– Просто Клим и Шоня – нормальные дети, а вот Славик… Да я бы сама с ним дружить не стала! – призналась учительница. – Такой пакостник. И ведь выбрал самого слабого – Клима: то стащит у него что-нибудь, то, напротив, подложит, то ущипнет, то толкнет, когда никто не видит. Но ребята всё видят. И не только это. Они видят, что Слава требует к себе особого отношения, а почему? Что я им должна объяснять? Если Слава не может ответить на вопрос по заданному материалу и, вместо того чтобы выучить и ответить позже, устраивает истерику у доски, а одноклассники к нему при этом никакого сочувствия не проявляют, то что – попросить, чтобы проявляли? Представьте, просила, они даже пытались, но зацепиться не за что – он здоровый, крепкий, всё при нем, как говорится… Я говорила со Славиком, но он на всё отвечает, что по всем десяти пунктам соответствует ребенку-индиго и по-другому себя вести не станет, потому что знает, кто он, зачем в этот мир явился, а его обязанность – "заявить о себе". Я эти десять пунктов, по которым какие-то господа определили детей-индиго, теперь с собой ношу, – добавила учительница. – Вот, например, пункт 2: "Они чувствуют, что они "достойны быть здесь", и удивляются когда другие этого не разделяют". Или – "они кажутся антисоциальными, если не находятся в своем кругу. Если рядом нет никого с подобным образом мышления, они часто "сворачиваются внутрь себя", чувствуют, что их никто не понимает. Школа для них очень часто является крайне сложной в социальном плане". Ну или вот еще, пункт 6: "Они фрустрируются в ритуально-ориентированных и не требующих творческого мышления системах".
– Эта мать доиграется в своего "индиго", – резюмировал директор. – Ладно, я с ней сам побеседую, попытаюсь объяснить, что поощрять антисоциальность, но требовать от социума нормального отношения – безнадежное дело.
Но побеседовать директор не успел. Мальчик-индиго поступил согласно пункту 7 и нашел "лучший способ" достигнуть цели – заявить о себе. Способ был взят из интернета; оттуда же и ролик с избиением школьника одноклассниками. Ролик подвергся компьютерной графике, куртки были перекрашены, стена дома передвинута и прочее. Слава показал его матери и, согласно пункту 10, не постеснялся попросить достать ему справку из травмопункта. А на другой день, вечером, мать застала его плачущим.
– Я звонил в ту программу, а они сказали, что про такое уже показывали-и-и… – рыдал он. – Уроды… вот самоубийство совершу-у-у…
– Про самоубийство тоже показывали, – отвечала мать.
И снова пошла в школу.
– Что-то я не так делаю, – призналась она учительнице. – Мужа никогда дома нет, а Слава… меня напугал!
Они долго разговаривали: о Славе, о современных детях, о своем, о женском. И уже в конце разговора, снова вернувшись к проблемам сына, мать сказала учительнице:
– Я понимаю, что вы существование детей-индиго всерьез не принимаете, но поверьте – мой сын точно особенный! И аура у него синяя, и еще, знаете, что я заметила: у него с самого рождения из головки, из темечка, выходит такая тоненькая, как волосок… ну, вроде антенна, до того тонюсенькая, что ее не видно. Нужно найти правильный угол зрения, чтобы ее заметить. И нужно все сигналы подавать на нее, тогда он воспримет. Я раньше знала, как это делать, а теперь этого угла никак не найду. Может быть, у вас получится.
"Да вся мировая педагогика этим-то и озабочена, – усмехнулась про себя учительница. – Хорошо, что в тринадцать лет антенку эту из темечка еще можно и нужно разглядеть".
– Я постараюсь, – обещала она матери Славика.
"…А свободу – на паперть!"
