"Твой сын - человек молодой (читал он, глотая слезы) - хощет создание Владычне и руку его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки к гнезду своему прилетит. Так и сын твой вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание ко святой купели и к тебе скоро возвратится".
Нащокин с благоговением целовал послание царя, целовал и плакал.
- Возьми одр твой и ходи, - повторял Симеон Полоцкий.
XII. Слепцы вожатые
Во все время, пока продолжались переговоры русских или вернее - московских послов с польскими комиссарами о мире, военные действия не прекращались ни с той, ни с другой стороны; но только, если можно так выразиться, боевая линия, с весны 1665 года, передвинулась гораздо южнее. Война шла почти исключительно, можно сказать, в пределах правобережной Украины, к западу и югу от Киева.
В то время правобережная Украина совершенно отпала от Малороссии и имела своих гетманов, польских или турецких ставленников, как Юрий Хмельницкий, Тетеря и другие. Вся же левобережная Украина и Запорожье находились под главенством гетмана Брюховецкого, посланцев которого мы уже видели в Москве, весною 1664 года, на аудиенции у Алексея Михайловича в столовой избе, где мы в первый раз увидели и Воина Ордина-Нащокина.
Весною 1665 года Брюховецкий с несколькими украинскими полками и великорусскими ратными людьми перешел на правую сторону Днепра. С польской же стороны против него шел знаменитый польский полководец Чарнецкий с не менее знаменитым коронным хорунжим Яном Собеским, впоследствии королем Речи Посполитой, с Махновским, с гетманом Тетерею и другими.
Чарнецкий двигался по направлению к Суботову, некогда бывшему владению Богдана Хмельницкого, где когда-то этот последний держал у себя в плену этого самого Чарнецкого, посла поляков при Желтых-Водах.
Брюховецкий же в это время стоял ниже Чигирина, у Бужина, где тогда находился и запорожский кошевой Серко с своими казаками.
Весенний день близился к вечеру, когда один из передовых отрядов польского войска, среди пересекающихся лесных дорожек, троп и болот, как казалось его предводителю, сбился с пути. В это время на одной из боковых троп, из-за болота, показалось трое путников. Это были бродячие нищие, слепцы, которых там называют "старцями" и которые, как великорусские "калики перехожие", бродят по ярмаркам и распевают духовные стихи, думы, а иногда и сатирические песни, по желанию слушателей. Иногда они поют и под звуки лиры, кобзы или бандуры, почему и называются то лирниками, то кобзарями, то бандуристами.
Завидев слепцов, польские жолнеры остановили их. Двое из них были слепые - один старик, другой помоложе, а третий - мальчик, их "поводатырь" или "мехоноша". У всех у них было в руках по длинному посоху, а за плечами крест-накрест висели сумы для подаяний.
- Вы здешние, хлопы? - спросил их усатый шляхтич со шрамом на щеке.
- Тутошни, панове, - отвечал старший слепец.
- А дорогу до Суботова хорошо знаете? - спрашивал дальше шляхтич.
- Как же не знать, панове? - отвечал младший. - Вы сами, бувайти здорови, ведаете, что жебрака, как и волка, ноги кормят: как волк знает в лесу все дорожки, так и слепцы жебраки.
Некоторые жолнеры рассмеялись.
- И точно волки, а малец совсем волчонком смотрит. Ты чей?
- Ничей, - бойко отвечал мальчик.
- Как ничей? - удивился шляхтич.
- Ничей, пане: моего батька татары зарезали, а мать в полон увели.
- А это за то, что вы против панов все бунтуете.
- Мы не бунтуем, пане.
- Ладно! Так показывайте нам дорогу до Суботова. А сегодня мы туда дойдем?
- Не скажу, - отвечал старший.
- Как не скажешь, пся крэвь! - вспылил шляхтич.
- Не скажем, - повторили оба слепца.
Шляхтич замахнулся было палашом, чтоб ударить того или другого за дерзкий ответ, как его почтительно остановил один из городовых казаков, родом украинец.
- Они, вашмость, не не хотят сказать, а не знают, - сказал он, - это такая хлопская речь: когда они чего не знают, то говорят - "не скажу".
- Так-так, панство, - подтвердил старший слепец, - уж такая у нас, у хлопов, речь поганая. А сдается мне, панове, что сегодня вы не дойдете до Суботова - далеконько еще.
