Андрей опустился перед ним на пол, поднял плошку, стал ладонью оттирать краску с лица старого друга и учителя. Улыбался.
– Прости, Данила. Не был я у татар. Алешку вот потерял. Жив он, только потерялся. Но он найдется. Я же нашелся…
– Нашелся, – повторил Данила. – Ты ж весь мокрый. А ну раздевайся.
Бросив кисть на стол, он засуетился. Достал из ларя старый подрясник и исподнее, сбегал на двор, принес щепы. Стал разжигать печку. Андрей, уже переодетый в сухое и босой, сидел рядом на лавке. Когда щепа запылала, Данила уперся коленями в пол и принялся растирать его холодные ноги.
– Вот теперь можно и в Ростов. От епископа Григорья звали нас, – радостно приговаривал он, согревая ступни Андрея. – В Ростов пойдем с тобой. Тамошнюю епископью церковь просят поновить. Татарва Едигеева и дотуда добиралась. Владыка сильно просил. А я что… Я ему и передал через его посыльного: Андрея нет, а без Андрея и меня нет. Ну, теперь-то… На зиму туда пойдем, иконостас поставим, а по весне…
– Погоди, Данила. – Андрей опустил ноги на пол. – Не могу я в Ростов. К Сергию ведь на зиму иду.
– Вот те раз, – растерялся Данила. – Да куда там идти! И монастыря никакого нет, ни келий, ничего. Три с половиной монаха в землянках живут. Милостынью питаются с окрестных деревень. А если не принесут им ничего, так и кору глодают.
– А Сергий не с того ли начинал свою обитель? И книги на бересте писали, и гнилые хлеба ели. Туда мне надо, Данила. Молиться хочу. Безмолвничать. В тесноте и скудости самая радость от молитв. Помнишь, как Епифаний о Сергии говорил? Вкусил, мол, сладости безмолвия…
– Сам же епископ просил, – огорошенно повторил Данила. Андрей смотрел как будто на него, но взгляд устремлен был в обратную сторону, внутрь себя. – А я в Ростове ни разу не был. По пути в Юрьев-Польской бы зашли, на храм бы тамошний знаменитый поглядели. На белокаменное узорочье… А если как старший велю тебе пойти со мной? – вдохновился он. – Не можешь ослушаться, Андрей!
– Прости и… отпусти ты меня, Данила, Христа ради! Ты ведь не знаешь. Я там такого насмотрелся… Во Владимире…
Затосковавший Андрей стал рассказывать. Печка потрескивала, делясь теплом. Хляби за окном вновь разверзлись. Данила слушал, морща в страдании лицо.
– …Когда писал ее, на душе покой был. А закончил – руки трясутся. С олифой едва управился.
Андрей умолк.
– А ну вытяни, – велел Данила. Посмотрев, заключил: – Ничего не трясутся.
– Это сейчас не трясутся.
Андрей босиком прошлепал к столу. Вгляделся в недоконченный напрестольный образ Благовещенья, взял плошку и кисть, макнул в краску. Едва приблизил кисть к доске, рука стала заметно дрожать. Сотряслась и плошка в другой руке. Андрей выронил кисть.
– Видишь, Данила?
– Это как же понимать? – озадачился тот. – А ты меня не обманываешь, Андрей?
– Не обманываю. – Младший иконник вернулся на лавку к печке. Затем совершенно спокойно промолвил: – Я ведь, Данила, когда писал, Христа-младенца этими руками держал.
– Ты что говоришь такое, Андрей! – устрашился старый иконник. – Почудилось тебе! Переусердствовал в молитве. Да на мертвых насмотрелся, душа и утомилась. Оттого и руки затряслись. А нелепостей не говори. Не пугай меня так, ради Бога!
– Нелепостей… – Андрей повел головой. – Как же нелепость, если я Его чувствовал… Вот этими руками.
Данила в смятении смотрел на его ладони и растопыренные пальцы. Потом отсел на скамью у стола. Взял плошку с празеленью и стал рассеянно вертеть.
– Да чего уж… Иди в Троицу, Андрей, – тихо произнес затем. – Отмаливай. Себя и… меня. И Алешку. И князей… И – всех… Если дано тебе…
– Да ничего мне не дано! – резко выкрикнул Андрей. – Грехи свои замаливать иду!
– Вот и иди, – еще тише повторил старый иконник. – Обождет ростовский владыка. Без нас как ни то уладится.
Оба укутались молчаньем. Скрестив на груди руки, младший смотрел в неведомое и невидимое.
14.
Сурожанин Ермола Васьков, шумно каясь, в третий раз пытался пасть на колени. В третий раз Андрей подскакивал с места и, ухватив его, возвращал на скамью.
