- Оксана, отвори! Слышишь? - потряс раздраженный Комаровский дверь… Но в комнате все оставалось тихо. - Отвори! - заревел он, покрываясь багровым румянцем от волос до шеи, и, не дожидаясь уже ответа, налег со всею силой плечом на деревянную дверь. Дверь протяжно застонала и вздрогнула. Комаровский налег сильнее, еще и еще… крючок щелкнул, с шумом распахнулась дверь, и приятели очутились в светлице Оксаны.
Разбуженная криками и стуком в дверь, Оксана вскочила с постели как безумная; когда же она услыхала пьяные крики Комаровского и смех другого, знакомого и отвратительного голоса, ее охватил безумный, безотчетный ужас. Одна здесь, в глуши, в руках этих извергов! До сих пор Комаровский обращался с нею ласково и нежно, но теперь, под влиянием вина, кто знает, что пришло ему в голову? Зачем он стучит в двери? Зачем? О боже, боже… Неужели? Нет! Она не дастся живой; но у ней нет оружия: ни ножа, ни сабли… ничего… все равно: убьет себя, задушит. "О господи, спаси меня!" - заломила она с отчаянием руки, следя обезумевшими глазами за дверью, которая вся вздрагивала под сильными ударами Комаровского. Но вот раздался страшный треск, крючок соскочил…
"Олексо, прощай!" - успело только промелькнуть в голове Оксаны; она вскрикнула и, вытянув словно для защиты руки, прислонилась к стене. Она стояла во весь рост. Черные густые волны рассыпались в беспорядке вьющимися прядями
до самых колен. Лицо ее было бледно, как мрамор, рот полуоткрыт, и только огромные черные глаза, словно два громадных сверкающих агата, смотрели с каким–то диким ужасом на вошедших шатающихся панов. Бедная дивчына преобразилась: ужас и страшное решение придали ее наружности что–то такое величественное, трагическое и сильное, что подействовало даже и на Чаплинского. Несколько секунд длилось обоюдное молчание.
Отчего ты не отворяла дверей? - спросил Комаровский, с трудом преодолевая волнение, охватившее его при виде девушки.
- На бога!.. Оставьте… уйдите!.. - прошептала прерывающимся голосом Оксана, закрывая лицо руками. - Что я вам сделала?
- Да чего ж ты боишься, дурашечка? - продолжал Комаровский, не отрывая глаз от дивной фигуры девушки. - Мы только хотели навестить тебя. Вот пришел пан Чаплинский, приятель Богдана, ты, верно, помнишь его; он может тебе рассказать кое–что о твоем пане.
При первых словах о Чаплинском Оксана вздрогнула, взглянула из–под сомкнутых пальцев и вскрикнула; сердце ее похолодело: перед нею у дверей стоял тучный багровый шляхтич, с распахнутым жупаном, с выпуклыми зеленоватыми глазами… Она узнала его. Да, это тот отвратительный шляхтич, которого так ненавидела Ганна, который вязался к ним, а потом перешептывался и уговаривался с Еленой, когда дядька не было дома, он не друг дядька, он предатель, разбойник, его появление приносило одно зло, и баба говорит…
- Ворон, ворон! - вскрикнула в ужасе Оксана. - Оставьте, оставьте меня! - прижалась она еще ближе к стене. - Я задушу себя!
- Да кто же здесь ворон? Хо–хо! - заговорил заплетающимся языком Чаплинский. - Мне сдается, красотка, что здесь два сокола, да еще каких! И к чему тебе душить себя? - направился он к ней, покачиваясь. - Мы ведь тебе зла не желаем…
- Не подходи! - вскрикнула дико Оксана и, схвативши в руки деревянный стул, подняла его над головой. - Убью!
- Ого, - даже попятился назад озадаченный Чаплинский, - мы с перцем… Так можно тебе, того, и ручки связать.
- Довольно! - произнес вдруг резко Комаровский. - Видел, и довольно! Не бойся, Оксана, мы ничего не сделаем тебе; если ты не хочешь, то мы и уйдем…
- Зачем уходить? - возразил с гадкою улыбкой Чаплинский. - Дивчына сначала только того… побрыкается, а потом будет ласковее…
Но Комаровский перебил его раздраженно:
- Оставь, пане тесте, идем; дивчына моя, я не хочу ей делать зла. Вспомни то, о чем я тебе говорил.