Когда во время первомайских демонстраций откуда-то с кремлевских высот вырывалось звучное: "Привет славным работникам торговли!". Если кто помнит, было и такое… – она знала – это обращено к ней! Ее государство, ее партия раз в году, публично, на всю страну напоминали ей, что они о ней помнят, и они ее ценят. Это поздравление вместе с грамотами и медалью за ударный труд было необходимым приложением к зарплате, квартире, путевкам. Без него, без грамот, без медали, она бы не ощущала себя в своей стране, как у себя дома, где не все устроено и не всегда прибрано… зато можешь пойти к сыну на классное собрание в старой кофте, но с медалью.
Великое потрясение девяностых гильотинировало голову на ее медали; старые кофты еще больше состарились, а магазин "Океан", где она заведовала консервами, стал оправдывать свое название – волновался, штормил, гонял цунами, чем-то отравился, наконец, и вовсе был объявлен Материком. У него появился Хозяин. Потом хозяин поменялся. Поменялся еще раз. Материк стал Островом, потом раскололся, одна часть затонула, другая торчала среди мутных вод, меняя хозяев, но она работала, продавая всё те же бессмертные консервы. Перестройки, передвижки, перетряски смягчались ощущением временности перемен. С этим ощущением героиня труда сменила шесть хозяев, так и не осознав, что это такое.
Осознание пришло как обухом по голове: очередной хозяин, по тогдашней моде устроил корпоративную "вечеринку" для сотрудников с дресс-кодом, который героиня труда в своей кофте с медалью не прошла. Вернулась домой, приготовила ужин, уложила внука спать, посмотрела телевизор с мужем, а на вопрос отвечала, что было очень шумно, потому и ушла.
За ту бессонную ночь через голову героини стремительно прошагала в обратную сторону вся "постсоветская" пятилетка, а сквозь сердце просеялось прожитое время, изранив душу. Утром она встала со странно деформированной фигурой: плечи и грудь опустились, спина согнулась, а голова поникла.
Она пошла на работу и написала заявление об уходе – такое смешное, что директор магазина даже снял копию и припрятал ее, чтобы при случае позабавить приятелей. Ну в самом деле – смех: тетка пять лет прожила при частной собственности и только на шестой до нее доехало, что у магазина хозяин есть! А чего ей не хватало?! Зарплаты? Ну попросила бы – накинули б!
С того дня еще две пятилетки с хвостиком промчались непонятно куда. Недавно бывший "Океан", сохранивший свое название только в памяти местных жителей, снова решили вернуть на место. Выгнали и вычистили все, что там гнездилось, начали расширять подвальный этаж, долбили, сверлили, выносили мусор. На местной помойке выросла гора старых папок с завязками; один господин со свинским воспитанием долго стоял у подножия этой горы и вытряхивал из папок содержимое, чтобы забрать пустые корочки. Весь микрорайон потом запорошило какими-то квитанциями, отчетами, просто пустыми листками. Ветер гонял их с такой яростью, так точно ляпал на лобовые стекла машин, а то и прямо на лоб кому-нибудь, как будто выполнял чей-то приказ – вбросить эти клочки истории в уносящийся поток нашего бытия.
Ветер выполнил приказ Истории – всучил историку ее документ:
"Прошу уволить меня по собственному желанию, в связи с тем, что я не могу работать на хозяина. Потому что я свободный человек. Число. Подпись".
Так написала героиня труда в своем заявлении об уходе 16 марта 1997. Под этой датой и подписью стоит резолюция – шариковой ручкой: "Да пожалуйста, – нет проблем! Мир дворцам, войну хижинам! А свободу – на паперть!".
Это та самая копия, снятая хозяином с заявления героини, где он немножко порезвился.
Гламурная
Когда в больницу привезли на "скорой" эту пациентку, следом за ней буквально вломились проблемы. Первая опередила само тело, которое оказалось некуда класть. Место в отделении было, но этой пациентке требовалось сразу два места, то есть две кровати пришлось сдвинуть, чтобы ее разместить. В переполненной больнице два места на одну душу стало первой проблемой и первым нарушением, за которым загромыхала тяжелая ржавая цепь нарушений режима, больничных правил, этики, морали.