– Да перестань же, Ермола, – пыхтел иконник, с усилием подымая неслабое тело купца, – пол обтирать. Духовный отец я тебе, что ли?
– Виноват я перед тобой, Андрей! – Купец с надрывом бил себя в грудь. – Сугубо виноват! Полпуда свечей за тебя в церквях спалил. По монастырям пятнадцать рубликов вкладами разослал, у Бога прощения вымаливал. Думал ведь, из-за меня лучший на Москве иконник погинул, пропал, и где в землю лег, неведомо. А как тебя увидел на дворе, чуть дух из меня не вышел вон от радости. Гора с души спала. Андрейка Рублёв – целый да невредимый! Прости меня, Андрей, злодея-душегуба, змея подколодного!..
Он и в четвертый раз захотел сползти со скамьи на колени, но монах был начеку и уже стоял рядом. Купец утвердился на седалище, вздохнул.
– Бог простит, Ермола, – твердо сказал Андрей. – Только поведай, как ты прознал о набеге. Ведь не блаженный Максим тебе рассказал.
Сурожанин потряс головой.
– Не блаженный.
Он потянулся к братине с квасом, зачерпнул полный ковш и надолго припал к нему. Осушив до дна, несколько мгновений сидел молча, прислушивался. Вдруг быстро подошел к двери горницы, толкнул. В сенях звонко ойкнуло и глухо шлепнуло.
– А ну брысь, огольцы! – рявкнул на сыновей Ермола и кликнул сенного холопа: – Мотька, где тебя черти носят! Уши обдеру, если будут еще подслушивать! Всем!
Захлопнув дверь, он вернулся на скамью.
– Квасу-то не хочешь? На смородиновом листе.
Андрей квасу не хотел.
– Ну, тогда слушай. – Купец собрался с духом. – Истории этой уже лет тридцать, а то и поболее. Ну да, поболее. Началось все в том году, когда на Москве помер митрополит Алексий и князь Дмитрий захотел возвести на митрополию своего попа Митяя. А это, если не запамятовал, было за два лета до Мамаева побоища на Куликовом. Митяй с посольством отправился тогда в Царьград на поставление в митрополиты. Отец мой Василий Капица со своим обозом пристроился к ним. Видно, от самого начала было у него намеренье помешать Митяю пролезть в церковные владыки. Сурожане наши все знали, что Митяй благоволил таврийским фрягам, союзникам ордынского Мамая. Иные княжьи бояре тоже готовы были фрягов улещать, чтоб уберечься от Мамая. Латынникам торговля на Руси нужна была, вот и науськивали на нас Орду. Мамай свои полки на фряжское золото собирал. Ты ведь знаешь, что старец Сергий изначала советовал князю Дмитрию откупиться от татар. Если б не фряги, может, и откупились бы данью. Но те Мамая подзуживали. Вот Сергий и благословил князя идти против Орды. Ну да это через два года было. А в то лето, когда поп Митяй на поставление плыл, отец сговорился против него с митрополичьими боярами. Доподлинно знали, что Митяй у фрягов золото брал. Он бы и латынские молельни разрешил им на Руси строить. Ну и придушили его, не доплыв до Царяграда. Потом объявили, будто своей смертью помер. Да ты, Андрей, это все знать должен. Тебе тогда сколько годов было?
– Девять.
– Ну и мне десять. Вместо Митяя тут же, перед Царьградом решили вписать в княжью грамоту архимандрита Пимена. Отец в этом уже участия не имел, по своим делам отплыл. А Пимен, не будь дурак, сразу начал золото брать у тех же фрягов. Ты ведь знаешь, что в Царьграде ныне без мзды ничего не делается. Поставили греки Пимена русским митрополитом. А князь Дмитрий, осерчав, велел его в темницу бросить. И всех, кто в посольстве том плавал, наказал. Кого битьем, кого ссылкой, кого и под меч отправил. Отца, слава Богу, минуло. Да ненадолго. Через два года после Куликова, когда была Тохтамышева рать и татары Москву спалили да вырезали, явились к князю фряги. Показали ему грамоты, которые им Пимен выдавал в обмен на золото. А на грамотах подпись княжья заведомо стояла. Фряги с Пименом туда только цифирь вписывали. Теперь же стали требовать с князя то золото. Много, на двадцать тысяч рублей. Князь Дмитрий, вестимо, погнал их в гневе. Как не разгневаться: митрополита на Москве по сю пору не было, да татары полютовали и дань такую стребовали, какой от самого Батыя на Руси не слыхано было. Еще старшому сыну княжьему, Василию, пришлось в Орду заложником ехать. Ну, фряги тогда пришли на двор к нам. Заперлись с отцом и сказали: отдашь нам эти тысячи либо князь Дмитрий узнает, кто подговаривал удушить попа Митяя. От Пимена вызнали, стало быть. Отец же схватился за голову. Как Москва от татар погорела, у него и лишней деньги не осталось. Уже и с жизнью решил прощаться. Но тут фряги хитророжие уступили. Обменяли свое золото на отцову подпись – обязался отдать им долг службой.
