- Трудно было, - ответил Пешта, тяжело отдуваясь от быстрой езды, - проведите панну к саням, а сами скачите опять сюда назад, и двинемся в степь, чтобы спутать погоню: они подумают, что мы наткнулись на сани и, испугавшись, бросились опрометью в степь.
Всадник наклонил голову и, привязавши длинный повод к лошади Оксаны, двинулся вперед; с боку ее поскакал другой, впереди и позади по одному. Оксана очутилась под конвоем. Ей сделалось жутко… Зачем такая предосторожность? Разве она убежит от Олексы? Но нет, это сделано, вероятно, для того, чтобы защитить ее от нападения. Зачем он сам не встретил ее здесь? Сердце Оксаны болезненно сжалось.
Лес становился все мрачнее, в лицо жгуче бил мелкий сухой снег. Закутанные в черные кереи, мрачные фигуры молчаливо покачивались в седлах; где–то захохотал филин. Оксане стало страшно. Она оглянулась: всадники ехали подле нее так близко, что касались стременами ее ног.
- А где же Олекса? - спросила робко Оксана, обращаясь к тому, который показался ей старшим.
- Вот скоро увидишь. Поджидает в санях, - ответил тот, и Оксане почуялось, что в голосе его прозвучала насмешка.
Какой–то свист или стон по лесу… Лес все гуще… Молчаливо покачиваются черные фигуры, фыркают кони испуганно.
Но вот поредели сосны. Сквозь их стволы виднеется полянка. Темнеет что–то. Это сани. Сердце у Оксаны екнуло и замерло.
- Олекса! - вскрикнула она, порываясь с коня.
- Поспеешь! - усмехнулся ей всадник, и, пришпорив коней, они выехали на поляну.
В санях сидела какая–то фигура, завернутая, как и ее спутники, в длинный плащ с капюшоном на голове.
"Зачем он прячет свое лицо?" - промелькнуло молнией в голове Оксаны; но соображать было некогда. Подскакавши к саням, старшой ловко спрыгнул с коня и, схвативши Оксану, посадил ее в сани. Застоявшиеся лошади дернули, и сани полетели…
Плащ распахнулся… Оксану охватили сильные руки; хищное усатое лицо приблизилось к ее лицу.
- Чаплинский! - вскрикнула нечеловеческим криком Оксана, стараясь рвануться; но сильные руки крепко охватили ее.
- Да, Чаплинский, - прошептал над ее ухом с наглым смехом хриплый голос, - а сумеет обнять не хуже козака!..
XXXVI
Первое время после своего водворения в Чигирине Ганна еще долго не могла привыкнуть к шумной мирской жизни; она словно отвыкла от людей и ежедневных хлопот, но сами хлопоты эти, которых ей выпало теперь немало на долю, помогли ей отрешиться вскоре от той строгой сосредоточенности и молчаливости, что наложила на нее монастырская жизнь. Кроме того, ее до глубины души тронула радостная встреча детей. Охвативши шею Ганны, Катря и Оленка долго плакали тихими слезами у нее на груди, нежно прижимаясь, словно хотели рассказать этими безмолвными слезами, сколько горя вынесли за это время их молодые, детские души. Оторвавшись наконец от девочек, Ганна обняла Юрка, давно цеплявшегося уже за ее байбарак, поздоровалась с Тимком, который, несмотря на свою дикость, почеломкался с нею, вспыхнувши весь от радости, и оглянулась кругом. Ничего не сказала она, но тихий вздох вырвался из груди всех присутствующих. Двух лиц не хватало здесь для полного счастья - Оксаны и маленького Андрийка. Слезы выступили на глазах у Ганны и у молоденьких дивчат. С тех пор это стало горем, о котором и она, и они думали каждый день, но помочь ему не было никакой возможности… Так и зажила Ганна опять в старом гнезде, втянувшись в свои дела и обязанности; казалось, она никогда и не уходила отсюда; от пережитого горя осталось только легкое облачко тихой печали, не сходившее теперь с лица ее и среди самых веселых минут.