- Так марш вперед! - скомандовал шляхтич.
Скучившиеся было около слепцов жолнеры расступились, и отряд двинулся. Где-то позади какой-то хриплый голос затянул:
Wyszla dziewezyna wyszla iedyna,
Jak rozowy kwiat,
и тотчас оборвался. Слышны были шутки, перебранки, смех.
- А пусть жебраки запоют какую-нибудь думу - все будет веселей идти, - предложил городовой казак с огромной серьгой в ухе.
- И то правда! пусть затянут свою хлопскую думу, - согласились другие. - Эй, вы, слепаки! затяните-ка думу, да хорошую!
- Какую ж вам, панове? - отвечал старший слепец, не оглядываясь, но ощупывая посохом путь.
- Какую знаете, - был ответ.
Слепцы тихонько посоветовались между собою, и младший из них, вынув из-под полы своей ободранной "свитины" бандуру, стал ее налаживать и тихо перебирать пальцами струны. Скоро он затянул одну из любимейших для каждого украинца думу - "Невольницкий плач" - думу, содержание и мелодия которой хватали за душу каждого, потому что в то время чуть не из каждой украинской семьи кто-либо томился в крымской или турецкой неволе. Скоро и второй голос присоединился к первому, и оба голоса, равно как и мелодия думы, буквально рыдали.
Дума говорила о том, что не ясный сокол плачет-выкрикивает, а то сын к отцу-матери из тяжкой неволи в города христианские поклон посылает, ясного сокола родным братом называет: "Сокол ясный, брат мой родненький! Ты высоко летаешь, ты далеко видишь, отчего ты у моего отца и матери никогда в гостях не побываешь? Полети ты, сокол ясный, брат мой родненький, в города христианские, сядь - упади у моего отца и матери перед воротами, жалобно прокричи, про мою казацкую участь припомяни. Пусть отец и матушка мою участь казацкую узнают, свое добро-имущество с рук сбывают, богатую казну собирают, головоньку мою казацкую из тяжкой неволи вызволяют! Потому что как станет Чорное море выгравать, так не будут знать ни отец, ни матушка, в которой каторге меня искать - в пристани ли Козловской, или в Цареграде на базаре. А тут разбойники, турки-янычары, станут на нас, невольников, набегать, за Красное море в Арабскую землю продавать, будут за нас сребро-злато, не считая, и сукна дорогие поставами, не меряя, без счету брать…"
Воодушевление певцов росло все больше и больше. Слушателям, особливо же из городовых казаков, которые все были чистейшие украинцы, казалось, что это поют и плачут сами невольники, измученные, ослепленные мучителями-янычарами, что действительно они обращаются к соколу, к ясному солнцу, к небесному своду. Все толпились поближе к певцам и слушали-слушали, затаив дыхание или же украдкой смахивая со щеки предательскую слезу. А они, поднимая свои слепые глаза к небу, пели все с большим и большим воодушевлением. Сама бандура, совсем не хитрый инструмент, и та, казалось, рыдала - и у нее дух захватывало от рыданий.
Потом бандура и голоса певцов как-то обрывались, и этот перерыв еще больше томил душу слушателя: казалось, он ждал, что же будет дальше в этом безбрежном море печали.
А бандура опять тренькала, сначала один голос, потом другой, - и снова раздавался невольничий плач и проклятие:
"Будь ты проклята, земля турецкая, вера бусурманская! ты наполнена сребром-златом и дорогими напитками, только бедному невольнику на свете невольно: ни Рождества Христова, ни Светлого Воскресенья бедные невольники не знают, все в проклятой неволе, на турецкой каторге, на Чорном море изнывают, землю турецкую, веру бусурманскую проклинают: ты, земля турецкая, ты, вера бусурманская, ты, разлука христианская: не одного ты разлучила за семь лет войною - мужа с женою, брата с сестрою, детей маленьких с отцом и матерью! Высвободи, Боже, невольника на святорусский берег, на край веселый, меж народ крещеный!"
- Поганая песня! самая хлопская! - послышалось среди жолнеров.
- Спойте другую, а то мы уснем. Пойте веселую!
- Вот что, люди божьи, спойте им про казака, что штаны латает, либо про Пазину! - со смехом отозвался городовой казак с огромной серьгой в ухе.