Ермола тяжко и протяжно выдохнул. Опять смочил горло квасом.
– Отслужил? – сопереживал Андрей.
Купец поперхнулся, оторвался от ковша.
– Через восемь лет стребовали службу. Князь Дмитрий к тому времени Богу душу отдал. Василий на Москве сел и женился в то лето. К отцу пришел жид. Помянул про пергамен с подписью да попросился в дом на постой. Сам сморчок плюгавый, с литвином-слугой. Отец решил – невелика служба, поселил их в пустой подклети. Жид из дому совсем не высовывался, литвина все посылал куда-то. Однажды отец не вытерпел, подглядел в щель. Прости нас грешных, Господи…
Купец истово перекрестился.
– Колдовал жид, срамоту безбожную творил. А пока отец дворовых созывал, сумел сбежать. Литвина только и поймали. От него битьем узнали, что колдовали на невесту князя, на Софью. В клети нашли две глиняные куклы, иголками истыканные. Литвина того тихо удавили и на реку свезли. Когда у Софьи первый младенец помер, отец торговлю на меня сбросил, стал по обителям в богомолья ходить. Ну а как еще двое младеней преставились, так он вовсе ушел в Андроньев монастырь. Постриг принял да и лег скоро в могилу.
– Так ты, Ермола, перенял ту фряжскую службу? – без укора спросил Андрей.
– Выходит, перенял. Треклятый грек вновь той грамотой отцовой пугал. Это ведь он Данилу Борисыча натравил на Владимир, а через меня письмо ему переслал! Отец перед смертью исповедался в своем грехе. Мне тоже рассказал. Велел, если снова заявятся, к князю идти и каяться, не жалеть отцова имени. Ему-то уж все равно. Ну а мне каково? У князя еще один мальчонка помер. Единственный теперь и остался… Испугался я, Андрей. – Ермола повесил голову.
– И в другой раз испугаешься? – монах жалел его.
– Да уж теперь нет! – купец поднял горячий взор. – Хватит, отбоялся. К князю пойду, и пусть хоть под меч меня отдает… А грек тот будто бы в Звенигороде теперь, при дворе Юрия Дмитрича обосновался. Уж какие он там сети плетет, не ведаю.
– У князя Юрия? – Андрей задумался.
Ермола тем временем снова выглянул в сени:
– Мотька! Сей же час неси резной ларец из верхней горницы, что в красном углу.
Затем с мрачностью в голосе спросил:
– А младени Софьины, как думаешь, Андрей, впрямь от чародейства мрут?
– На то воля Божья, – безмятежно глянув, ответил иконник, – а не бесовская.
В дверь чуть погодя тиснулся сенной холоп. Ермола принял от него изузоренный резцом ларец.
– Исполнил я твою просьбу, Андрей. Хоть и не надеялся тебя увидеть, а вот, сберег. Возьми. Как покаяние мое.
Отдав ларец, он вновь водрузился на скамью и, довольный, наблюдал, как засветилось радостью лицо иконника. Андрей вынул из ларца камень чуть поменее куриного яйца, сиявший васильковой голубизной. Распрямил ладонь и с тихой улыбкой любовался дивной лазорью. В ларце лежали еще два камня, немногим меньше, один светлее, в тон придорожного цикория, другой темнее, как бархат летнего неба против закатившегося солнца.
– Ермола!..
Глаза иконника сияли той же, отраженной, синью. Купец замахал руками.
– И не благодари! Ты мне душу всю вынул, а теперь на место вернул. Люблю ведь я тебя, Андрей. – Он потянул носом и отвернулся, стыдясь слез. – Сам не знаю за что, а люблю.
Монах, поднявшись, в пояс поклонился ему.
– Пойду я?
– Иди, иди. Забирай свою лазорь, пиши образа. Свет, он же всем нужен…
Андрей достал из сумы чистую холстинку и завернул в нее три лазоревых цвета. Спрятал поглубже. Ларец оставил на лавке.
– Прошу, Ермола, не сказывай никому, что видел меня.
…От Ильинского крестца Андрей повернул вправо, к Никольской. Шел мимо торговых рядов, уже редеющих тут, на окраине великого московского торга, но все еще шумных и многолюдных. Хмурая непогодь, поливавшая землю две седмицы без просвета, ушла, оставив обильные грязи. Глянуло и пригрело солнце, а городской люд тому и рад. Справляют свадьбы, не дождавшись Покрова, на гуляньях ловят последнее тепло. Берегом Москвы-реки идут по скользкой земле стенка на стенку и со смехом валяют друг дружку в глинистой жиже. В торгу, толкаясь, торопятся запасти на зиму все, чего в своем дому нет, нужное и ненужное – все в дело пойдет, лишним не будет. Там же хохочут, собравшись вокруг кукольника, и притворно, с криком и визгом, пугаются цепного медведя, вперевалку кружащего на задних лапах.
