Ирина просматривала рисунки интерьеров, а Огюст тем временем оглядывал комнату, такую же простую, как гостиная в дачном доме, столь же просто украшенную, только там не было этого изобилия цветов. Не отдавая себе в том отчета, Монферран искал портрет маэстро Чинкуэтти, но его здесь не было. "Неужели сняла?" - подумал Огюст, и сердце его дрогнуло и забилось чуть сильнее.
- Великолепно! - госпожа Суворова захлопнула папку и погладила ее рукой, как скряга гладит футляр, в котором спрятана драгоценность. - Впрочем, "великолепно" - жалкое слово для такого чуда… Сколько я должна заплатить вам, мсье Монферран?
Это был самый естественный вопрос, но он отчего-то вдруг неприятно задел Огюста.
- Окончательную цену я смогу назначить, только найдя подрядчика и столковавшись с ним, - сказал он, замявшись. - Но быть может, вы хотите нанимать подрядчика сами, тогда я сдаю вам проект и считаю только свой труд.
- Нет, я хочу, чтобы подрядчик был ваш, - поспешно сказала Ирина Николаевна. - Но… вы-то сами сколько хотите получить?
Огюст поймал себя на том, что, выполняя работу, даже не прикинул, сколько можно за нее взять. И теперь, растерявшись, назвал первую пришедшую на ум цифру:
- За проект, если он вас устраивает, семьсот рублей.
- Сколько?! - изумилась госпожа Суворова. - Но… Помилуйте, я думала это стоит раз в пять дороже!
Это и стоило раз в пять дороже, и, спохватившись, Огюст разозлился на себя. С чего он вздумал так обесценить свою работу? Но, взглянув еще раз на Ирину, архитектор вдруг понял, что больше всего хотел бы просто подарить ей проект, однако решиться на это не может…
- У меня были уже разработки такого рода, - солгал он. - Часть рисунков я просто скопировал с неиспользованных в других постройках интерьеров. Словом, если вас устраивает, то и слава богу. Мне уйти, или вы позволите посидеть еще среди этих дивных роз, георгинов и камелий? У вас, будто в раю!
- Я бы очень не хотела, чтоб вы так скоро ушли, - Ирина Николаевна налила ему еще вина, но свой бокал оставила пустым. - Если вы не спешите…
- Я, нет. А вы разве сегодня не едете в оперу?
Вопрос был задан очень небрежно, но, задав его, архитектор пристально посмотрел на хозяйку и заметил, что она немного покраснела.
- Я уже неделю не езжу туда, мсье, - сказала она. - Меня стала утомлять эта толпа и эти сумасшедшие аплодисменты.
- И вам не хочется больше каждый вечер видеть синьора Чинкуэтти?
Она усмехнулась и посмотрела в глаза гостю надменно и лукаво.
- Я видела его не далее как сегодня.
- Вот как! - Огюст едва не поперхнулся вином. - Сегодня!
- Ну да, - не смутившись, проговорила Ирина. - Он приехал ко мне утром. Подумать только, когда я каждый вечер сидела там, в ложе, он меня едва замечал… а теперь, стоило мне исчезнуть, ему стало не хватать меня. Целый час я выслушивала от него бог знает что!
- Он надерзил вам? - спросил архитектор, отворачиваясь, чтобы глаза его не выдали. - Что он говорил?
- Представьте, что он меня любит, - голос Ирины был так печален, что слова ее никак нельзя было счесть выдумкой. - Да, оказывается, он меня любил. Оказывается, у него была жена, с которой он двадцать лет назад расстался, только этого никто не знал. В Италии нет разводов, и Джанкарло был связан все эти годы. Недавно ему написали, что эта женщина умерла.
- И он предложил вам? - резко спросил архитектор.
- Ну, прямо не предлагал. Но сказал, что у него громадные деньги, что от славы он смертельно устал, что мог бы бросить сцену, купить себе имения, даже титул… На это я ответила, что выходит, ошибалась в нем. Я-то думала, что сцена, его искусство - это и есть его жизнь. И если бы я любила его по-прежнему, то вышла бы замуж именно за маэстро Джанкарло, а не за какого-нибудь новоявленного барона с имениями… Титулы мне безразличны.
