15.
Князь Юрий в недоумении оглядывал росписи, положенные не сплошь, а в разных местах храма. Переводил взор со столпов на стену, со стены на подсводье, обратно на столпы. В том же направлении или в обратном следовало еще несколько взглядов, выражавших разное. Но заговорить прежде князя никто не решался.
– Это что такое?! – наконец вопросил Юрий, остановив взор на двух столпных фигурах.
– Так это… мученики, – подергав себя за длинный нос, ответил княжий мастер-иконник.
– Воистину мученики, – громко проговорил Никифор Халкидис. – По лицам видно, что их мучает невыносимая зубная боль.
Позади него засмеялись княжичи. Мальчишки корчили друг другу рожи, а наставнику отвешивали неосязаемые пинки и тычки. В кривлянье побеждал старший Васята, косой на один глаз. У младшего не получались такие противные рожи.
Отвлекшись с досадой на смех, князь ткнул рукой в стену:
– Что это такое, я спрашиваю?!
– Так это… Рублёв же. – Мастер оставил в покое нос и развел руками: – Ты сам ему поручил, князь. А мы что… Нас-то кто слушал… – В голосе иконника сквозила обида и вместе удовлетворение. – Он же главный, Рублёв. Ему видней, как надо…
– Что изображает эта фреска? – громко осведомился Никифор.
– Ангел ведет инока Пахомия в пустыню для монашеских подвигов, – ответил другой мастеровой, не сдержав усмешку.
– А ангел-то, князь, падший! – с торжеством воскликнул философ. – Черен, как эфиоп, мертвецу ликом подобен! А Пахомия этого монахи чтут как зачинателя монашества.
Мальчишки, разбаловав, затеяли возню среди коробий с красками, сосудов и корыт для известкового левкаса. Нашли корзину с яйцами, выкатили несколько штук, стали вертеть как волчки.
– А там что? – мрачно спросил князь, глядя наверх, под свод. – Понять не могу.
– Отшельник Варлаам проповедует индийскому царевичу Иоасафу.
– Ну, индийцам оно, может, и к лицу, – покивал грек, – такая зелень. Они, может, на лицо все такие, в Индии. Каюсь, князь, не видал в жизни ни единого индийца. А Варлаам тоже разве индиец? Да и отчего царевич так брюхат и толст? От сидения под деревом этак расползся?
Ответов на его вопросы не было ни у кого.
– Позовите Андрея, – деревянно, без выражения произнес князь. – Почему не вижу его? Где он? Болен?
Длинноносый мастер хотел было ответить, но монастырский настоятель Изосим опередил:
– Нет его, князь. Ушел. На рассвете, а то и ранее.
– Как ушел? Куда?
– Как услыхал вчера, – спокойно разъяснял игумен, – что ты приедешь смотреть работы, так, верно, испугался.
Храм огласил детский рев. Митюша стоял посреди коробьев, а на лицо из-под шапки струились золотистые яичные потеки. Васята разыграл братца и теперь зажимал себе рот, потешаясь.
– Борис! – раздраженно крикнул князь. – Уведи их!
Дядька княжичей боярин Голощеков подхватил под мышку орущего Митюшу, за шею взял Василия и потащил вон из храма.
– Прости, князь, – заговорил долгоносый иконник, давно порывавшийся, – но Андрейка этот, Рублёв, чистый прохвост. Уж не знаем, как он прежде писал, а только сам видишь… Может, и был у него талан, да весь вышел. Горделив паче меры! А за то, может, и отнял Бог талан. Ты вот его над нами поставил. А он себя еще выше поднял. Слова ему поперек не скажи – а скажешь, так оплюет всего, серчая да гневая. Нас с Антипой за неумех держал. Краски вон терли, кисти ему отмывали. А допрежь того все выпытывали у него, когда начнем. Дни теплые уплывали, осень, хляби на носу, а он все думает себе чего-то, очами по стенам водит. Сам, говорит, знаю, когда начать. Пощусь, мол, да молюсь, а без того никак…
– А как он постится, видал я на торгу в заречном посаде, – встрял второй иконник. – Углядел, как он вареные яйца за пазуху складывает да мясной кус жует. Потом еще молоко у бабы пил. Цельную корчагу выхлебал! А я за ним скрытно ходил, видал все.
– Что врешь, богомаз! – прикрикнул князь, не стерпев.
– Вот ей-богу, не вру, – обиделся на "богомаза" Антипа, стушевался.
– И я видал, князь, – подтвердил долгоносый. – Вон там сидел, – он показал на верх подмостья, – и яйцо облупливал. Думал, нету никого, не заметят.
– Ну довольно о том, – отмахнулся Юрий. – В плену оголодал. Чего бесов злословьем тешить!