И вдруг неожиданно старый слепец, повернувшись лицом к жолнерам и взяв бандуру у товарища, быстро забренчал и, семеня ногами, запел:
Хто попа й попадю
А я ПАзину люблю,
Люблю у день и в ночи,
Ясне свитло гасючи.
На Пазини корали -
Сто золотых давали.
А ни батько купив,
А ни мати дала:
Сама добра була -
С козаками добулА:
ЗдобулА, здобулА -
Бо хороша була!
- Ай да дед! виват! виват! - кричали жолнеры.
А слепец, серьезно отплясав, снова повернулся и зашагал, ощупывая посохом дорогу.
- Еще веселой! еще, старче Божий! - не унимались жолнеры.
Старик опять повернулся к ним лицом, повел слепыми очами, в которых видны были только белки, взял у товарища бандуру и, перебирая по струнам пальцами, залихватски затренькал и стал выделывать ногами невообразимые выкрутасы, приговаривая:
Баба рака купила,
Три полушки дала,
Тричи юшку варила,
Добра юшка була!
Снова взрыв хохота и одобрительные возгласы.
- Да эти хлопы хоть куда! превеселый народ! А еще говорят, что под польскою властью им не хорошо живется: если б в самом деле было не хорошо, то не выдумали бы таких песен.
Между тем начинало темнеть. Пора было и привал делать.
- Эй, слепаки! - крикнул шляхтич со шрамом на щеке. - Далеко еще до Суботова?
- Далеконько, пане, - был ответ.
- Засветло не дойдем?
- Где дойти, пане, - не дойдем.
- Так делать привал! - шляхтич. Приказ начальника облетел весь отряд. Задние ряды также остановились. Надвигались задние отряды и располагались у опушки густого леса.
Скоро по всей равнине запылали костры. Слышался смешанный гул голосов, ржанье коней, хлопанье бичей. У одного из крайних к лесу костров расположились и слепцы, сняв с себя сумки, и слышно было, как тихо тренькала бандура и так же тихо, монотонно раздавался голос младшего слепца, который пел:
Летит орел проти сонця,
Згорда позирае:
Хто не знае коханнячка,
Той счастя не знае.
Плыве козак через море,
В мори потопае:
Хто не знае коханнячка -
Той журбы не знае.
Скоро весь польский стан, утомленный продолжительным переходом, спал крепким сном. Скоро и костры потухли.
XIII. Вместо карася - щука
Ночь была тихая, теплая, но темная. В такие ночи особенно ярко горят звезды.
Тихо было и в стане. Слышно было, как иногда фыркали лошади, позвякивая путами, но и те, кажется, поснули. Не спал только соловей, задорно щелкавший в соседней чаще, да иногда из этой чащи доносился глухой стон "пугача" - филина.
Как ни была темна ночь, но при слабом мерцании звезд хороший глаз мог различить на белом фоне разбитой у опушки леса палатки человеческую тень, которая медленно шевелилась, то нагибаясь к земле, то поднимаясь. Всматриваясь пристальнее, можно было заметить, что от одного из потухших костров, именно от того, около которого расположились на ночлег слепые нищие, тихо отделились две человеческие фигуры и так же тихо поползли по направлению к той палатке, на белом фоне которой шевелилась человеческая тень.
Когда те две тени, которые отделились от костра, неслышно подползли ближе к палатке, то по движениям той одинокой тени они могли различить, что эта одинокая тень молится.
Две тени все ближе и ближе подползают к палатке.
Вдруг эти тени моментально накрывают собою молящуюся тень, наклонившуюся к земле. Произошло какое-то движение, борьба, но ни звука.
Так же беззвучно эти тени понесли что-то в кусты и исчезли в чаще леса. Около палатки одинокой тени уже не было.
В стане опять тихо - ни звука, ни движения. В чаще, между двумя трелями соловья, глухо простонал филин. Ему ответил, ближе к стану, такой же стон ночной птицы.
Но не ночная птица стонала это. Крик филина раздался из горла одной из человеческих теней, пробиравшихся в глубину лесной чащи и тащивших ту одинокую тень, которая молилась у палатки.
- Не крутись, ляше, - не выпустим, - шепотом сказала одна тень, и в этом шепоте можно было узнать голос того слепого нищего, который недавно пел у костра:
Хто не знае коханнячка -
Той счастя не знае.