Часто вспоминала она с девочками пережитые ужасные дни: Особенно жаль ей было Оксану; она привязалась к ней, как к родной сестре. Когда Ганна вспоминала о судьбе, какая должна была постигнуть бедного ребенка, ужас охватывал ее всю; но поднять вопрос об освобождении Оксаны было теперь и невозможно, и напрасно. Одно удивляло ее, как это Морозенко не явился до сих пор сюда, чтобы хоть попытаться спасти свою маленькую Оксану, которую он так сильно любил. Это недоумение, впрочем, скоро рассеялось. Однажды к Богдану явился совершенно неожиданный и забытый гость, - гость этот оказался Шмулем. Увидевши Богдана, он бросился к нему с такой неподдельной радостью, что даже изумил всех присутствующих.
- Ой гот, гот! Тателе, мамеле, - закричал он, задыхаясь от радости, звонко потягивая носом, и бросился целовать руки Богдану, - пан писарь живый! Ой, ой! Живый и здоровый!
- А тебе–то что, или обрадовался? - усмехнулся Богдан, смотря на комичную фигуру жида.
- Что с того? Что с того? - повторил нараспев Шмуль, приподымая брови и утирая от волнения пальцами нос. - Пан писарь думает, что у Шмуля только пар, а у Шмуля есть сердце. О! - ткнул он себя пальцем в грудь. - И еще как тукает, ой–ой–ой!..
- Ну, а что же оно там тукает? - продолжал улыбаться Богдан.
- А то оно тукает, что не хочет больше без пана писаря жить! Пан писарь покинул Суботов, и Шмуль из Суботова; пан писарь в Чигирин, и Шмуль в Чигирин; пан писарь на Сечь, и Шмуль на Сечь; пан писарь на войну, и Шмуль на войну - вот что! - вскрикнул, мотнувши пейсами, жид.
- Го–го! Да как же ты расхрабрился Шмуль, будет еще из тебя запорожский козак! - рассмеялся Богдан, а за ним и все остальные. - А почему же ты покинул Суботов?
- Вей мир, вей мир! - замотал уныло головою Шмуль. - Что за гешефт без пана писаря? Знаю я вельможных панов, будут брать все наборг (в долг) да наборг, а когда жид скажет хоть слово за гроши, то жида за пейсы, на дуб - и ферфал! Пхе! - сплюнул он на сторону. - Буду я вже лучше за паном писарем жить!
- Потому, что с пана писаря кровь можно тянуть?
- Ой вей! - вздохнул жалобно Шмуль и оттопырил пальцы. - Бо всем надо жить; всех бог на жизнь сотворил!
Последний аргумент оказался столь вразумительным, что Богдан позволил Шмулю поставить новый шинок на той земле, что он купил в Чигирине. Среди многих новостей Шмуль сообщил между прочим и о Морозенко, о том, как он уговаривал его не ехать, зная, что из этого ничего не выйдет; но молодой рыцарь все–таки поскакал в глупую ночь в Чигирин да с той поры так и пропал.
Известие это как громом поразило и Богдана, и Ганну, и всю семью; с давних пор все привыкли считать Морозенка за сына Богданова, и честный, самоотверженный, добрый хлопец вполне заслужил всеобщую любовь.
- Погиб, - решили все, - без всякого сомнения!
Даже суровый Золотаренко произнес с грустью:
- Жаль больно, жаль хлопца: золотой был бы козак!
Но предаваться грусти и сетованьям не было теперь возможности: надвигались такие важные события, которые поглощали всякую личную жизнь: кроме того, надо было устраиваться в новом жилье, и устраиваться не как–нибудь. Богдан купил великолепную усадьбу, которую еще и подстроил, и приукрасил по своему желанию. Чигиринские обыватели только дивились тому, откуда у разоренного пана писаря берется столько денег, но он бросал их такую массу, что, казалось, в карманах его находился неиссякаемый родник! Вскоре, благодаря неутомимым заботам Ганны и двух молоденьких дивчат, дом пана сотника принял такой зажиточный и красивый вид, которому позавидовал бы и любой из вельможных панов. Часто, входя в светлицу, Богдан заставал всю семью свою за мирной работой, теснящуюся вокруг Ганны. Молча любовался пан писарь этой мирной картиной, и тихий вздох вырывался из его груди.
