Запорожцы стали собираться в путь. Мнимые нищие сняли с себя лохмотья и надели казацкое одеяние, которое вместе с оружием и "ратищами" - длинные пики - спрятано было в кустах. Тотчас же были и кони оседланы.
- Так скажи же теперь нам, человече, как тебя зовут? - спросил старший запорожец. - Надо ж тебя по имени величать.
- Зовут меня Воином, - отвечал пленник.
- Воин! вот чудное имя! - удивились запорожцы.
- Вот имячко дали эти москали! Чудной народ. Мы знаем в святцах только одного Ивана Воина. А по батюшке как тебя звать?
- Мой батюшка Афанасий.
- А прозвище?
- Ордин-Нащокин.
- Не слыхали такого. Ну, да все равно: батько кошевой, может, и знает. Ну, теперь на-конь, братцы. Да только вот что, Остапе, - обратился старший запорожец к тому, который оставался при лошадях, - мы, брат, этого воина несли на руках, а ты его повези теперь на коне, потому - у нас четвертого коня не припасено для него.
- Добре! - отвечал тот. - Пускай хлопцы подумают, что я везу бранку - красавицу ляшку. Ну, брат Воин, взбирайся на моего коня, да садись позади седла и держись руками за мой "черес".
Воин сделал, что ему велели. Перед ним на седле поместился Остап.
- Что, ловко сидеть? не упадешь? - спросил он пленника.
- Не упаду.
Мальчик "поводатырь" снял свой измятый "бриль" и стал прощаться с запорожцами.
- А, вражий сын! - улыбнулся старший запорожец. - На же тебе злотого.
И он подал мальчику монету. Получив награду, мальчуган, словно лесной мышонок, юркнул в чащу и исчез. Запорожцы двинулись в путь.
XIV. "Опять соловьи!.."
К вечеру этого же дня наши запорожцы вместе с пленником прибыли к войску гетмана, которое расположилось станом у Бужина. В таборе уже пылали костры - то украинские казаки, запорожцы и московские ратные люди варили себе вечернюю кашу.
Завидев приближающихся всадников, запорожцы узнали в них своих товарищей и уже издали махали им шапками.
- Э! да они везут кого-то: верно, языка захватили.
- Вот так молодцы! У бабы пазуху скрадут, как пить дадут - и не услышит.
Те подъехали ближе и стали здороваться.
- Что, паны-братцы, языка везете? - спрашивали их.
- Языка-то языка, да только язык уж очень мудреный, - был ответ.
- А что - не говорит собачий сын? перцу ждет?
- Нет, язык-то у него московский, а не лядский.
- Так не тот черевик баба надела?
- Нет, тот, да уж очень дорогой, кажется.
Все окружили приехавших и с удивлением рассматривали пленника в немецком платье. Вдруг раздались голоса:
- Старшина едет, братцы! старшина! Вон и пан гетман и батько кошевой сюда едут.
Действительно, вдоль табора ехала группа всадников, наближаясь к тому месту, где остановились наши запорожцы с пленником. Последние сошли с коней в ожидании гетмана и кошевого. Те подъехали и заметили новоприбывших.
- С чем, братцы, прибыли? - спросил Брюховецкий, остановив коня.
- Языка, ясновельможный пане гетмане, у Чарнецкого скрали, - отвечал старший запорожец.
- Спасибо, молодцы! - улыбнулся гетман.
- Да только, ваша ясновельможность, человек он сумнительный, - пояснил запорожец, - говорит, что он из московского государства, а через волохов простовал до Киева.
Брюховецкий пристально посмотрел на молодого человека. Благородная наружность пленника, красивые черты лица, нежные, незагрубелые руки, кроткий, задумчивый взгляд, в котором сквозила затаенная грусть, - все это разом бросилось в глаза гетману и возбудило его любопытство.
- Ты кто будешь и откуда? - ласково спросил он молодого человека.