Андрей, не замечая ничего этого, шагал по осклизлым бревнам мостовой. Его тоже толкали, пихали в бока и спину, бранились на чернеца, попавшего под ноги. Иконник шел молча, не оборачиваясь. Лишь однажды повернулся к мужику в рваном треухе, злобно крикнувшему вслед:
– Глаза разуй, ворона долгополая!
Когда смотрел сквозь того мужика, в толпе мелькнуло знакомое лицо. Андрей встал как вкопанный. На него тут же натолкнулись, с руганью отпихнули.
– Алешка!
Вновь отыскав глазами отрока, Андрей стал протискиваться к нему, уже не теряя из виду. Их разделяло саженей двадцать и с две сотни человек толпы. Скоро Андрей понял, что отрок не от безделья шатается у торга, но тоже кого-то высматривает.
Оказавшись меж двух торговых рядов, иконник вздохнул свободнее. Толпа поредела, и он смог отыскать того, за кем усердно следил Алешка. Отрок остановился у лавки и, будто разглядывая товар, бросал украдкой взор на странную троицу. У лавок напротив стоял старый монах в низко надвинутом на лоб клобуке, с толстой дубиной-посохом в руке. Возле делали вид, будто скучают, двое молодцев. Скука была обманчивой. Они цепко оглядывали межрядье, ощупывая каждого, пока не остановились на Алешке. Переглянувшись, пошли к нему, обходя с двух сторон. Один расстегнул снизу кафтан, сунул под полу руку. Отрок завертел головой, ища лазейку для отступления.
– Алексей!
Иконник быстро шел к нему и нарочито громко восклицал:
– Ты куда запропастился! Весь торг обежал, тебя нету нигде! Как сквозь землю провалился! Возвращаться пора, не то игумен нам обоим епитимью задаст!..
Краем глаза он отметил, как двое головорезов замедлили шаг. Он крепко схватил ошалевшего отрока за руку и поволок за собой. Алешка послушно двигал ногами.
Шли долго. Выбирались с торга, прорезая толпу, потом плутали меж телег, в беспорядке выстроенных вдоль рядов вниз по площади от Ильинского крестца. Наконец вынырнули против Варьской улицы. Андрей прижал отрока к дворовому тыну.
– Они хотели тебя убить.
– Это мое дело!
Алешка был растерян и зол одновременно.
– Ладно. Твое. – Иконник тоже прислонился спиной к тыну. – Если желаешь быть зарезанным… Ты ведь обещал мне рассказать, кто они. В лесу, помнишь? Этот ряженый монах был там совсем не в рясе. И не с дубиной, а с мечом.
Отрок подавленно жевал губу.
– Или опять не можешь?
– Не могу.
Андрей помолчал, щурясь на солнце.
– Пойдем, Алешка, в Троицу, – сказал вдохновенно. – Я туда иду. Брось свое дурное дело. Не губи себя.
– В Троицу? – пошевелился отрок. – А есть там монах Сергий?
– Какой Сергий?
– Ну… старый, в ветхом подряснике, с посохом. Борода рыжиной отдает. Зрак такой… ласковый.
– А где ты его видел?
– Да в степи, – неохотно ответил Алешка. – Когда из Орды бежал. Он меня к реке вывел. А то я уж помирал без воды. Там в камышах оставил. Сказал: здесь жди, а потом приходи ко мне в Троицу. Я так и не сходил. Думал, может, привиделось? Откуда в степи чернецу взяться?.. Теперь, что ли, пойти…
– Теперь непременно пойди, – с улыбкой в голосе сказал Андрей. – Это ж сам преподобный тебя звал.
Алешка медленно повернул к нему голову.
– К-какой преподобный? – От испуга глаза стали круглыми.
– Сергий. Игумен Радонежский. Чего ты вытаращился на меня? Не знаешь, что он среди живых ходит?
Отрок сделался бледным, как смерть. Отлип от тына и попятился.
– Куда ты, Алешка? Идем же в Троицу!
Алексей замотал головой.
– Без меня иди, Андрей. Я не пойду! Не могу…
Развернувшись, он побежал со всех ног.
– Ну так в Андроников иди, – прокричал иконник. – К Даниле! Слышишь?..
Однако и сам знал, что бесполезны его слова и Алешка не вернется в монастырь.
Постояв немного, Андрей продолжил прерванный путь.