Массы железа перемещались с движением орудийных стволов, масса железа быстро уменьшалась с количеством залпов, масса железа раскалялась докрасна и потом остывала - на все на это магнитные компасы реагировали скачками картушек, будто их стрелки посходили с ума от ужаса. Точность совместного маневра бригады была уже немыслима, ибо на трех крейсерах три путевых компаса указывали три разных курса…
* * *
"Цела ли каюта? Не сгорела ли моя виолончель?.."
Последний раз Панафидин видел Хлодовского - по-прежнему элегантного, при "бабочке", будто он вернулся с бала, только бакенбарды исчезли с его лица, сожженные в пламени пожаров. Обходя орудия, он похлопывал матросов по спинам:
- Ты городской, ты деревенский, все морские. Не на казнь идем, не на виселицу - в священный бой за отечество!
Вскоре из соседнего каземата проволокли на носилках офицера: "В виске громадная рана, один глаз вылез, другой - будто из стекла, но кто это - не узнать…"
- Кого потащили? - спросил Панафидин.
- Хлодовского, - ответил Шаламов.
- Ах, боже мой! Ну, подавай… подавай…
Линолеум палуб уже сгорел, всюду плескалась грязная вода с ошметьями бинтов, в этой воде, розовой от крови, плавали мертвецы. Шаламов запечатал снаряд в канале ствола:
- А, мудрена мать! Чую, что тут уже не до победы, тока бы житуху свою поганую продать подороже…
Элеваторы еще работали, подавая из погребов снаряды и кокоры зарядов. Но артиллерия не успевала расстреливать их в противника: отдача боеприпасов не справлялась с подачей. Один японский фугас воспламенил "беседку" поданных к пушкам кокоров. Из мешков разбросало длинные ленты горящих порохов. Извиваясь и шипя, словно гадюки, они прыгали на высоту до двух метров, и матросы ловили их голыми руками, выбрасывая в открытые порты.
- Сгорим! Спасайся, братва, кто может…
Кто-то сиганул через порт в море, другие кричали:
- Стой, падла! Подыхать, так один гроб на всех…
Откинулся люк, в его провале появилась голова прапорщика Арошидзе, который тянул за собою шланг под напором:
- Держите… у вас хорошо, у других еще хуже!
Панафидин глянул на свои обожженные руки, с которых свисали черные лохмотья кожи:
- Ну, все. Отыгрался на своем "гварнери"…
- В лазарет! - говорил Шаламов. - Хотите, отведу?
- Оставайся здесь, я сам дойду… сам…
Баня с лазаретом была встроена между угольных бункеров, которые и принимали на себя удары японских снарядов. Но при этом, разрушая наружные борта крейсера, взрывы каждый раз вызывали шуршащие обвалы угля, который тоннами сыпался в море. Панафидин ступил в лазарет как в ад… Вповалку лежали изувеченные, обгорелые, хрипящие, безглазые, страдающие, а один сигнальщик, потеряв обе руки, рвался от санитаров:
- Кому я такой нужен теперь? Лучше сразу за борт…
Конечников отпускал "грехи" умирающим, кромсал ленты бинтов для перевязок, а Солуха в черном переднике, держа сигару в зубах, орал на лекаря Брауншвейга:
- Хватит таскать в баню! Нет места. Всех в кают-компанию, несите людей туда. Занимайте каюты… скорее, скорее…
Увидев Панафидина, он показал ему в угол:
- Если вы к кузену, так он вот там… уже кончается.
Плазовский был еще жив, пальцы его пытались нащупать шнурок от пенсне, который был стиснут зубами.
- Даня… неужели ты? Это я, Сережа… ты слышишь?
Острый свист заглушил все слова. Фугасы все-таки доломали защитную стенку угля, они вскрыли магистрали, и теперь раскаленный пар под сильным давлением ринулся в лазарет, удушая людей в белых свистящих облаках пара. Переборка треснула, как перегоревшая бумага, и на раненых с грохотом покатились тяжелые куски кардифа, добивая тех, кто еще надеялся жить… Панафидин с трудом вернулся в свой каземат, но каземата уже не было. Из черной пелены дыма навстречу шагал незнакомый и страшный человек, похожий на гориллу.