Пациентка имела при себе кучу денег и банковскую карточку, однако оказалась нетранспортабельной, то есть везти ее куда-нибудь в частную клинику, например, было опасно. Конечно, можно было увезти, но в этой муниципальной больнице работали врачи, а не медики, работали по принципу – не навреди. Принцип, правда, должен был распространяться и на остальных пациентов, и тут возникла вторая проблема. В первый же день, в часы посещения, медсестра, разносившая таблетки, увидела, что на толстой пациентке лежит молодой парень и прямо у всех на глазах "делает свое дело". Две полуслепые старушки, соседки по палате привычно ни на что не реагировали, две другие уже выскочили из палаты вместе с пришедшими к ним родными; одна жалась к стенке и отворачивалась. Парня из палаты, конечно, выкинули, с пациенткой провели беседу, после которой, однако, все пошло не так, как можно было ожидать. Толстую пациентку перевели в двухместную палату, молодые качки продолжили свои посещения; несколько пациенток, из любопытства заглядывавших в ту палату, рассказывали всякие небылицы: будто бы на полу стоят цветы в трехлитровых банках, а толстая пациентка лежит накрытая покрывалом с блестками.
Все возмущались, недоумевали, но никто не настрочил жалобы, потому что больничное сарафанное радио разнесло информацию: толстая пациентка перевела на счет больницы такую сумму, на которую стремительно заканчивается ремонт на третьем этаже и закуплены десять новых телевизоров. А еще всем было противно, и все жалели главного врача, ожидавшего неприятностей из-за этой пациентки, которую стали называть "гламурная".
Ее вдруг вспомнили. Лет двенадцать назад "гламурную" чуть ли не каждый день выставляли по разным телевизионным каналам как образец раскованности и свободного полета вне условностей и запретов, в которых, как в тисках, трепыхается рядовой убогий человечишка. То ли дело она – большая, блестящая, роскошная, ежедневно вываливающая на экран свой центнер образцового гламура в обрамлении из парочки бодибилдинговых альфонсов. Потом "гламурная" исчезла. С экрана пару раз прозвучал призыв занять опустевшую нишу, но такого эпатажного центнера больше не нашлось: в нишу напихалась было всякая мелочь, померцала и потухла.
На исходе второй недели пребывания "гламурной" в больнице визиты качков прекратились. Из палаты вынесли несколько пакетов мусора, две охапки вялых цветов, навоняли дезинфекцией. Все вроде бы вошло в привычную колею; только покрывало по-прежнему сверкало в дверную щель, если кто-то туда заглядывал: говорили, что "гламурная" вцепилась в него и не отдала.
С третьей недели стал приходить батюшка. Каждый день в один и тот же час заходил в палату, плотно притворял дверь. Последний раз батюшка пришел с мужчиной. Просидели часа два. Все уже знали: это сын. Больше ни сын, ни священник в больнице не появились.
В субботу вечером, когда молоденькая медсестра ставила капельницу, "гламурная" бросила в нее скомканную купюрку: так она поступала, когда просила внимания к себе.
– Деточка… плиз, – услышала медсестра голос похожий на хриплый свист.
"Гламурная" показывала пальцем на большой пакет у стены.
– Укольчик? – спросила медсестра.
– Нет, достань, помоги… платье… прошу… плиз…
Девочка, приезжая из Самары, это не доигравшее в Барби провинциальное дитя, с любопытством заглянула в пакет и медленно вытащила роскошное платье со стразами, сверкающее, огромное, но тут же опомнилась и нахмурила бровки: "Нет, бабушка, это нельзя, не положено".
А утром другая медсестра зашла, чтобы сделать укол и остолбенела. В палате посреди хаоса сбитых простыней неподвижно возлежало большое тихое тело в платье со стразами, в бусах, браслетах, в парике и с синим маникюром, который нанесла смерть.