Чаплинский злобно взглянул на Комаровского, затем на бледную дикую красавицу, которая все еще держала с угрожающим жестом в руке стул, и вдруг в глазах его мелькнула какая–то налетевшая мысль, по лицу пробежала ехидная улыбка…
- Твоя правда, пане зяте… идем, не то встревожим красавицу; утром она будет добрее.
Паны вышли и притворили за собою дверь.
- Ты прав, любый зять мой, - обратился Чаплинский к Комаровскому, когда они опять очутились в покинутой ими светлице. - Да, прав, сдаюсь: с таким огнем нельзя поступать напрямик, - того и гляди или тебя убьет, или себя укокошит, а красотку жаль…
- Да я тебе говорил раньше! А как она замахнулась на тебя стулом? Видел ли ты что–либо подобное среди наших панн? Богиня богиней! - вскрикнул он восторженно.
- Еще бы! Дай медом залить переполох! Если б я не увернулся, она бы с одного размаха расшибла мне башку! Да, ты с нею погоди, погоди еще малость…
Комаровский ничего не ответил и только, наливши себе полный стакан меду, залпом осушил его и провел рукою по мокрому лбу.
- Вижу, пане зяте, не на шутку ты врезался, - продолжал дальше Чаплинский, - до правды и есть во что.
- Все бы отдал, - произнес хриплым голосом Комаровский.
- Да, да… так что же или, лучше, кто же мешает тебе? Ба! - ударил себя вдруг по лбу Чаплинский. - Ведь ты говорил о каком–то женихе? Быть может, это она из козацкой верности, - усмехнулся он, - упорствует перед тобой? Как, говорил ты, звали его?
- Морозенком.
- Морозенко, Морозенко… - произнес несколько раз Чаплинский, как бы стараясь вспомнить что–то. - Да, да, вспомнил! Видал я его у Хмельницкого… Ты того… постарайся с ним поскорее покончить, а то не оберешься хлопот, тогда и красавица станет сговорчивее… Советую завтра же… Ну, а теперь доброй ночи, зятю, пора дать отдых и зубам, и утробе; слышишь, вот уже прокричали вторые петухи.
И паи Чаплинский с громким вздохом опустился на широкую лавку, застланную ковром, на которой в беспорядке валялись турецкие подушки, и, перевернувшись несколько раз, с громким сопеньем и кряхтеньем погрузился в тяжелый сон.
XXXV
Дверь за панами захлопнулась, а Оксана все еще стояла у стены, как окаменелая, прислушиваясь к замирающим панским шагам. Но вот они стихли, и хутор погрузился снова в могильную тишину. Оксана опустилась на постель.
Волнение, испуг и стыд смешались в ней, превратясь в лихорадочный озноб, потрясавший ее нежное миниатюрное тело; все оно вздрагивало от мучительных судорог, зубы стучали, сердце сжималось, словно в железных тисках, горло душили спазмы, и вдруг громкое, разрывающее сердце рыдание вырвалось из груди бедной дивчыны. Одна, одна в этой ужасной трущобе! Что ее ожидает дальше? Ох, боже, боже мой! Зачем они приходили сюда ночью? Этот Чаплинский… Зачем он здесь? Что он имеет с Комаровским? О боже, здесь что–то страшное… "Спаси меня, господи, господи, или убей меня!" - Оксана сжала голову руками и заметалась в подушках, стараясь заглушить рыдания. До сих пор она помнит на себе взгляд Чаплинского. Ух! От одного взгляда сердце переворачивается в ней. "Олекса, Олекса! Зачем ты оставляешь меня здесь на такую ганьбу? Или ты уже не любишь больше меня?"
И снова громкие безутешные рыдания потрясали все тело бедной девушки; но никто не приходил к ней: кругом было темно и тихо, только большие хлопья снега залепливали стекла да замерзшие ели шептали что–то страшное и мрачное, тихо покачивая своими отягченными снегом вершинами.
До утра прорыдала бедная дивчына и только на рассвете заснула тяжелым, болезненным сном. Утром к ней пришла баба и сообщила, что пан Комаровский, узнавши, что Оксана еще спит, не велел будить ее и уехал со своим тестем, паном Чаплинским, в Чигирин, откуда обещался быть к вечеру.