- Я! Я! Я! - выкрикивал он, и мичман узнал Шаламова.
- Где остальные?
- Я! - отвечал Шаламов. - Я - все остальные…
Он был единственный - уцелевший.
* * *
Холодильники "Рюрика" еще вырабатывали мороженое, в них охлаждался чай с лимонным и клюквенным экстрактом, но все эти блага уже не доходили до раненых. Каюты были заполнены умирающими, Солуха велел Брауншвейгу давать кому один шприц с морфием, а кому сразу два… Шкипер Анисимов и капельмейстер Иосиф Розенберг свалили Хлодовского с носилок прямо на обеденный стол кают-компании, за которым Николай Николаевич так часто председательствовал. Брауншвейг потянул с него штанины брюк… вместе с ногами.
- Там у него каша из костей, - шепнул он Солухе.
- Два шприца, - отвечал врач…
Иногда приходя в сознание, Хлодовский требовал:
- Откройте клетку, всех птиц на волю…
Солуха и Конечников ранены еще не были, а Брауншвейг, осыпанный мелкими осколками, оставался бодр и даже весел. Медицина была скорая и простая: что отпилить, что отрезать, где наложить жгут, кому воды, кому вина - вот и все, пожалуй, ибо времени на всех изувеченных не хватало. Большие коленкоровые мешки с перевязочными материалами быстро опустели (хотя раньше думали, что их хватит до конца войны и даже останется). Солуха сказал Брауншвейгу:
- Побудьте здесь, а я поднимусь на мостик. Все-таки надо глянуть, что там с Евгением Александровичем…
Личные впечатления Н. П. Солухи: "Палуба была завалена осколками, перемешанными с телами убитых и кусками человеческих тел. У орудия на баке лежала целая куча убитых. Всюду смерть и разрушение! Силуэты вражеских судов изрыгали гром выстрелов. Воздух вздрагивал от них. В ушах создавалось сильное напряжение барабанных перепонок, доходившее до боли. Наш крейсер дрожал от собственной стрельбы и ударов снарядов неприятеля…" В рубке распоряжался лейтенант Николай Исхакович Зенилов, принявший командование крейсером.
- Док, - сказал он Солухе, - меня… в голову, но вы меня не трогайте. Я свое достою. Желаю заранее знать, кому из лейтенантов вручить крейсер, когда меня не станет.
Солуха не мог дать точного ответа:
- Штакельберг первым из офицеров вписался в синодик. После него остались лейтенанты: Постельников, но уже без памяти, Сережа Берг - вся грудь разворочена. Могу назвать только мичманов и прапорщиков запаса. Впрочем, я слышал, что лейтенант Иванов 13-й еще держится у своих пушек.
- А что с Николаем Николаевичем?
- Хлодовский близок к агонии.
- Вот как! С билетом до Петербурга в кармане…
У каперанга Трусова было разворочено лицо. Он лежал в рубке, удерживая на качке бутылку с минеральной водой, которую и хлебал через горлышко. Рядом с ним перекатывало с боку на бок рулевого, которому при взрыве выбило из орбит глаза.
- Вам надо вниз, - сказал Солуха каперангу.
Трусов, мотая головой, отползал в угол рубки:
- Оставьте меня. Я уже не жилец на свете, а мостика не покину. Перевяжите, и пусть ваша совесть будет чиста…
Личные впечатления иеромонаха А. Конечникова: "Я наполнил карманы подрясника бинтами, стал ходить по верхней и батарейной палубам, чтобы делать перевязки. Матросы бились самоотверженно, получившие раны снова рвались в бой. На верхней палубе я увидел матроса с ногой, едва державшейся на жилах. Хотел перевязать его, но он воспротивился: "Идите, отец, дальше, там и без меня много раненых, а я обойдусь!" С этими словами он вынул матросский нож и отрезал себе ногу. В то время поступок его не показался мне страшным, и я, почти не обратив на него внимания, пошел дальше. Снова проходя это же место, я увидел того же матроса: подпирая себя какой-то палкой, он наводил пушку в неприятеля. Дав по врагу выстрел, он сам упал как подкошенный…" Священник вернулся в кают-компанию, где над грудами обезображенных тел порхали птицы, обретя свободу. Иллюминаторы были распахнуты настежь, но не все пернатые покинули крейсер, вылетев в голубой простор. Хлодовский требовал:
- Выпустите их… пусть летят… домой, домой!