- Так вы его, значит, больше не любите? - Огюст спросил это, пожалуй, слишком поспешно, но удержаться не мог.
- Да, я его не люблю больше, - так же печально сказала Ирина. - Может быть, и не любила, может быть, придумала эту любовь, но скорее всего, нет. Любовь-то была, да не моя, не по мне, что ли… Бедный Джанкарло! Лучше бы он не знал меня никогда! Прощаясь, он так смотрел, что у меня сердце готово было разорваться. У него такие глаза, в них столько боли!
- Довольно! - воскликнул, не выдержав, Монферран. - Прошу вас, довольно! Я не хочу больше этого слышать!
- Чего, мсье? - удивленно спросила она.
- Я не хочу слышать об этом человеке! Какие у него глаза, я видел, но они мне безразличны!
С этими словами Огюст вскочил со своего места, залпом допил вино и, обойдя столик, остановился прямо против хозяйки. Его лицо пылало.
- Что с вами? - казалось, Ирина и впрямь не поняла, чем вызван его порыв. - Я… Что я такого сказала?
- Вы сказали, что любили его, а я не хочу этого слышать!
- Но почему?
- Потому, что вы, Ирен, свели меня с ума! Потому, что я не хочу и не могу представить вас в объятиях другого! Потому, что мне хочется сейчас делать то, что делают эти две наглые розы!
Говоря так, он стремительно опустился на колени возле ее софы, склонился к ее груди и, отодвинув ароматные бутоны, прижался губами к шелковистой коже, к маленькой впадинке, полускрытой вырезом платья.
В первое мгновение Ирина будто окаменела, позволив ему надолго приникнуть к ней, потом вдруг тихо вскрикнула и, обвив его голову руками, окунула лицо в его волосы, покрывая их поцелуями.
Он вскинул на нее глаза и спросил чуть слышно:
- Ирен, ведь это правда? Вы не были его любовницей? Нет?
- Нет, Огюст, клянусь вам. Я была замужем ровно две недели, потом мой муж умер - вы это знаете. И с тех пор никто и никогда не был моим любовником… Никто и никогда. И я люблю вас, Огюст!
В эту минуту Монферрану показалось, что он безумно счастлив…
XVI
На другой день, вернувшись вечером из Комиссии построения, он сообщил своим домашним, что его высочайшим повелением отсылают в Москву.
- Для чего это? - удивилась Элиза.
Он развел руками:
- Я и сам бы хотел знать толком, какого черта меня туда тянут. Что-то там случилось с фундаментом Ивана Великого, трещины какие-то… Собирают комиссию, да как спешно! Я утром прямо и еду, на почтовых, чтоб за три дня добраться… И там буду дня три. Не понимаю, какой осел убедил государя, что именно я там надобен?
- Август Августович, я с вами поеду, - сказал Алексей, который во время этого разговора сидел в стороне, возле камина, но разговор слушал очень внимательно.
Впервые в жизни он не просил, даже не настаивал, он твердо изъявил свое намерение. Огюст взглянул на него и испугался выражения его лица: он слишком хорошо знал эту сверхъестественную Алешину интуицию.
- Не выйдет, сударь мой, - возразил он, сумев не выдать ни испуга, ни раздражения. - У меня для тебя здесь дела найдутся. Я тебе письмо оставлю для одного подрядчика, встретишься с ним. И потом, кто ж будет наблюдать за работами здесь-то, в доме? Я же, ничего не зная, с рабочими договорился, что должны нам лестницу перестраивать, - не нарушать же договор! Словом, ты останешься.
Алексей бросил на хозяина короткий, но очень выразительный взгляд, пожал плечами и проговорил свою обычную фразу, в которой на этот раз прозвучала глухая горечь:
- Воля ваша…
На другое утро Монферран уехал, уехал с рассветом, наспех проглотив чашку кофе. К полудню почтовая карета уже домчала его до Петергофа, а через час наемный экипаж подъезжал к имению Суворово…
Он выскочил из кареты, не помня себя, охваченный дрожью и страхом, что позапрошлый вечер приснился ему, что чуда не произошло, что он сейчас проснется… И тут на дорожке между бело-золотых берез показалась женская фигура, стремительно бегущая ему навстречу. И он тоже побежал и с разбега обнял ее, задыхающуюся, смеющуюся.