Но вечером прискакал гонец и сообщил, что пан Комаровский неожиданно уехал по делу на три дня. Оксана вздохнула облегченно: три дня она находилась в безопасности, а дальше что? Дальше… в голове ее созрело окончательное решение: попробовать бежать, если же это не удастся, покончить с собой. "Бог простит, - решила бедная дивчына, сжимая сурово свои черные брови. - Простит и Олекса. Лучше смерть, чем позор".
Прошел день. На другое утро вошла в светлицу к Оксане баба. Оксана, взглянувши на улыбающуюся отвратительную старуху, далась диву. Лицо бабы было смущено, глаза бегали как–то неуверенно, притворно ласковая улыбка кривила синие губы.
- Бедное ты мое дитятко, - заговорила она нараспев, присаживаясь у изголовья девушки и проводя рукою по ее волосам. - Вот ты все не веришь мне, а я для тебя много бы сделала… Жаль мне тебя, как родную дочь…
Оксана приподнялась на локте и с ужасом уставилась на старуху.
- Да, жаль… не знаешь ты, зачем тебя привез сюда пан, - продолжала также жалобно старуха, - до сих пор он возился с тобою, жалел тебя, ожидая, что ты его сама полюбишь, а теперь - конец!
- Бабусю! - вскрикнула с ужасом Оксана, сжимая до боли руки старухи. - Спасите меня!
- Да, спасите… Вот если я тебя спасу, то пан с меня живьем шкуру сдерет, а она хоть и поношенная, да другой уже себе не справлю… Пришлось бы бежать вместе с тобой, а чем я заработаю теперь хлеб? Только пан из милости держит меня.
- Бабуся, голубушка, у меня есть жених, - заговорила лихорадочно, возбужденно Оксана, целуя жилистые, отвратительные руки старухи, - он для вас все, все, что можно… Да нет, стойте! - бросилась она к скрыньке, что стояла у ней на столе, и, вытащив оттуда дрожащими руками нити жемчугов, гранаты, кораллы и дорогие серьги, высыпала все это на колени старухе. - Только спасите, спасите меня!
При виде драгоценностей глаза старухи вспыхнули, как у дикой кошки, но она, казалось, еще колебалась.
- Ох–ох, - проговорила она, рассматривая каждую нитку, - ведь за эти цяцьки, девонька моя, гроши дадут, да, гроши… Дурней мало на свете, да еще и продавать их придется из–под полы!
- Спасите, спасите! - повторяла со слезами Оксана, падая перед ней на колени. - Жених мой все сделает для вас… Я буду вам наймычкой до конца дней!
- Ну, нечего делать с тобой, - согласилась наконец старуха, бережно связывая в узел все драгоценности, - ступай за мной, только чур никому ни слова, ни звука, чтоб никто и не заметил: не то пропадет и твоя, и моя голова.
Дрожащими, непослушными руками набросила на себя Оксана байбарак и последовала за старухой.
В полутемной конуре, в которой помещалась старуха, сидела какая–то закутанная в керею фигура. Старуха тщательно притворила за собою двери. Оксана дрожала до такой степени, что должна была ухватиться руками за стол, чтобы не упасть.
- Узнаешь меня, Оксана? - произнес незнакомец, подымаясь с места и сбрасывая керею.
- Пешта? - едва смогла произнести Оксана.
- Да, Пешта, - продолжал козак, - да еще с доброю вестью от Морозенка… Что ты на это скажешь, а?
Но Оксана ничего не могла сказать. Она судорожно открыла несколько раз рот, как будто спазмы сжали ей горло, и пошатнулась назад.
- Гай–гай! А еще козачка! - покачал головой Пешта. - Дай, бабо, ей воды да усади на скамью, а то она еще от радости и совсем упадет, что я тогда привезу козаку?
Оксана отпила несколько глотков воды и прошептала прерывающимся голосом:
- Дальше, дядьку… дальше!
- То–то же, ты меня смирно слушай, не жартуй… Ты уже, конечно, нарекала на Морозенка за то, что он не летит тебя рятовать, а он уже был тут, да опалил себе крылышки и попал в тюрьму.
- Жив, жив? - вскрикнула безумно Оксана, срываясь с места.
- Атож, кой бы бес прислал меня в эту трущобу? С мертвяками я дел иметь не люблю.
- Господи, матерь божия! - вскрикнула судорожно Оксана и залилась горячими радостными слезами.