- Что с вами, дядьку? - подойдет к нему, бывало, Ганна, - о чем зажурылись? Злое дело рассеяло нас, а вот милосердный бог дал, и собрались все.
- Эх, Ганно, - ответит, отвернувшись в сторону, пан писарь, - склеенное не бывает целым, - и выйдет из покоя вон.
Ежедневно ходил Богдан с Ганной по своему дворищу осматривать последние работы, что торопливо оканчивались, несмотря на зимнюю пору. Кругом них все кипело жизнью, и вдруг, среди горячих хлопот, советов и приказаний, Богдан умолкал на полуслове и с грустью устремлял свой взор на суетящихся кругом рабочих.
- Что с вами, дядьку? - спрашивала его участливо Ганна, стараясь заглянуть ему в глаза. - Господь отнял ваше старое гнездо, а он же дал вам еще лучшее.
- Эх, порадонька ты моя тихая, - отвечал печально Богдан, проводя рукою по ее темноволосой голове, - мне уже больше гнезд не вить… не для меня оно!
И эта отцовская ласка наполняла сердце Ганны неизъяснимой радостью. Больше она ничего и не хотела: так бы и до смерти. Но вскоре пришлось расстаться с тихой и мирной жизнью.
Окончивши устройство и украшение своего дома, Богдан зажил так широко и открыто, что слава о его хлебосольстве прогремела далеко кругом. Ежедневно в доме его стали собираться и шляхтичи, и козаки. Богдан угощал всех на славу. Мед и вино лились неиссякаемым потоком, а веселое, шутливое настроение любезного хозяина окончательно очаровывало гостей. Мало–помалу у Богдана стала бывать вся Чигиринская шляхта. Некоторые из панов пробовали было сначала утешать пана писаря, но последний оказал сам такое изумительное забвение своим обидам, что вскоре шляхта почувствовала себя совершенно свободно в доме оскорбленного и униженного козака.
- Эх, пане писарю, пане писарю, - говаривал, бывало, заплетающимся языком кто–либо из дородных панов. - Ну, стоило ли тебе огорчаться из–за какого–то хуторка и одной девушки?
- Да лягни меня конь в самое око, - восклицал со смехом Богдан, - если я жалею о том! Привык было сначала к девушке, оно и было досадно! А как съездил я в Варшаву, так вижу теперь, что товар этот недорогой; можно за два червонца полкопы купить. Да и о хуторе жалел я, потому что не знал городской жизни, а теперь с такими друзьями, обнимал он хмелеющих соседей, - да давай мне назад Суботов - сам не пойду! Да есть ли еще тут время сожалеть о чем–нибудь в жизни? "Жице наше крутке - выпиеми вудки!" - заключал он ухарским возгласом.
- Жице наше недлуге, выпиеми по другий! - подхватывал с громким ржанием другой.
И красные, вспотевшие лица лезли целоваться к пану писарю. Стаканы звенели, и вино лилось да лилось.
Когда же после этих шумных пирушек Ганна входила в светлицу, она заставала Богдана одного, сидевшего у залитого вином стола, с головой, опущенной на руки, с мрачным и гневным лицом. Он поднимался ей навстречу и, окидывая следы пиршества презрительным взглядом, говорил злобным торжествующим взглядом: "Ничего, ничего, моя голубка, потерпим еще немного, больше терпели. Поднесем им такого меду, от которого у всей Польши закружится голова!"
Несколько раз приглашал Богдан на пирушку к себе кума своего Барабаша; но хитрый, трусливый старик, зная о происшествии с Богданом, сторонился его, боясь, как бы знакомство с паном писарем не скомпрометировало его во мнении вельможных панов; узнав же о том, что у Богдана пирует ежедневно почти вся Чигиринская шляхта, он рискнул наконец проведать кума. Приехал и нашел, что от прежнего Богдана не осталось и следа. Его встретил нараспашку веселый и беспечный гуляка, друг и приятель шляхты и всех панов.
- Так–то лучше, хе–хе–хе! Лучше! - потрепал довольный Барабаш Богдана по плечу. - Я рад, куме, что ты образумился, право, рад. И спокойнее, и сытнее. Знаешь, как люди говорят: "На чьем возу едешь, того и песню пой".