- Приехал! - прошептала Ирина, - приехал… Спасибо, дорогой мой! Спасибо!
И дальше началось колдовство. Дни и ночи перестали быть днями и ночами. Время остановилось…
Огюст был изумлен, поняв с какой силой, с какой отвагой и самозабвением душа Ирины, такая суровая и аскетичная, раскрылась для любви. Эта женщина, которая пятнадцать лет любила мечту, свою фантазию и от этого страдала и жила этим выдуманным страданием; эта наивная идеалистка с жестким мужским умом, эта искательница приключений с натурой и амазонки и монахини одновременно - эта женщина вся будто воспламенилась, расцвела, вся растворилась в своей вдохновенной и окрыленной любви, чистой и непосредственной, как чувство Джульетты.
Любовь преобразила Ирину. Исчезла ее угловатость, пропала резкость движений, в самом ее поведении появилась та неуловимая женственность, без которой самое прекрасное создание кажется грубым. Даже шутить и смеяться она стала мягче, а во взгляде ее, в ее улыбке сквозила теперь светлая благодарная нежность, покорность и внимание. Она научилась долго и томно молчать, слушая биение его сердца, проникая всем своим существом в его существо, наслаждаясь им как единственным благом. Во время их долгих прогулок по облетающему лесу она собирала пестрые листья, плела себе и ему огненные венки и слушала бесконечные рассказы своего спутника или сама рассказывала ему свои приключения либо дивные старые сказки, которые знала с детства. Вечером в гостиной или в спальне при зажженных свечах она пленительно шалила, вызывая его на самые забавные проказы, и он, к своему удивлению, понимал, что эти шалости тридцатидвухлетней женщины не удивляют и не раздражают его, а напротив, зажигают, пьянят, возвращая легкость и беззаботность.
Ирина вся открылась перед ним, в ней не было той заманчивой вечной загадки, которую он до сих пор пытался разгадать в Элизе, но зато здесь была неудержимая свежая страсть, непривычная, дерзкая, и согревающий огонек тщеславия: он сознавал и видел, что у этой смелой и сильной тигрицы, которой наверняка желали обладать многие, он - по сути дела и первый, и единственный.
Так прошли девять дней.
Потом он опомнился и понял, что надо возвращаться в Петербург.
- Как только смогу опять вырвать несколько дней, я тебе напишу, - сказал он Ирине, спокойно выслушавшей его слова об отъезде. - Ты ведь будешь в Петербурге, да?
Она улыбнулась и, подойдя к нему сзади (он в это время сидел в кресле с чашкой чая), поцеловала его затылок.
- Я буду в Петербурге, - сказала она, - но только… только, знаешь, Огюст, больше мы сюда не поедем.
Эти слова прозвучали для него как гром среди ясного неба.
- О, боже мой! Почему?!
- Прости меня, пожалуйста, - она уселась против него и взяла его руку, нежно играя его пальцами. - Прости, я не хотела говорить тебе сразу… Все время так жить я не смогу. Я не хочу, чтоб мы с тобой скрывались, лгали, обманывали. Я тебя люблю, и если не могу быть с тобой всегда, то и красть тебя на время не стану. Хватит, что уже раз украла. Но в этом единственном преступлении я не могла себе отказать!
Ее светло-карие чистые глаза смотрели ему в лицо ласково и печально, и он понял, что не сможет ее переубедить. Вместе с тем его больно обожгла мысль о том, что она его прогоняет.
- Чего ты хочешь? - тихо спросил он.
- Ничего, - ответила Ирина серьезно. - Хочу тебе счастья.
- Но я не могу и не хочу расставаться с тобой! - капризно произнес архитектор, привлекая к себе молодую женщину. - Ты стала мне нужна, Ирен, понимаешь?
- Тогда выбирай, - совсем тихо прошептала она.