- Ну, слушай же дальше, - продолжал Пешта. - Так вот коханец твой попал в тюрьму; теперь с божьей помощью он выбрался из нее, да, наученный добре, сам уже не полез, а пригласил товарищей; послал вот и меня к тебе пересказать, что если ты еще до сих пор не забыла его и не польстилась на панские ласки, то сегодня, ровно в полночь, он будет ждать тебя в лесу, чтобы вместе бежать в Запорожье. Вот же тебе напильничек, - передал он ей инструмент и веревку. - Подпилишь решетку на своем окне и спустишься по веревке вниз, сторож будет спать, а я тебе перекину через частокол против твоего окна другую веревку, перелезешь и спустишься в ров, а за рвом я буду тебя поджидать с конем и доставлю к Морозенку. Поняла?
- Дядьку, бог благословит вас! - вскрикнула обезумевшая от радости Оксана, целуя руки козака.
- Ну, ну, не благодари заранее; посмотрим еще, как нам удастся! Запомнила ли ты все, что я сказал?
- Все, все, не забуду ни слова.
- Вылазь же из окна после первых петухов за вторыми; я крикну тебе из–за стены совой.
- А собаки? - заметила угрюмо старуха, которая все время мрачно следила за происходившею перед ее глазами сценой.
- Ну, ты, ведьма, собакам гостинец поднеси, есть ведь у тебя всякие. Поднеси такого, чтоб замолкли, понимаешь? - покосился на старуху желтыми белками Пешта. - Да вот тебе и задаток, - передал он ей тяжелый кошелек, - остальное вечером.
Старуха раскрыла кошелек.
- Осмотреть еще, - проговорила она злобно. - Знаем мы вас. Наложит каменцов, а потом и след простыл.
- Не бойсь, жгутся, - улыбнулся насмешливо Пешта и добавил угрожающим тоном: - Смотри же, если обманешь, не сидеть твоей голове между плеч.
- А мне же как? Оставаться - что в петлю лезть?
- Да говорю же толком, за нами поедешь в ступе… Эх ты, непонятливая, а еще и с метлой!
Казалось, короткому зимнему дню не будет конца. Целый день провела Оксана в каком–то безумии. Она и плакала от радости, и томилась, и давала горячие обеты. Временами ей казалось, что сердце разорвется у нее в груди, что она сойдет с ума. И снежный зимний день казался ей маем и угрюмые сосны - вишневым садком. Но вот настал наконец вечер. Солнце не проглядывало весь день, а к вечеру насунули свинцовые тучи, стало темно.
Старуха принесла зажженный каганец и прошипела злобно:
- Смотри же, осторожно, чтоб не заметил никто, не то я и сама придушу тебя.
Но Оксана только улыбалась. Она не могла говорить; радостные слезы прерывали ее речь. Вот затворилась дверь за старухой, и Оксана принялась за свою работу. С какою лёгкостью и осторожностью действовала она напильником! Ей казалось, что каждый ее мускул получил теперь тройную силу, а тело стало легче голубиного пера.