- Ясновельможный гетман! - с дрожью в голосе отвечал казацкий пленник. - Я сын думного дворянина московского, Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина.
Гетман выразил на своем лице глубочайшее удивление.
- Ты сын Ордина-Нащокина, любимца его царского пресветлого величества! - воскликнул он.
- Истину говорю, ясновельможный гетман, я сын его, Воин.
- Но как же ты находился в польском стане?
- Я возвращался из Рима и Венеции через Мультянскую землю. Я не хотел возвращаться чрез Варшаву, опасаючись того, что случилось: в Волощине я узнал, что войска твоей ясновельможности и его царского пресветлого величества привернули в покорность московскому государю все городы сей половины Малыя России, бывшие под коруною польскою, и я Подольскою землею направился сюда - намерение мое было достигнуть Киева; но, к моему несчастию, я попал в руки польских жолнеров и стал пленником Чарнецкого. Не ведаю, ясновельможный гетман, как сие совершилось, но Богу угодно было, чтобы нынешнею ночью меня выкрали из польского стана, и я благодарю моего Создателя, что он привел видеть мне особу твоей ясновельможности.
Гетман внимательно слушал его и задумался.
- А какою видимостью ты подкрепишь показание свое, что ты несумнительно сын Ордина-Нащокина? - спросил он. - Есть у тебя наказ, память из Приказа?
- Нет, ясновельможный гетман…
Молодой человек остановился и не знал, что сказать далее.
- Как же нам верить твоим речам? - продолжал гетман. - Тебя здесь никто не знает.
- Ясновельможный гетман! - быстро заговорил вдруг пленник. - Есть ли здесь у тебя в войске твои посланцы, которых в прошлом, во 143 году я видел в Москве, в столовой избе, на отпуске у великого государя, - то я узнаю их.
- А кто были имянно мои посланцы? - спросил гетман.
- Гарасим да Павел, ясновельможный гетман, - отвечал допрашиваемый.
Брюховецкий переглянулся с кошевым Серком.
- Разве и ты был тогда в столовой избе? - спросил он снова своего пленника.
- Да, ясновельможный гетман, был; меня великий государь тоже жаловал к руке.
- Жаловал к руке! тебя! - дивился гетман.
- Меня, ясновельможный гетман, точно жаловал; великий государь посылал меня на рубеж к отцу, в Андрусово, с его государевым указом, в гонцах.
- Но как же ты очутился в Риме? - спросил Брюховецкий.
Вопрошаемый замялся. Гетман настойчиво повторил вопрос.
- Прости, ясновельможный гетман, - сказал молодой человек, - на твои о сем вопросные слова я не смею отвечать: на оные я отвечу токмо великому государю и моему родителю, когда буду на Москве.
Гетман не настаивал. Он думал, что тут кроется государственная тайна - дело его царского пресветлого величества.
Во время этого допроса вся казацкая старшина полукругом обступила гетмана. Он оглянулся и окинул всех быстрым взором. Среди войсковой старшины он заметил и своих бывших посланцев к царю Алексею Михайловичу - Гарасима Яковенка, он же и "Гараська-бугай", Павла Абраменка и Михаилу Брейка.
Он опять обратился к своему пленнику.
- Посмотри, - сказал он, - не опознаешь ли ты среди казацкой старшины кого-либо из тех моих посланцев, что ты видал в прошлом году на Москве, в столовой государевой избе?
Тот стал пристально всматриваться во всех. Взор его остановился на Брейке.
- Вот его милость был тогда в столовой избе и жалован к руке, - сказал он, указывая на Брейка.
- Правда, - подтвердил тот. - Як у око влипив!
- Еще тогда его милость упал и великого государя насмешил, - пояснил пленник.
- Овва! про се б можно було й помовчать, - пробурчал великан, застыдившись, - кинь об четырех ногах, и то спотыкается.
В задних рядах послышался смех. Улыбнулись и Брюховецкий, и Серко.