С того утра о "гламурной" больше не говорили. Злорадствовали, жалели – всё молча. Но несколько пациенток были замечены причесавшимися и подкрасившими губы.
Кукла
Мимо этой женщины, стоящей недалеко от входа в метро, каждый день проходили люди. Возможно, проходили и вы, не имея ни малейшего повода остановиться, поскольку она всего лишь продавала куклу. Ростом с Барби, но со славянским личиком и детской фигуркой, с закрывающимися глазами, симпатичную, а к ней – кукольную одежку: платья, костюмы, шляпки. Все сшитое своими руками: аккуратно, со вкусом. Но одежка эта была неяркой, без блесток, без модных аксессуаров; молодые матери современных девочек, скользнув взглядом, спешили мимо, и женщина стояла и стояла на своем месте, под солнцем, потом под дождем и снегом, опустив глаза и, видимо, потеряв надежду все это продать.
Кому-то из нас в тот день повезло. Я искала подарок для дочки своей подруги и, озверев от поисков элементарного плюшевого мишки, или зайца натурального окраса, или хоть чего-нибудь экологически некитайского, так обрадовалась, увидев знакомый силуэт с коробкой! Фарфоровая куколка, ее милая одежда, сшитая по моде семидесятых – детства, и восьмидесятых – молодости матери именинницы, – это было то что надо! Я купила куклу, мы перекинулись парой фраз, улыбнулись друг другу, женщина только чуть задержала коробку в руках, перед тем как положить в мой пакет.
Дома, рассмотрев, все как следует, я сначала подумала, что купила чудесный подарок. Кукольных вещей оказалось гораздо больше, чем на первый взгляд: трусики и футболки, бриджи и шорты, джинсы, юбки, байковая пижамка, две школьные формы, платья, особенно платья – домашние, летние, нарядные, платье для выпускного бала, подвенечное… Немного странно было, конечно, примерять его на куклу-подростка. И вообще, чем внимательней я рассматривала эту кукольную одежку, тем менее кукольной она мне казалась. На белой блузке, например, был приколот октябрятский значок, настоящий; на рукаве коричневого школьного платья – две красные нашивки; на черном школьном фартуке – комсомольский значок, поцарапанный, повидавший на своем веку. Отдельно были сложены и сколоты пионерский галстук, светлая газовая косынка, платок в горошек, панамка, две шапки – лыжная и с помпоном. И совсем отдельно – фата. Во всем этом наборе не доставало украшений – каких-нибудь бусиков, брошки. И обуви. Но на задней стенке коробки все это оказалось в нарисованном виде: украшения, домашние тапочки, чешки и кеды, коньки и лыжи, и конечно, туфли – несколько пар, причем было строго указано, к какому платью – какие. Не было только белых, к подвенечному. Без белых туфель невесту не оденешь. И у меня мелькнула мысль – а может быть, так и задумано, что невесту не нужно одевать?! Еще я тогда подумала: а что же нужно? Эта пожилая женщина так долго и упорно стремившаяся продать – в принципе за гроши – любовно сделанные, тщательно и как будто говоряще подобранные вещи – чего она хотела? Чего ждала? На что надеялась?
Я поискала среди вещичек какую-нибудь деталь, которая могла бы дать ясный и простой ответ. Нашлись какие-то мелочи: подвернутые до локтей рукава у пижамы, скрученный в трубочку носовой платок в кармане домашнего халата… Но о чем они?
Я разложила одежку так, как мне показалось правильным, а потом, стараясь быть очень аккуратной, долго одевала фарфоровую девочку во все ее пижамки, халатики, лыжные шапочки, нарядные платья… Что же получалось? А получалось – ровное, как роман Вальтера Скотта, детство, скомканное отрочество, ослепительные клочья юности, которые невозможно сложить, – всё, как у всех нас. Но только мы потом шагнули дальше – в дурную, счастливую молодость, перемахнули зрелость и занесли ногу над старостью, а она – та – почему-то нет. Почему? Болезнь? Несчастный случай, с телом или с душой?.. Да сколько угодно историй выдаст воображение, только дай ему волю! Но не нужно. Не воображение, а память и опыт подсказали мне странную, на первый взгляд, аналогию – Сикстинская Мадонна. Я смотрела на нее дважды: в детстве с разочарованием от простоты сюжета, тускловатых, повторяющихся тонов. Позже – со слезами от бессилия и вины перед этою девочкой, доверчиво несущей миру свое дитя.