- А то что же! - громко рассмеялся Богдан, наливая и себе, и Барабашу полные стаканы. - Постарел я, пане полковнику, а к старости и разум приходит. Ну, выпьем же! - крикнул он громко и развязно, чокаясь стаканом с кумом.
Пан полковник вернулся домой только на рассвете, сытый, хмельной и веселый до такой степени, что даже сердитая пани полковница пригрозилась на него. С той поры и трусливый Барабаш, который, по скупости своей, а главное, и по скупости пани полковницы, любил выпить и поесть на чужой счет, стал завсегдатаем у Богдана.
Так летели, словно в угаре, день за днем. Близился праздник святого Николая{62}. Однажды вечером Богдан вошел в комнатку Ганны и, тщательно затворивши за собою дверь, обратился к ней серьезным, деловым тоном:
- Слушай, Ганно, я привык говорить с тобой как с другом: близится роковой день. На Николая я хочу дать обед и послал гонцов за всеми старшинами, какие теперь есть на Украйне; получил весть и от Богуна, что он к Николаю спешит. Мне надо достать привилеи. Они у Барабаша{63}. Надо налить вином эту прогнившую бочку до самых краев. Не жалей денег; трать сколько хочешь, лишь бы все вышло и сытно, и пьяно. Да помни, надо созвать как можно больше нищих, бандуристов и калек.
- Не помешали б они, дядьку; от них дела не скроешь.
- Того мне и нужно, - они разнесут по всей Украйне, что Богдан украл у Барабаша привилеи и ускакал с ними на Сечь!
О дядьку! - только могла вскрикнуть Ганна и с загоревшимся восторгом и воодушевлением лицом припала к его руке.
Весть о том, что пан сотник Чигиринский готовит на Николая освящение своего нового дома и знатный пир, с быстротою молнии облетела все окрестности. Множество нищих, калек и бандуристов потянулись к Чигирину.
Уже за два дня до святого Николая в доме Богдана начали приготовляться к великому торжеству. Зима стояла теплая и тихая, а потому обеденные столы для нищих решили поставить в клунях, коморах и сараях. Целыми днями пекли, варили и жарили. Шмуль, которому было поручено заготовить для нищих пива и меду, летал всюду с такою поспешностью, что длинные фалды его лапсердака развевались, словно крылья летучей мыши. Наконец настал давно жданный день.
Рано утром вошел Богдан к Ганне и, поцеловавши ее в голову, произнес с глубоким чувством:
- Ну, Ганно, молись теперь богу: господь любит тебя.
- Дядьку! - подняла на него Ганна глаза, что горели непреклонною верой. - Господь вас выбрал, он не оставит вас.
- Не говори так, дитя мое, не искушай сердца! - провел рукою по лбу Богдан.
- Вас, дядьку, вас, - продолжала настойчиво и воодушевленно Ганна, - я верю, я знаю - вас!
- Но если и так, - вздохнул глубоко Богдан, - молись, дитя мое, у тебя чистое сердце; молись, чтобы он очистил меня своим священным огнем…
- О дядьку, - перебила его восторженно Ганна, - он охранит, он даст вам все! Верьте и надейтесь на него!
- Мой ангел тихий, - прижал ее крепко к груди Богдан, - ты одна утоляешь и муки, и тревоги сердца…
Ганна вспыхнула и порывистым движеньем вырвалась из его объятий.
XXXVII
Стук, раздавшийся в это время в дверь, отвлек внимание Богдана и заставил его оглянуться. Вошел Золотаренко. Он торопливо поздоровался с Ганной и, не заметив ее взволнованного лица, обратился к Богдану:
- Будут все те, которых с тобой мы наметили.
- Ну, слава богу! - вздохнул облегченно Богдан. - А Барабаш? Узнал ты?
- Знаю, вчера уже не вечерял, чтобы больше было места на писарев обед.
- Отлично, мы его нальем до краев, как бочку! Одно вот только… когда б Богун, - прошелся по комнате Богдан, - мы бы с ним сейчас на Запорожье; у него ведь там и друзей, и побратымов чуть ли не три куреня!
- Поспеет, - произнес уверенно Золотаренко, - вчера мне говорили, что видели его уже в Трахтемирове.