– Так и я говорю, – согласился длинноносый мастер, – никто его к посту не принуждал. Работал бы да скоромное потреблял. Чай, мясоед на дворе. Никто б и слова не сказал.
– Да и я тебе, князь, говорил, – молвил Никифор, все еще любуясь тяжелыми, темновидными фресками с одутловатыми и мертвыми ликами святых. – Дурак дураком этот монах. Но ты сам настоял, чтобы я познакомился с ним.
– Отнял Бог талан, – повторил долгоносый с сочувствием, то ли притворным, то ли искренним. – Да и совесть с таланом потерял.
– Совесть! – Юрий, встрепенув, уцепился за слово. – Неужто братец мне подгадил?! Не мог Андрейка сам. А, Федор? – обратился он к боярину Никитину. – Подговорили!.. С кем он встречался? Кто приходил к нему?
– Да тут, в монастыре ни с кем вроде, – потер в затылке Антипа-иконник. – А на посаде кто ж его знает…
– Хитро, князь, – в сомнениях качнул большой, кудлатой головой Никитин. – Мудрено.
– Опомнись, князь! – сурово возгласил игумен. – Кто б дерзнул сквернить храм Божий таковым замыслом?! Ни брат твой, ни иной кто! Ибо хула есть на Бога и Духа Свята, грех непростительный замышлять подобное!
– Тебе виднее, отче, – опустил глаза Юрий.
– Покража у нас, князь, – продолжил настоятель, – вот о какой совести речь. Пономарь перед утреней возжигал в алтаре свечи, обнаружил. Перед тем же нашел двери церковные отверстыми, тогда как с ночи запирал их. В этом, будучи мною с пристрастием спрошен, целовал крест. А пропало из алтаря кадило серебряное, да крест напрестольный золотой с каменьями, что ты, князь, обители жаловал. Да другой крест, серебряный, да ковчежец-мощевик из позлащенного серебра. Да лампада цветного стекла, что над гробом отца нашего Саввы горела, твой же опять дар, князь…
Пока игумен обстоятельно перечислял украденное, Юрий медленно менялся в лице. От прилившей крови он стал красен, взор беспомощно перебегал с игумена на остальных поочередно и обратно.
– Вот так дурак дураком, – подивился философ, – а уста не дурны, как у вас говорят?
– Губа не дура, у нас говорят, – поправил боярин.
– Почему на Рублёва думаешь, отче? – Князь ушел к гробнице Саввы, только теперь заметив, что нет всегда горевшей тут, блестевшей цветными огоньками лампады. – Может, тати ночью побывали?
– У татей ключа от церкви нет, ломом бы замок сокрушили. Андрейка же мог у пономаря ключи вынуть да сотворить слепок. А на посаде к кузнецу заглянуть. Никто его в монастыре не держал, ходил куда хотел. Прочая же монастырская братия вся здесь, до единого.
Князь с опущенной головой отошел от гроба.
– Федор, надо разослать людей по дорогам, – бессильно произнес он. – Пускай ищут.
Кинув последний, виноватый взгляд на гроб духовного отца, Юрий зашагал прочь из храма.
Во дворе, садясь на коня, дополнил веленье:
– А не найдут, на Москве пусть ищут. Только тихо, без шума.
– Чернеца-святотатца сыскать святое дело, – заверил боярин Никитин. – Не ушел еще далеко.
– Святые угодники! – посмеивался философ, замыкая на своей кобыле княжью свиту. – Как низко пали монахи-праведники!
Впереди него трусил на смирном коньке старший княжич, бок о бок с дядькой, державшим в седле малого Митюшу. Оборотясь назад, Васята что есть силы вывалил изо рта язык, скорчил наставнику страшную рожу. Никифор холодно улыбнулся мальчишке. Кривлянья маленького негодника не могли испортить сегодня философу доброго расположения духа.
Даже дурные вести из Константинополя отступили ненадолго в тень. Как славно, что безумные отцы-монахи сами изобличают себя. Однако нужно еще много, очень много времени, чтобы своротить упрямую веру, за которую мертвой хваткой держится вслед за своей чернью русская знать.
Но как раз времени остается все меньше. И новый крестовый поход против сарацин, обещанный Святым престолом в обмен на русские земли, может опоздать.
Разве там не понимают этого?
А впрочем, кому там теперь понимать такие сложности? Вместо одного римского папы объявилось вдруг трое. И кого из этих трех сейчас волнует, что, отдав Ромейскую империю туркам, они не получат и русской Татарии?!
Часть вторая
У Сергия
1.