Скоро опознан был и другой великан - "Гараська-бугай". Опознан был и Павло Абраменко.
Убедившись в правдивости речей своего пленника и считая вполне достоверным, что молодой человек - действительно сын знаменитого царского любимца и, следовательно, сама по себе особа важная, гетман приказал Гарасиму Яковенку провести его в гетманский шатер, а сам отправился дальше вдоль казацкого стана, чтобы сделать на ночь необходимые распоряжения.
Думал ли молодой Ордин-Нащокин, что из Рима и Венеции он попадет в казацкий стан и притом таким необычайным способом?
Ему вдруг почему-то припомнилась последняя ночь, проведенная им в Москве, и тот вечер, когда, как и теперь, так громко заливался соловей. Впрочем, всякий раз теперь, когда он слышал пение соловья, этот роковой вечер вставал перед ним со всеми его мучительными подробностями - и томительной болью ныло его сердце. Тогда ему казалось, что девушка недостаточно любила его; но теперь?.. А если она нашла другого суженого? Ужели напрасно он выносил в течение года и более в душе своей тоску, как преступник цепи?
И вчера ночью, когда он, в польском стане, лежал в палатке Яна Собеского и не мог спать, и вчера так же пел соловей, напоминая ему мучительный, последний вечер пребывания его в Москве. Душа его жаждала молитвы - и он молился, по временам обращая молитвенный взор к далеким звездам, мерцавшим на темном небе, - и вдруг его схватили…
Не божественный ли это Промысел, ведущий его к спасению, к счастью?
Он так был поглощен своими мыслями и так взволнован, что почти не слыхал, что говорил ему его спутник, как он вспоминал о своем пребывании в Москве в качестве гетманского посланца, как на прощанье царь жаловал их к руке и как упал Брейко.
- Только ж и ночи у вас на Москве! - удивлялся запорожец. - Хоть иголки собирай… А все ж таки у вас соловьи поют, хоть им, должно быть, и холодненько в вашей стороне…
"Опять соловьи!.."
XV. Поругание над прахом Хмельницкого
Когда утром в этот день проснулись в польском лагере, то всех поразило исчезновение слепых нищих с поводатырем и - что уже совсем неразгаданно - исчезновение вместе с ними молодого московского дворянина.
Тут только поляки догадались, что под личиною слепцов скрывались казацкие лазутчики, а почему вместе с ними исчез и московский дворянин - это для них так и осталось тайной. Предполагали, что между лазутчиками и молодым москалем существовал таинственный сговор; но где и когда он состоялся? Почему москаль узнал, что то были лазутчики? Значит, и то неправда, что он говорил о себе, о возвращении будто бы из Рима, из Венеции. Несомненно, что и он был подослан или казаками, или москалями.
Ввиду всего этого Чарнецкий строго-настрого приказал усилить в войске предосторожности и рассылать во все стороны разведчиков - нет ли поблизости проклятых запорожцев или даже самого гетмана с войском.
Как бы то ни было, но поляки в этот день достигли Суботова.
Весь этот день, вследствие ли тревог, всегда неизбежных в военное время, вследствие ли просто физических причин, но Чарнецкому весь этот день было не по себе. Он часто задумывался, машинально водя рукою по своим длинным седым усам, отдавал приказания и снова их отменял, а когда показалось Суботово и он увидел суботовскую церковь, где, как он знал, был похоронен Богдан Хмельницкий, странная улыбка прозмеилась под его седыми усами, а изрезанное морщинами лицо мгновенно покрылось краскою. Это была краска стыда и негодования. Он вспомнил, как когда-то в этом Суботове он, гордая отрасль древнего рода, всегда претендовавшего на корону польскую, он, Стефан Чарнецкий, был пленником у хлопа, у Хмельницкого! Лицо Чарнецкого побагровело. Рана на щеке, которую когда-то пробила насквозь хлопская стрела, во время штурма Монастырища, теперь налилась кровью.