- Но, послушай… - он растерянно гладил ее волосы, пытаясь придумать выход и теряясь все больше. - Послушай, я не могу так… Я ничего и никого не боюсь, но… Моя жена - ближайший мой друг, самый близкий, самый верный. Дело даже не в том, что я ей обязан жизнью, еще бог знает чем… Дело в том, что есть связи, которых уже нельзя рвать! Пойми же меня, Ирен, пойми!
- Я понимаю, - мягко сказала Ирина Николаевна и улыбнулась, но теперь в ее глазах блеснули слезы. - Ты ее любишь. Я гадко поступила, ну что же… и поделом мне. Но теперь вернись к ней, Огюст. Вернись и поминай меня добром. Хорошо? Прощай.
Она встала, собираясь уйти с террасы, где они, несмотря на прохладное утро, пили чай.
Огюст вскочил:
- Нет, постой! Постой, так же нельзя… Не торопи меня, не заставляй рубить сплеча. Дай мне подумать. Ты стала мне слишком дорога, слишком. Я не хочу тебя терять! Я двадцать пять лет не влюблялся, черт возьми… Дай мне подумать, а?
И он опять обнял ее, привлек к себе и стал горячо и жадно целовать.
Расстались они только поздно вечером.
А несколько дней спустя, когда он был на службе, Ирина Николаевна нежданно-негаданно пожаловала в особнячок на Мойке.
Огюст никогда не узнал, о чем они говорили, его жена и эта женщина, вновь поступившая вопреки правилам, своевольно и дерзко. Он мог только представлять себе, как стояли они по обе стороны порога гостиной, как смотрели в глаза друг другу, читая друг у друга в душе так ясно, будто то были листы бумаги с крупными черными строками…
Придя в этот вечер домой, он увидел Элизу за роялем, но она не играла, ее руки безвольно лежали на черной блестящей крышке.
- Анри, - тихо сказала она, - почему ты меня обманул?
Монферран почувствовал, что заливается краской и не может с собой справиться.
- Обманул? - переспросил он, отводя глаза в сторону.
- Ты не ездил в Москву. Впрочем, я это знала и так! - голос Элизы звенел, она с трудом подавляла гнев и отчаяние. - Но… я думала, ты раньше спохватишься, и я надеялась, ты скажешь мне потом. А сегодня госпожа Суворова была здесь, и…
- Она тебе сказала?! - закричал он, чувствуя, что пол уходит у него из-под ног.
Если бы в эту минуту он увидел Ирину, он мог бы ее убить.
- Ничего она не говорила, - твердо возразила мадам де Монферран, - но я сама все поняла. Послушай, скажи мне правду… ты ее полюбил? Да, Анри?
Этот прямой вопрос взорвал его, и он совершил вторую и последнюю ошибку.
- А если да? - его голос задрожал от ярости. - Почему бы и нет? Неужели ты веришь, что бывают мужчины, которые всю жизнь любят одну женщину?! Тебе сорок четыре года, Лиз, пора быть умней! Ты видишь, как я живу, как работаю? Ты можешь понять, что я устал? Это чувство вдохнуло в меня свежесть, молодость, если хочешь! Я не хотел, чтобы ты это знала, надеялся, что у тебя хватит выдержки не спросить, если ты и догадаешься… Но так нельзя! Нельзя! Я же не раб твой!
С этими словами он выбежал из комнаты и, велев заложить карету, уехал. Всю ночь он бесцельно катался по городу, уморив лошадей, кучера и выбившись из сил сам. К утру он придумал наконец, что сказать жене в свое оправдание, и поехал домой. Но Элизы дома не было. В гостиной хозяина встретила заплаканная Анна и подала ему записку, от которой его сразу бросило в жар и в холод.
"Прости меня, Анри, что я уезжаю не прощаясь, но мне очень-очень больно. Пойми это и не упрекай меня. Ты свободен. Я еду в Париж и буду ждать твоего решения. Если ты захочешь развода, приезжай. В Париже это легче будет сделать. Кое-что из драгоценностей я увезла, потому что у меня нет денег, а чтобы уехать без задержки, надо немало заплатить - это ты знаешь.
