изволь купить себе цилиндр и трость.
- Слушаюсь! - Алеша улыбнулся, должно быть представив себя в цилиндре. - А что за физиономия у меня будет?
- Будет не хуже, чем у других, - отрезал Огюст.
И на том их разговор закончился.
IX
- Так что же, Август Августович, я, ежели позволите, вас провожу? - робко спросил Штакеншнейдер, когда его гость, выпив с ним по второму бокалу, заторопился домой. - Вы ведь без кареты…
- Мне близко, стоит ли, - пожал плечами Монферран. - А хотя, если вам угодно… Идемте!
Выйдя на улицу, они обнаружили, что ненастный, ветреный вечер сменился еще более ненастной ночью. Тяжелые тучи нависли таким плотным покрывалом, что сквозь них не видно было уже ни одной звездочки, ветер усилился и выл, как бешеный, носясь над мостовой и тротуарами, швыряясь пригоршнями листьев и высоко поднимая их над землей. В тусклых пятнах слабого фонарного света эти листья мелькали, как будто летучие мыши.
- Ч-черт побери, вот это ночка! - возмутился Огюст, поднимая воротник и туже надвигая цилиндр. - Ох, чует мое сердце - опять вода полезет вверх… Андрей Иванович, ей-богу, шли бы вы назад!
- Нет, нет! - решительно возразил Штакеншнейдер. - Я не боюсь ветра. Позвольте вас под руку…
Ветер дул им навстречу, и они шли, не разговаривая, держась один за свой цилиндр, другой за фуражку, опустив головы. Между тем, как назло, непогода усиливалась. Самое удивительное и, пожалуй, страшное произошло, когда архитекторы вышли на Дворцовую площадь. Едва они, обогнув экзерциргауз, разом, не сговариваясь, подняли взоры, чтобы увидеть в блеске фонарей новую колонну, как ветер вдруг сник, будто его и не было, и прогремел оглушительный гром. Небо прямо над колонной раскололось, алая трещина вспыхнула в нем, и фигура ангела со вскинутой рукой, поднятым крестом будто окунулась в пламя, а красный ствол колонны засиял, точно вырезанный из граната или сердолика. И новый грохот, страшнее прежнего, раскатился над тучами, и, казалось, от него содрогнулась вся площадь.
- Что это?! - пролепетал пораженный Андрей Иванович.
- Господи Иисусе! Гроза! Гроза в октябре! - вскрикнул Огюст и, охваченный разом восторгом и необъяснимым страхом, перекрестился, не отрывая глаз от колонны, чтобы еще раз при новой вспышке молнии увидеть это чудо…
Однако следующая молния, хотя и озарила вновь площадь, сверкнула уже правее, над Адмиралтейством, а следом за грохотом грома на землю внезапно, нежданно рухнула настоящая стена сокрушительного осеннего ливня.
- А! Чтоб ты пропал!!! - хором вскричали оба архитектора и, не видя более близкого убежища, со всех ног ринулись к арке Главного штаба, чтоб под ней найти спасение.
Под арку они вбежали уже совершенно мокрые. Штакеншнейдер к тому же ничего не видел: дождь залил стекла его очков, и молодой человек, вытащив платок, принялся протирать очки. Его спутник в это время, сняв цилиндр, пытался стряхнуть воду с его полей, а заодно и с воротника пальто, откуда она неумолимо стекала ему на шею (шейный платок у него был уже насквозь мокрый).
- Вот, вот, будет же наука, как в Петербурге из дому без зонта выходить! - послышался рядом с ним чей-то пыхтящий, недовольный голос.
Архитекторы обернулись.
Под аркой, кроме них, прятались еще человек шесть-семь поздних прохожих, застигнутых внезапной грозой. Слова же исходили от стоявшего рядом пожилого господина, необъятно толстого и вроде бы довольно добродушного человека. Его раскрасневшееся лицо в окружении громадных седых бакенбардов являло редкое сочетание тонких благородных черт и расплывчатой тяжеловесности, виной тому была, конечно, его чрезмерная полнота. При этом у него были прекрасные огромные голубые глаза, мудрые, светлые и добрые, под сердитыми толстыми бровями.
"Какой чудесный старик!" - подумал Монферран.
И учтиво ответил на замечание "товарища по несчастью":
- От зонта, сударь, сейчас немного проку: вот вы с зонтом, а ноги вымочили насквозь… Карету надо бы вам.
- Пустое! - махнул рукой толстяк. - Уж не простужусь. Попарю ноги после да и буду себе здоров, милостивый государь. А постоять здесь с полчасика стоит: вот лишний раз полюбуюсь на сию красоту, порадуюсь!.
И он жестом указал на колонну, которую в этот момент озарила новая вспышка.
- Ведь как такое чудо объять! - продолжал толстый господин, улыбаясь, отирая воду с краев пелерины и глубоко вздыхая. - Ведь чудо есть… Видели вы, как ее ставили?
- Видели, - подавляя улыбку, ответил Монферран.
- Видели! - воскликнул Андрей Иванович. - И кстати…
Огюст довольно невежливо дернул его за рукав, и молодой человек умолк.