- Я отомщу тебе, быдло! - бормотал он. - Отомщу, хотя тебя и похоронили с царскими почестями. Все это твое дело: ты посеял эти драконовы зубы - они теперь выросли в людей, в разбойников… Но я выбью эти проклятые зубы!
Суботово было занято без сопротивления, так как в нем не оставалось ни одного казацкого отряда.
Прежде чем двинуться к Чигирину, Чарнецкий, доведавшись, в каком направлении удалились вчерашние мнимые слепцы, отрядил по этому направлению часть своего войска под начальством Незабитовского и Тетери и приказал им искать Серка с запорожцами, а если Серко соединился с Брюховецким, то не допускать до Чигирина ни того, ни другого; сам же остался ночевать в Суботове.
Чарнецкий приказал разбить свой шатер на холме, откуда виден был весь его лагерь и откуда он мог созерцать Суботово, с которым у него соединялись такие обидные воспоминания. Теперь он смотрел на это местечко, бывшее когда-то гнездом унизившего его врага, с чувством глубокого удовлетворения: он мог превратить его в развалины, в мусор, и разметать этот мусор по полю. При закате солнца он долго сидел у своего шатра, и перед ним проносились воспоминания его бурной, полной тревог жизни. Вся жизнь - на коне, в поле, под свистом пуль и татарских стрел. Постоянно кругом смерть, похороны, стоны. Но он свыкся с этим - в этом вся его жизнь. Но где же его личное счастье - не счастье и гордость побед, не слава полководца, а счастье разделенного чувства? Кажется, его и не было.
Нет, было-было! но так кратковременно… Этот высокий замок во мраке ночи, темный парк, мерцающие и отражающиеся в тихой, сонной реке звезды… Тут было это счастье - и такое мимолетное…
И вдруг налетает с войском этот бешеный вепрь, что теперь лежит под могильной плитой вон в той церкви! Замок в огне, замок разрушен, дорожки парка потоптаны конскими копытами. А та, чей шепот еще накануне сулил счастье, лежит мертвая, как скошенная белая лилия…
Мрак все более и более надвигается на Суботово и на лагерь. В воздухе душно - быть грозе. Оттого ему и дышится так и тяжело, и в душу теснятся одни мрачные воспоминания…
Ночь. Чарнецкий один в своем роскошном шатре. Тускло горят свечи в высоком канделябре. Сон не хочет или не смеет войти в этот шатер, точно он боится часовых, стоящих у входа в ставку старого полководца.
Чарнецкий встает и тушит свечи. Он ложится на походную кровать и прислушивается, как где-то вдали глухо раскатывается гром.
И опять перед ним развертывается панорама пережитой жизни… Да, пережитой… Только перед смертью встают в душе подобные панорамы. И неудивительно - ему уже 66 лет!
Гроза все ближе и ближе. В порывах ветра слышится не то стон, не то плач…
Это она плачет… это замок горит… ветер бушует в деревьях парка. А он не может ее спасти… не может пробиться с горстью жолнеров сквозь густые ряды казацкого войска.
"Сидите, ляхи! Всех ваших дуков, всех князей ваших загоню за Вислу! А будут кричать за Вислою, я их и там найду, не оставлю ни одного князя, ни шляхтишка на Украине!.."
Это он, разъяренный вепрь, кричит - это Хмельницкий… Он врывается в палатку!..
Чарнецкий вскакивает… его душил кошмар… он слышал голос Хмельницкого… Нет, это удар грома разразился над самою его палаткою.
И мертвый - он не дает ему покоя…
Гроза бушует уже дальше - раскаты грома несутся туда, на восток…
"На восток и Польша понесет свои громы… Я понесу эти громы, - опять забываясь, грезит Чарнецкий, - а там и на север, в Московию полетят польские орлы… Сидите, москали! молчите, москали!.."
Утром, окруженный своим штабом, Чарнецкий торжественно въезжает в Суботово. Он направляется прямо к церкви, где в то время только что кончилась обедня.