Прощай.
Элиза."
Он отшатнулся, выронил листок бумаги. Ужас буквально ослепил его. Только один раз в жизни, двадцать три года назад, ему было так же невыносимо больно. Тогда он тоже получил ее письмо. Тогда он тоже ее предал… Но в то время их еще не связывала общая дорога, бедствия и радости в чужой стране, смерть ребенка, победы, поражения, полный цветущей сирени Летний сад и покрытая льдом Нева. Не было общей, прожитой одним дыханием жизни, единой судьбы; не было общего пути, на котором теперь слились их следы, после которого предательство стало недопустимо и непростимо…
- Когда она уехала? - чужим голосом спросил Огюст Анну.
- Часа четыре назад, еще затемно, - ответила экономка, всхлипнув.
- Где Алексей?
- Ушел куда-то тотчас, как она… Вы бы догнали ее, Август Августович!
- Догнать? - он посмотрел на Анну погасшими, сразу потонувшими в темных кругах глазами. - Догнать… А что толку? Где Алеша, а? Где он? Тоже, может, уехал?
- Вы с ума сошли! - послышался от дверей голос Алексея Васильевича, и тот появился перед хозяином в мокром от дождя пальто, в сбитой на бок фуражке, запыхавшийся и бледный.
- Вы с ума сошли, - повторил он сурово. - Куда я от вас уеду?
Огюст медленно повернулся и, выйдя из гостиной, двинулся к своему кабинету, не понимая, для чего он идет туда.
Алексей шел за ним и, когда Монферран попытался захлопнуть за собой дверь кабинета, решительно проскользнул следом.
Архитектор посмотрел на него насмешливо и жалобно и, подойдя к окну, тупо уставился на серый густой дождь.
- Может, правда, поедете, Август Августович? - тихо спросил Алеша. - Догоните ее, ей-же-ей!
- Не могу, - Огюст махнул рукой, не оборачиваясь. - Что я скажу ей? Солгу опять?
- Вот ведь что натворили! - голос управляющего задрожал, в нем послышались слезы. - Ну что ж вы как младенец, ей-богу! Неужели не поняли? Женщин-то много. И полюбят вас многие, как вас не полюбить… А иная и поймет, если душа большая… А вот прожить рядом с вами тенью вашей, да в вашем свете не померкнуть, а ярче разгореться; не остыть, а вас согревать много лет; и никем не быть, и всем быть для вас - так разве кто еще сможет? Я много читал про людей гениальных. Слава богу, знаю, как иные из них прожили… И много ли у кого был друг такой, такая возлюбленная? И как можно было ей сказать то, что вы сказали?! Вы ж как палач ее… и не топором, а пилой! Ах вы!
- Перестань… - глухо проговорил Огюст, прижимаясь лбом к холодному стеклу. - Не хочу слушать… Она вернется. Она не могла совсем уехать от меня. Вернется она.
- А если нет?
- Замолчи!!!
Этот день Монферран провел на строительстве, не делая в сущности ничего, не понимая, кто и что ему говорит, не читая бумаг, которые ему приносили показать или подписать. Если бы в этот день ему подсунули его собственный смертный приговор, он бы подписал его, не догадываясь, что подписывает.
Вечером, вновь забравшись к себе в кабинет, он в порыве бешенства и отчаяния написал записку госпоже Суворовой.
"Мадам, - говорилось в записке, - вы разбили мою жизнь. Ваш визит открыл правду моей жене, ибо она не глупее нас с вами, и она меня оставила. В сущности, я сам во всем виноват и вас винить не вправе, но после всего этого, как вы понимаете, мы не можем более видеться.
Благодарю вас за все и остаюсь вам признателен.
Огюст де Монферран"
Он отослал записку немедленно, невзирая на позднее время, а утром, проведя еще одну бессонную ночь, понял, как дико было это писать, как он будет выглядеть теперь и в глазах Ирины. Ему ничего не оставалось делать, как только одеться и поехать к госпоже Суворовой, чтобы извиниться и попросить забыть и о записке, и обо всем, что между ними произошло.