- Ну, так все… Жаль только, что Чарноты да Кривоноса нет. Да те пристанут всегда, - улыбнулся уверенно Богдан, - а Нечай, вражий сын, уже с неделю у меня в коморе сидит.
- Одного только я боюсь, - произнес с беспокойством Золотаренко, - как бы твои паны–ляхи не налезли, а то помешают всему!
- Не тревожься: об этом я подумал, - кивнул уверенно головою Богдан, - сегодня ведь освящение дома, а значит, и все наше духовенство будет. Не бойсь, панство этого не любит! А если бы кто из них и забрел, то мы его живо накатим.
- Ладно, - согласился Золотаренко.
В это время раздался несмелый стук в двери.
- Кто там? - спросил недовольным голосом Богдан.
- Какой–то дед, а с ним мужик и баба, - послышался голос козачка, - говорят, что очень им нужно видеть пана писаря.
- Кой бес там еще вырвался на мою голову? Скажи - не до них! - крикнул сердито Богдан.
- Говорил, - отвечал голос, - не слушают. Кажут, что важная потреба.
- Ну, так веди их, вражьих сынов, сюда! - произнес раздраженно Богдан и, дернув себя сердито за ус, прошелся по комнате.
- Кому б это я еще понадобился? - потер он себя рукою по лбу.
- Что–нибудь важное, - заметил серьезно Золотаренко.
Через несколько минут раздались тяжелые шаги, и в дверях появились три странные фигуры: белый как снег старик, опиравшийся на руку высокой, худой и мускулистой молодыци с красивым, но суровым и жестким лицом, напоминавшим скорее козака, чем бабу, и мужик, опиравшийся на толстую суковатую палку.
- Дед?! - вскрикнули разом все присутствующие, отступая в ужасе назад. - С того ли вы света, или с этого?!
- С того, с того, детки, родные мои, - заговорил радостно старик, заключая Богдана в свои объятия. - Видишь, бог было взял, а потом и назад отпустил, - шамкал дед, улыбаясь, целуя Богдана и отирая слезы грубыми рукавами свиты. - Да ты постой, постой, сыну, дай посмотреть на тебя, какой ты стал! Ну, ничего, ничего… сокол соколом, - гладил он Богдана и по голове, и по щекам. - Что ж, приймешь опять старого? Правда, плохо оборонил твою господу… в другой раз не попадусь!
- Что вы, что вы, диду? - вскрикнул Богдан, прижимая к сердцу старика. - Да для меня вас видеть такая радость, такая утеха! Да и где же вам жизнь кончать, как не у меня?
- Так, так… я и сам так думаю: или у тебя, сыну, или на поле, - отер несколько раз глаза дед и повернулся к Ганне, что уже стояла за ним и с сияющим лицом бросилась целовать старческие, сморщенные руки.
- Голубка моя, слышал уже я дорогою, что ты здесь, - целовал он ее и в лоб, и в голову, и в глаза, - слава богу, слава господу милосердному… Значит, все, что бог дал, вернулось…
- Да что это вы меня, диду, не витаете? - спросил радостно и Золотаренко. - Или уже и не признаете?
- Таких–то и не признаешь! Да если б я теперь мог, детки, вот всех бы вас, кажется, передушил! - вскрикнул, сияя от счастья, старик. - Говорят, что на том свете лучше бывает, а вот попадись я опять на зубы ляху, когда на этом не веселее! - Старик обнял Золотаренка. - Да ты тише, тише, брате, - крикнул он ему, когда Золотаренко охватил его своими сильными руками, - помни, что дед не тот стал; кабы не эти вот люди, так уже кто его знает, где бы я гулял теперь?
- А как же вы, люди добрые, отходили нашего деда? - обратился Богдан к молодыце и ее спутнику и вдруг вскрикнул с изумлением. - Господи, да никак это Варька и Верныгора?!
- Ну, уж теперь не Верныгора, а Вернысолома; только ее все время и ворочал, - усмехнулся горько козак, посматривая на свою палку.
- Да идите вы сюда, поцелую я вас, - раскрыл широко свои объятия Богдан. - Рассказывайте толком, где и как перебирались вы с того света сюда?
После первых приветствий заговорил Верныгора.