Народ начал было выходить из церкви, но, увидав приближение богато одетых всадников, остановился. Чарнецкий, сойдя с коня, направился прямо в церковь, а за ним и вся его свита. Старенький священник, служивший обедню, еще не успел разоблачиться, а потому, увидев входящих панов, вышел к ним навстречу с крестом.
- Прочь, поп! - крикнул на него Чарнецкий. - Мы не схизматики. Показывай, где могила Хмельницкого.
Перепуганный батюшка пошел к правому приделу.
- Здесь покоится тело раба божия Зиновия-Богдана, при жизни божиею милостию гетмана Украины, - робко выговорил он.
- Божиею милостию, - злобно улыбнулся гордый лях, - много чести.
Он подошел к гранитной плите и ткнул ее ногою.
- Поднять плиту! - громко сказал он.
Священник еще больше растерялся и испуганными глазами уставился на страшного гостя.
Чарнецкий обернулся к стоявшему в недоумении народу.
- Сейчас же принеси ломы! - скомандовал он. Бывшие в церкви некоторые из жолнеров бросились исполнять приказание своего вождя.
Ломы и топоры были скоро принесены. Плита была поднята. В темном каменном склепе виднелся массивный дубовый гроб. Свет, падавший сверху, освещал нижнюю его половину.
- Вынимайте гроб! - продолжал Чарнецкий.
- Ясновельможный, сиятельный князь! это святотатство! - с ужасом проговорил священник; крест дрожал у него в руках. - Пощади его кости, сиятельный…
- Молчать, поп! - крикнул на него обезумевший старик.
Жолнеры бросились в склеп, и гроб был вынут.
- Поднимите крышку!
Топорами отбили крышку - и в очи Чарнецкому глянуло истлевшее лицо мертвого врага. Чарнецкий долго глядел в это лицо. Оно уже в гробу обросло седою бородой. Черные брови, казалось, сердито насупились, но из-под них уже не глядели глаза, перед которыми трепетала когда-то Речь Посполитая. Только широкий белый лоб оставался еще грозным…
Чарнецкий все глядел на него…
"А! помнишь тот замок над рекою! помнишь ту ночь! помнишь ту белую лилию с распущенною косою, - лилию, которую убил один ужас твоего приближения!" - бушевало у него в душе.
"Сидите, ляхи! молчите, ляхи"! А… не крикнешь уж больше!"
Он все смотрел на него. Ему вспомнилась эта бурная ночь, удар грома…
Все стояли в оцепенении. У старого священника по лицу текли слезы. Он отпевал его, он хоронил этого богатыря Украины…
Чарнецкий, наконец, отвернулся от мертвеца. Лицо его было бледно, только шрам на щеке от раны, полученной при штурме Монастырища, оставался багровым.
- Вынести гроб из церкви и выбросить падаль собакам! - сказал он - и вышел из церкви.
За ним жолнеры несли гроб, окруженный свитою Чарнецкого, точно почетным караулом.
На лице Яна Собеского вспыхнуло негодование, но он смолчал…
Едва Чарнецкий вышел на крыльцо церкви, как к нему почтительно приблизился дежурный ротмистр его штаба с двумя пакетами в руке.
- Что такое? - спросил Чарнецкий.
- Гонец с Москвы, ваша ясновельможность! - отвечал ротмистр, подавая пакеты. - Листы от царя московского и от думного дворянина Афанасия Ордина-Нащокина.
Чарнецкий взял пакеты и вскрыл прежде письмо от царя Алексея Михайловича.
Странная улыбка скользнула по его лицу, когда он пробежал царское послание, и обернулся к Собескому.
- Это все насчет того вайделоты, что вчерашнею ночью пропал у нас без вести, - сказал он с видимою досадою.
- Молодого Ордина-Нащокина? - спросил Собеский.
- Да, пане. Царь шлет милостивое прощение.