За окном начали шуметь ели; что–то завыло. Сторож застучал в деревянную доску… Прошло еще несколько томительного времени. Прокричал первый петух. Оксана вздрогнула и перекрестилась несколько раз. Решетка была уже перепилена, веревка привязана к окну. Еще час длинный… ползущий… ужасный. Второй петух, а вот и протяжный крик совы… Оксана поднялась. Глаза ее глядели решительно и смело, движения сделались уверенны и легки. Быстро вскочила она на окно и, ловко цепляясь, опустилась по веревке вниз… Земля… да, снежная земля под ногою! Теперь через стену, а там уж свобода, счастье, покой! Осторожными шагами, пригибаясь к земле, почти поползла она по направлению к стене. Кругом темно… По лесу носится какой–то странный шум, над головой кружатся белые хлопья… жгучий холодный ветер залетает то справа, то слева и визжит, словно хочет указать вартовым на нее, на беглянку. Оксана дрожит. Вот и стена… Но где же веревка? Веревка, веревка! Веревки нет! Задыхаясь от волнения, поползла Оксана вдоль стены. Затем воротилась назад… Холодный пот выступил у нее на лбу. Веревки не было нигде! Что же это, обман, измена? - чуть было не вскрикнула Оксана и вдруг натолкнулась на камень, привязанный к веревке. Не теряя ни одной минуты, начала она подыматься на высокую стену; оцепеневшие руки с трудом слушались ее, для удобства она сбросила сапоги, но мороз сковывал движение ног. Несколько раз ссовывалась она назад, но с отчаянием, со слезами хваталась снова за веревку, цеплялась зубами, ногтями и подымалась вверх; она оцарапала себе руки и ноги, но, наконец, таки добралась до вершины стены. Передохнувши всего одно мгновение, Оксана начала спускаться в глубокий ров, который тянулся сейчас за частоколом. По ту сторону за стволами елей она заметила двух лошадей, и это придало ей еще больше энергии. Но слезать оказалось труднее, чем влезть; охвативши крепко веревку руками и спустивши ноги со стены, Оксана вполне почувствовала это. Она взглянула вниз и зажмурила от страха глаза: под нею чернела какая–то темная бездна, казавшаяся еще более глубокой от сгустившейся тьмы; но делать было нечего. Призвавши на помощь господа, Оксана начала спускаться. Намерзшая веревка скользила из ее рук. Вдруг за стеной раздался окрик часового, другой и третий. Оксана вздрогнула и выпустила веревку из рук… В глубине оврага раздался шум от падения какого–то тяжелого тела, заглушенный толщей снега; затем еще один протяжный крик часового, другой, третий - и все смолкло кругом.
- Убилась? - прошептал над Оксаной Пешта, приподымая ее с земли; глаза девушки были закрыты. - Ну, будет бесова штука, если еще расшиблась или сломала что- нибудь, - проворчал он сердито и потряс девушку за плечи.
- Убилась, что ли? - повторил он громче.
Оксана открыла глаза и, увидевши перед собою лицо Пешты, моментально очнулась. Пешта повторил свой вопрос.
- Нет, - ответила она слабым голосом, - только ушиблась.
- Счастье твое, что насыпало здесь снегу аршина на два, - проворчал Пешта, - не то бы добрый вареник доставил я Морозенку вместо тебя. А ты встань еще, осмотрись, не сломала ли чего?
Оксана поднялась с его помощью и ощупала свое тело.
- Нет, дядьку, - ответила она уже более бодрым голосом, - только ссадины.
- Ну, это ничего, до свадьбы заживет, - хихикнул Пешта. - Только ловко же ты, дивчыно, прыгаешь, верно, часто бегала из окна… А теперь за мною… да проворней, чтобы не успели захватить.
С помощью Пешты вскарабкалась Оксана на крутой берег обрыва и вскочила на оседланную лошадь.
- Скакать можешь? - спросил коротко Пешта.
- Скачите, не отстану, - прошептала Оксана, чуть не задыхаясь от биения сердца в груди.
- А меня же, панове, бросаете? - раздался вдруг из–за ели шипящий голос старухи.
- Ач, бесово помело! Как из земли выскочила! - отшатнулся даже конем Пешта. - Свят, свят с нами!
- Да что ты лаешься? А козацкое слово?
- Ступай за нами… на помеле… там в сани возьмем, а тут от тебя и кони храпут.
- Ах ты, зраднык! - крикнула баба. - Вот я вартовых всполошу зараз… Гей! Пыльнуй! - взвизгнула было она, но ветер завыл еще больше и заглушил ее визг.
- Только пискни, - поднял пистолет Пешта, - и твой смердючий мозг разлетится бесам на потеху; не дури: что с воза упало, то пропало! Оседлай ступу и догоняй нас. А ты, Оксана, гайда за мной!
Лошади понеслись.
- Погибель на вас! Проклятые, каторжные! Чтоб вы утра не дождали, чтоб вас нечистая сила… - гналась за ними, бредя по снегу, баба; но завирюха заметала ее проклятия. Вскоре Пешта свернул с прямой дороги и двинулся в чащу, ежеминутно колеся и сворачивая, чтобы запутать следы; впрочем, разыгравшаяся метель заносила их сразу волнами снега. Сучья елей цеплялись за волосы Оксаны, царапали лицо, железные стремена жгли ее босые ноги; но она не замечала ничего.
Исколесив так около часу по лесу, они натолкнулись наконец на группу всадников, которые, очевидно, поджидали их здесь.
- Наконец–то, - проговорил досадливо один из них. - Чуть не замерзли.