И глядя на фарфоровую куклу и ее вещички, я подумала, что не нужно ничего расшифровывать в этом своеобразном послании о чужой погибшей жизни. Вообще ничего не нужно, кроме того, чего хотела мать – просто подарить куклу и ее маленький мир живой, веселой и счастливой девчонке.
Юные или старые – все матери делают это – отдают свое самое чужому, беспощадному, но бессмертному миру! Чтобы и оно присоединилось к бессмертию.
Объяснение беды
Странное дело волей случая попало к моей подруге-адвокату. Простая статья 115 УК – умышленное причинение легкого вреда здоровью без последствий по ходу разбирательства грозила перерасти в сюжет, достойный шекспировского дара глубочайших философских обобщений.
В скромной подмосковной пятиэтажке взорвался подъезд. Вся страна на несколько дней вперилась в чужое несчастье. Работали следственные бригады, спасатели, журналисты, наезжали начальники, стояли или бродили вокруг родные и друзья тех, кто еще оставался внутри. На третий день они стали именоваться "родственниками погибших", которых все еще доставали из-под завалов. Тех, кто тут жил и чудом уцелел, было мало – только одна бабушка и ее внучка, которую та за полчаса до взрыва увела в бассейн. Эта бабушка несколько раз приходила к развалинам, становилась на колени, молилась и благодарила Бога, что спас внучку. И вот на эту-то бабушку неожиданно накинулась с кулаками другая тоже пожилая женщина, накинулась с таким остервенением и проклятьями, что ее едва оттащили.
Женщину задержали, до выяснения. Так ничего и не выяснив, составили протокол о происшествии. "Нападение" снимали журналисты, работавшие на месте трагедии: они тоже ничего не поняли. Подключился психолог.
Выяснилось, что у той, которая накинулась, погибли при взрыве две внучки – двух и четырнадцати лет. И эта бабушка тоже приходила к проклятому месту, стояла, глядя перед собой остекленевшими глазами, что-то тихо бормотала. Иногда в ее глазах вспыхивала ненависть. К кому – она не отдавала себе отчета, и в этом была еще одна ее мука – сознание искало убийцу, который погубил ее девочек, искало, чтобы проклясть. Внезапно, услышав от случайно оказавшейся рядом женщины молитву-благодарение, она в один момент точно прозрела и, как Сальери, смогла бы воскликнуть: "Наконец нашла я своего врага!".
Враг стоял рядом и молился тому самому Убийце! Враг благодарил Убийцу, что пощадил другое дитя. Почему-то Убийце так вздумалось!
И она кинулась на врага.
Психологическая помощь потребовалась и жертве нападения – потрясенной и ошарашенной. Психолог была молода и неопытна: выслушав обеих, она из лучших побуждений свела их вместе, в надежде примирить. Но, когда одна ласково заговорила о том, что нельзя так гневить Господа, что Бог знает, что делает, что он посылает испытания, что дети теперь в раю, то другая, вцепившись руками в кресло, отвечала ей, что Бог не просто убийца; он убийца детей, а значит, он падаль и мразь, а все, кто ему молятся в надежде подлизаться, еще получат свое. И добавила, что тот, кто из трех детей спас только одного, в любой момент может снова поступить так же – из троих убить одного, и этим одним будет ее девочка.
Теперь другая бабушка, потеряв самообладание, кинулась с кулаками. А потом подала в суд. В заявлении она просила привлечь обидчицу не только за побои, но и за оскорбление Всевышнего.