Но толстый господин даже не заметил этой заминки. На него нашло вдохновение, и он заговорил, глядя на памятник и лишь искоса бросая взгляды на неожиданных своих собеседников:
- Не могу забыть, господа, как вся площадь кричала "Ура", когда поднялась колонна. Словно единую силу тогда ощутили в себе все! А теперь, спустя два года, когда монумент обрел нынешний облик, когда открытие его состоялось, он восхищает уже не просто как одна из вершин искусства, он стал одним из великих символов для всей России. Это не только мое мнение, господа. Я общаюсь, слава богу, со многими людьми самых различных убеждений и взглядов - знаете, ныне у культурной общественности в моду вошло иметь разные взгляды, именовать себя по-разному, будто от этого суть искусства перемениться может… - так вот, почти все, как бы по-разному ни мыслили, об этом памятнике говорят едино: "Не во славу царя сей монумент, но во славу России, победившей России, народа ее!" Ведь вот в Париже Вандомская колонна - памятник победам Наполеона, именно Наполеона. И статуя его увенчала ее, и сама колонна - постамент для его величия. Площадь ее как бы обрамляет. А здесь - ангел венчает колонну, ангел с крестом, поправший змею, врага ненавистного. И рука его воздета к небу, и колонна не вправлена в площадь, а возносится над нею, над дворцом, над его земным величием…
Сказав так, он слегка осекся, бросив на слушателей взгляд, в котором мелькнул осторожный вопрос: "Как поймут-то?"
Снова сверкнула молния, и старик увидел, что лицо Монферрана покрыто румянцем, а глаза сияют торжеством. Однако понять истинную причину его восторга толстяк не мог, а потому подумал совсем другое.
- Вы, я вижу, тоже участник военной кампании? - спросил он, улыбнувшись. - Воевали в двенадцатом?
- В двенадцатом нет, - покачал головой Огюст и тоже улыбнулся. - В тринадцатом и четырнадцатом, сударь. Но… не в той армии!
Штакеншнейдер подавился смешком, увидев изумление на лице толстого господина, который теперь только заметил французский акцент своего собеседника и понял, в чем дело.
- Вы… вы француз?! - воскликнул он.
- Да, - ответил Огюст, - и не вижу в этом ничего дурного.
- Помилуйте, само собою! Но… но тогда ваш нынешний восторг мне не совсем понятен… Извините, я, быть может, не то сказал…
- То! - воскликнул архитектор, и его звенящий голос перекрыл новый, уже немного отдаленный удар грома. - То, что я хотел бы услышать, милостивый государь!
В эту минуту Огюст вспомнил необычайно отчетливо один разговор, одно событие, происшедшее два года назад. Тогда, в октябре тридцать второго, два месяца спустя после своего триумфа - подъема колонны, он решился однажды на целый день уехать с Элизой в Петергоф.
День был будний, и петергофский парк оказался пуст. Погода стояла ясная, такая приходит иногда в конце осени после бесконечных дождей. Холодный и чистый воздух был горек от запаха опавшей листвы, но еще не все листья облетели, и от легкого ветра то один, то другой мертвый лист, покачиваясь, слетал на желтеющую траву.
Элиза и Огюст шли по аллее мимо давно угасших фонтанов и молчали, радуясь, что наконец оказались вдвоем.
В конце аллеи, ведущей к павильону Марли, появилась темная мужская фигура, и Огюст вдруг издали узнал этого человека - это был Росси.
Незадолго перед тем среди архитекторов разнеслась весть, которая привела Монферрана в негодование: стало известно, что Карл Иванович по распоряжению двора был официально уволен от всех занятий. Это случилось после многократных его ссор с императором Николаем, который не переносил гордости и чрезмерной независимости Росси. Покуда тот достраивал Александринский театр, его не трогали; когда же театр был открыт, просто избавились от строптивого зодчего.
Огюста это не удивило: чего-то в этом роде он ожидал. Но мысль о том, что человек, застроивший чуть не половину Петербурга, один из величайших мастеров века, преспокойно выдворен за дверь, будто провинившийся школьник, вызвала в нем бурю, которой не было выхода, ибо он отлично сознавал, что высказывать негодование коллегам бесполезно (многие негодовали вместе с ним), а говорить с начальством, тем более с царем, бессмысленно…
Встреча в Петергофском парке почти напугала Монферрана: он не знал, как вести себя с Росси, который, как ему казалось, может упрекнуть его в безучастности…
- Ты что? - спросила его Элиза, чувствуя, что он слегка вздрогнул. - Кого ты там увидел?
- Это Росси, - тихо ответил он.
Карл Иванович шел по аллее в расстегнутом пальто, держа в руке свою шляпу. Лицо его, окруженное облаком седеющих кудрей, показалось Монферрану необыкновенно усталым и постаревшим. Взгляд темных глубоких глаз был спокоен и отрешен. Он словно ничего вокруг себя не замечал. Однако поравнявшись с идущей ему навстречу парой, он посмотрел в ее сторону и, узнав Огюста, с улыбкой шагнул к нему в тот самый миг, когда тот уже снимал шляпу, решившись окликнуть погруженного в задумчивость архитектора.
- Август Августович, здравствуйте! - протягивая руку, воскликнул Росси. - Как, право, приятно вас встретить! Мы так давно не виделись. Как поживаете?
- Здравствуйте, Карл Иванович, благодарю вас! - Огюст ответил на рукопожатие и попытался улыбнуться. - Я тоже рад вас видеть.