"Рюрик" получил снаряд под корму и начал выписывать циркуляцию (подобную той, какую выписывал в Желтом море флагманский "Цесаревич"). Лейтенант Зенилов нашел силы дать ответ на запрос адмирала: "Не могу управляться". После обмена сигналами вражеский снаряд влетел под броневой колпак боевой рубки и разом покончил со всеми живыми…
Лейтенант Иванов 13-й сражался на батареях левого борта, когда его окликнули с трапа:
- Константин Петрович, вам на мостик!
- Что там случилось?
- Идите командовать крейсером…
Из рубки еще не выветрились газы шимозы, Зенилов лежал ничком возле штурвала, Иванов 13-й задел ногою что-то круглое, и это круглое откатилось как мяч. Не сразу он сообразил, что отпихнул голову капитана 1-го ранга Трусова.
- Выбрось ее, - велел он сигнальщику…
Иессен на двух крейсерах продолжал битву с эскадрою Камимуры, а вокруг "Рюрика", выписывавшего концентрические круги, хищно кружили "Нанива" и "Такачихо". С панели управления кораблем все приборы были сорваны, они болтались на проводах и пружинах, ни один компас не работал. Лейтенант Иванов 13-й продул все подряд переговорные трубы, но из всех отсеков лишь один отозвался ему утробным голосом:
- Динамо-пост слушает… чего надо?
- Говорит мостик. Что вы там делаете?
- Заклинило. Сидим как в гробу. Ждем смерти…
Из отчета лейтенанта Иванова 13-го: "Руль остался положенным лево на борт, т. к. подводной пробоиной затопило румпельное и рулевое отделения, была перебита вся рулевая проводка, управление машинами вследствие положения руля на борту было крайне затруднительно, и крейсер не мог следовать сигналу адмирала идти полным ходом за уходящими "Россией" и "Громобоем", ведущими бой с броненосными крейсерами японцев… Огонь нашего крейсера ослабевал".
Глупо было искать живых в рубках мостика. Иванов 13-й все же проверил их снова. Велико было удивление, когда в штурманской рубке он увидел лежащего капитана Салова:
- Михаил Степаныч, никак вы? Живы?
- Жив. Течет из меня, как из бочки. Всего осыпало этой проклятой шимозой… Осколки во - с орех!
- Так чего же не в лазарет?
- Сунься на палубу, попробуй, - сразу доконают…
Через открытую дверь Иванов 13-й показал в море:
- Вот они: "Такачихо" и "Нанива"… Что делать?
- Попробуй управляться машинами. Если удастся, круши их на таран, сволочей! Пусть мы вдребезги, но и они тоже…
Вихляясь из стороны в сторону разрушенным корпусом, почти неуправляемый, крейсер "Рюрик" хотел сокрушить борт противника, чтобы найти достойную смерть. Из отчета Иванова 13-го: "Попытка таранить была замечена неприятелем, и он без труда сохранил свое наивыгоднейшее положение…"
- Тогда… рви крейсер! - сказал ему Салов.
- Рано! "Россия" и "Громобой" идут на выручку…
"Рюрик" уже превратился в наковальню, на которую японские крейсера - все разом! - обрушили тяжесть своих орудийных молотов, чтобы из трех русских крейсеров добить хотя бы один.
* * *
Из рапорта адмирала К. П. Иессена: "Видя, что все японские крейсера сосредоточили огонь на одном "Рюрике", все последующее мое маневрирование имело исключительной целью дать "Рюрику" возможность исправить повреждения руля, при этом я отвлекал на себя огонь противника для прикрытия "Рюрика"… маневрируя впереди него, я дал ему возможность отойти по направлению к корейскому берегу мили на две".