- Не бойся, ляше, - мы тебе ничего не сделаем, - говорил шепотом другой голос - голос другого слепца, - а пуще всего не вздумай кричать - так и всажу меж ребер вот этот нож по самый черенок.
Тот, к кому относились эти слова, силился что-то сказать, но не мог, - у него во рту был "кляп".
- Ну, теперь его можно и на ноги поставить, - сказал старший нищий, мнимый слепец, - ну, ляше, иди с нами, а то тебя важко нести.
- Ну-ну, ляшеньку, вставай… держись… мы люди добрые.
Они опустили ношу на землю. Тот встал и набожно перекрестился.
- А! да лях, кажись, по-нашему крестится, - заметил один нищий, - а ну, ляше, перекрестись.
Пленник перекрестился.
- Вот чудо! А побожись, перекрестись, поклонись, что не будешь кричать, и мы у тебя "кляп" вынем изо рта. Ну!
Пленник повиновался и перекрестился три раза. Стон филина послышался ближе. Ему отвечал один из нищих таким же стоном.
- Ну, вот теперь ты и без "кляпа", ляше. Пленному освободили рот от затычки.
- Ну, теперь здравствуй, ляше, вашмосць! Мам гонор, - шутливо заговорил старший нищий, - сказывай, пан, кто ты?
- Я не поляк, я - русский из московского государства, - отвечал пленный чистою московскою речью.
Те были ошеломлены этой неожиданностью.
- Как! ты не лях? Оттака ловись!
- Вот поймали щуку замес карася! Как же ты попал к ляхам?
- Меня польские жолнеры взяли в полон, когда я из Мультянской земли, от волох, пробирался в Черкасскую землю, в Киев-град, к святым угодникам печерским, - отвечал пленник.
- Те-те-те! вот подсидели райскую птицу!
- Как же ты, человече, попал к волохам? - спросил старший нищий.
- По грехам моим… Так Богу угодно было, - уклончиво отвечал пленник.
- Э! да ты, человече, я вижу, не разговорчив: думаю, что с нашим "батьком" ты скорей разговоришься.
Они продолжали двигаться лесною тропой. Начинало светать, когда перед ним открылась небольшая полянка среди чащи леса.
- Лугу! пугу! - раздался вдруг крик филина; но это выкрикнул не филин, а старший нищий.
- Пугу! пугу! - послышался ответ с полянки.
- Козаки с лугу! - сказали оба нищие.
На этот возглас послышалось тихое, радостное ржание коней.
- Здоровы бывали, хлопцы! с добычею! А какую птицу поймали?
Это говорил показавшийся на полянке запорожец в высокой смушковой шапке с красным верхом, в широких синих штанах и с пистолетами и кинжалами за поясом. Сбоку у него болталась длинная кривая сабля. Тут же оказался и мальчик "поводатырь" с бандурою в руках и с мешком за плечами.
- И ты уж тут, вражий сын? - заметил ему старший нищий.
- Тут, дядьку, - улыбнулся мальчик.
Это уже были не слепцы, жалкие и согбенные, а молодцы с блестящими глазами, хотя и в нищенском одеянии, ободранные и перепачканные.
Тот, кого они привели с собой, оказался богато одетым молодым человеком, но не в польском, а в немецком платье.
Запорожцы - это оказались они - с удивлением глядели на своего пленника. Они, по-видимому, не того искали.
- Так ты не лях? - снова спросили его.
- Я уж вам сказал, что я из московского государства, - был ответ.
- А в польском войске давно?
- Недели три будет.
- А кто ведет войско - не Ян Собеский?
- Нет, сам Чарнецкий, а с ним и Собеский, и Махновский с гетманом Тетерею и татарами.
- Тетеря! собачий сын! совсем обляшился! - с сердцем произнес старший запорожец-нищий. - Попадется он нам в руки, лядский попыхач! А теперь они идут к Суботову?
- К Суботову, а после, сказывали, Чигирин добывать будут, а добывши Чигирина, хотят перепуститься за Днепр.
- За Днепр! как бы не так! Мы им зальем за шкуру сала.
- А сколько у них войска и всякой потребы? - спросил другой запорожец, что был при лошадях.
- Силы не маленьки, - отвечал пленник, - а сколько числом - того не ведаю.