Камимура заранее предчувствовал свой триумф:
- Обезьяна упала с дерева, но она снова сидит на его вершине и хохочет, - говорил Камимура. - Русским не уйти даже в Желтое море, где их добьет адмирал Уриу…
- Мина! Мина! Мина! - орали на мостике "Идзумо".
Вот этого японцы не ожидали: из последних боевых усилий последние минеры "Рюрика" выпустили последнюю торпеду, и она, бурля перед собой воду, прочертила гибельный след…
К великому сожалению, мимо "Идзумо"…
Из официальных отчетов японского командования о войне на море (37-38-й год эпохи Мэйдзи, III том): ""Рюрик" все еще продолжал доблестное сопротивление. С наших судов сыпался на него град снарядов, оба мостика были сбиты, мачты повалены, не было живого места… на верхней палубе команды убиты или ранены, орудия разбиты, и могли действовать лишь несколько штук. Четыре котла были разбиты, из них валил пар… крейсер понемногу садился (в море) кормою".
"Рюрик" вписывался в историю, как и крейсер "Варяг":
Прощайте, товарищи, с богом - ура!
Кипящее море под нами.
Не думали мы еще с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами.
Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага…
* * *
"Громобою" досталось крепко! Даже писать страшно…
Сначала рвануло на фок-мачте площадку фор-марса, где сидели мичман Татаринов и 12 матросов. Со страшной высоты мостик крейсера осыпало кусками человечины, к ногам Дабича упало плечо с эполетом мичмана. В бою разорвало святыню корабля - его кормовой флаг, от часового осталась лишь нижняя половина тела; флаг заменили новым, и до конца боя часовые менялись на посту, заведомо зная, что больше трех минут им у флага не выстоять - все равно укокошат…
- Держаться! - слышались призывы, одинаковые что возле орудий, что подле котельных жаровень. - Братишки, не посрамим чести русского матроса… Бей Кикимору! Лупи Карамору!
Смерть уродовала всех подряд, не разбирая чинов и титулов. На корме "Громобоя" полегло сразу полсотни матросов и офицеров - труп на трупе. Людей разрывало в куски, они сгорали заживо в нижних отсеках, обваривались паром и кипятком, но сила духа оставалась прежней - победоносной. Капитан 1-го ранга Николай Дмитриевич Дабич держался молодецки. Пучки острых осколков врезались под "гриб" боевой рубки, два осколка поразили командира - в бок и в голову. Его утащили вниз, едва живого. Дабича замещал старший офицер кавторанг Виноградский. Минут через двадцать сигнальщики замечают:
- Бежит как настеганный… Носа не видать!
Дабич с головой, замотанной бинтами, взбежал на мостик:
- Ну, слава богу, я снова на месте…
Вторичным взрывом подле него убило пять человек, и его вторично отнесли в каюту - замертво. Виноградский продолжал вести крейсер. Не прошло и получаса, как - глядь! - Дабич ползет по трапу на мостик - на четвереньках.
- Николай Дмитрич! - даже обиделся Виноградский. - Или не доверяете мне? Вас же отвели в каюту, лежали бы…
Семнадцать ранений подряд выпустили из Дабича всю кровь, но свой офицерский долг он исполнил до конца.
- Не сердитесь, голубчик, - отвечал Дабич. - Нет у меня каюты. Разнесло ее вдребезги. Вот я и решил, что лучше мостика нет места на свете…
Из интервью Н. Д. Дабича для газет: "Вы не можете представить, как во время боя притупляются нервы. Сама природа, кажется, заботится о том, чтобы все это человек перенес. Смотришь на палубу: валяются руки, ноги, черепа без глаз, без покровов, словно в анатомическом театре, и проходишь мимо почти равнодушно, потому что весь горишь единым желанием - победы! Мне пришлось остаться на ногах до последней минуты".
Уже никто на "Громобое" не боялся смерти, и потому, когда умирающий лейтенант Болотников начал кричать:
- Я жить хочу! Спасите меня! - это произвело на всех потрясающее впечатление, ибо о жизни никто не думал.
Время: 06.38. Русский флагман снова геройски развернул крейсера на защиту погибавшего собрата "Рюрика".
* * *
Началась самая убийственная фаза боя - невыгодная для нас и очень выгодная для японцев. "Россия" и "Громобой" на коротких галсах пытались заградить "Рюрик", подставляя под огонь свои борта, а Камимура с ближних дистанций действовал "анфиладным" (продольным) огнем. В носовых погребах "России" возник пожар такой силы, что пламя струями било изо всех щелей, срывая железные двери отсеков, красными бивнями оно вырывалось из иллюминаторов, как из пушек. Мостик и рубки флагмана оказались в центре пожара, все командование - во главе с адмиралом - чуть не сгорело. Люди были окружены огнем с четырех сторон (переборок), а над ними горела пятая плоскость - потолок. Полыхала краска! Этот чудовищный вулкан работал минут пять, пока в погребах не выгорели все пороховые кокоры, и тогда в еще раскаленную атмосферу снова проникли люди, забивая остатки пламени… "Россия" уже лишилась трех дымовых труб, отчего котлы задыхались без тяги, скорость крейсера уменьшалась с каждой потерянной трубой. В эти гибельные моменты Камимура запоздал с поворотом, и потому его крейсера оказались немного южнее наших.
Это случилось на отметке в 07.12, и на флагмане многим показалось, что "Рюрик" ожил машинами, задвигав рулями, готовый следовать в едином строю. Иессен скомандовал:
- Поднять сигнал: "Полный ход… Владивосток!"
Полумертвый корабль вдруг отрепетовал (повторил) сигнал адмирала, что значило: я вас понял.
- Ответил! Ей-ей, справится… еще покажет!
- Следить за буруном "Рюрика", - велел Андреев.
- Есть бурун… есть, - радовались матросы, и все офицеры вскинули бинокли. - Да, пошел с буруном, слава богу!
Иессен решил, что ждать более нельзя:
- Пока Камимура отошел к южным румбам, нам сам бог велел оторваться от него к норду… прибавить оборотов!
Поворот был завершен в 07.20, но "Рюрик" снова отстал, а Камимура уже нагонял уходящие крейсера. Ничего не оставалось, как снова вернуться на защиту "Рюрика", который в это время беспомощно разворачивало носом в открытое море.
- Еще сигнал: "Следовать во Владивосток!"
"Рюрик" вторично отрепетовал адмиралу флагами, но с места не сдвинулся. Иессен сильно страдал от ожогов.
- Что будем делать, Андрей Порфирьич?
- Выход один, - отвечал Андреев. - Если отвлечем крейсера Камимуры на себя, "Рюрик" остается со слабейшими - "Нанива" и "Такачихо". Поторопимся к нордовым румбам, пока Камимура не захлопнул это последнее "окошко"…
"Россия" и "Громобой" легли на курс в 300 градусов.
Крейсера Камимуры сразу же ринулись за ними в погоню.
Японцы шли мористее, ближе к востоку, явно желая оттеснить наши корабли к корейским берегам - прямо на камни!
Противники лежали на параллельных курсах.
Два часа длилась погоня, и два часа подряд наши крейсера отбивались из последних орудий (а комендоры тем временем разбирали на части поврежденные пушки, чтобы добыть детали для ремонта разрушенных орудий). Боясь быть прижатыми к берегу, Андреев и Дабич время от времени отворачивали свои крейсера вправо, умышленно идя на сближение с японцами, и в таких случаях Камимура не рисковал - он отходил еще дальше в открытое море, чтобы избежать попаданий.
После девяти часов утра японские крейсера ввели в бой всю артиллерию, чтобы покончить с "Россией" и "Громобоем", и, казалось, от наших кораблей сейчас останутся на воде пузыри. Но на отметке в 09.50 случилось неожиданное: в наступившей тишине над мостиком "России" прогудел последний снаряд.
- Кажется, это лебединая песня Камимуры!