Удельная столица звенигородского князя Юрия Дмитриевича невелика. Дубовая крепость на холме да понизу два посада, разделенных рекой. Москва была такой лет сто назад, а может и полтораста. Нельзя и сравнить. Хоть и небеден город серебром – одной татарской дани дает чуть поменее трех сотен рублей, больше всех прочих градов в московских землях. Но князю в своем уделе непросторно, как вольной птице в клетке.
Младшие братья Петр и Андрей, даже несговорчивый Константин своим житьем и малым княжением довольны. Юрию же опостылело малое, душа давно рвалась к великому. И к великому столу, и к великим деяниям. Как у отца, князя Дмитрия, грезившего освобождением Руси от татарского гнета и от царьградской церковной опеки. Пора Руси вставать на ноги! Избавиться и от помочей, и от узды. Но Василий слишком осторожен, малодушен, со всеми хочет лишь мира – с татарами, с греками, с литвинами. Не ему поднимать такие дела. В отрочестве сидел несколько лет заложником в Орде, водил ханского коня под уздцы – там ему хребет и согнули, размягчили. Да никто на Москве тогда и не ждал, что он вернется живым из Орды. Исподволь готовили к великому княжению следующего сына, Юрия. И сидел бы сейчас на Москве он, а не Василий, если б тот не совершил единственный в жизни сильный поступок – бегство из Орды кружным путем через ногайские степи и Литву.
Долгое сидение старшего брата на московском столе томило Юрия, как засевшая в невестах девка, уже и не девка, а старая дева, томит отца с матерью, не дает им в покое и довольстве доживать век. Василий еще и подогрел это томленье, когда отказал Юрию в наследовании московского стола. Тогда-то и порвалась между ними нить, связывавшая обоих по-родственному, как сыновей одного отца. Теперь были просто – соперники. Каждый за себя, кто как может…
Двух курмышских посланников Юрий принимал тайно. Знал только самый ближний круг бояр. Если б мог, князь и от самого себя скрыл бы эту встречу. Но от себя не утаишься. Следовало претерпеть неприятность разговора, заглушить все вопрошания совести, исполниться холодного безразличия ко всему, что не есть дело. Помнить только то, о чем написал в ответной грамоте белозерский подвижник Кирилл: у тебя, князь, и у твоего брата своя правда, а у них, сродников ваших, изгоев нижегородских, своя. И рассуди по-божески, выкажи им любовь и милость, чтобы они не погибли для Бога, блуждая в татарских землях. В чем они правы, в том со смирением им уступи, чтобы не лилась кровь христианская. Ведь если кто говорит, что Бога любит, а брата при том ненавидит, тот лжец перед людьми и перед Господом.
Вспоминая эту грамоту, Юрий всякий раз понимал, что двоится в мыслях – так хитро старец перемешал одну братнюю вражду с другой. Не разделишь. И во всяком случае выйдешь лжецом – сойдясь ли с одним, уступив ли другим. Однако и другое верно – во всяком случае исполнишь правду, хоть наполовину. Какую именно правду, Юрию выбирать уже не приходилось – она сидела перед ним в лице нижегородского братца Ивана, отпрыска Данилы Борисыча.
Сговаривались поздней ночью. Закрытые ставни отсекали лишние и случайные взоры, но и свечей жгли немного, только чтобы видеть друг друга. Чтобы только не ускользнула никакая лукавость в лице или взгляде. С Юрием для совета сидели двое думных бояринов – Семен Морозов и Захарий Протасьев-Храп. С Иваном из Курмыша был один воевода Карамышев. В Звенигород они въехали вдвоем, не привлекая внимания, своих послужильцев оставили где-то на дороге. Даже слугам не велено было крыть на стол, и за дверьми сидел в стороже хоромный боярин.
– Не многовато ли просишь, Иван Данилыч? – Голос Юрия звучал сдержанно, хотя курмышский родич, десятью годами младше его, вызывал глухое раздражение. – Во Владимире твои люди награбили довольно золота и серебра. Все церкви ободрали догола.
– Да где там довольно, – краем рта усмехнулся Иван. – Все татарам в уплату ушло. Отцу и мне, да двору отцову чуток перепало ради чести.
– Это с каких пор честь стали краденым церковным золотом отмеривать? – осведомился Протасьев, потирая бритую голову.
– Погоди, Захар, – остановил его князь, хоть и сам был не против услышать ответ, – не сбивай гостей. Пускай расскажут, для чего Даниле Борисычу нужно столько серебра, что даже взятого с разбоя во Владимире не хватило.
Иван переглянулся с воеводой. Тот едва заметно кивнул.
– Тебе же известно, Юрий Дмитрич, что Булат-хан еще два лета назад пожаловал моему отцу ярлык на его отчину, Нижний Новгород. А твой брат восстает против воли хана, не дает отцу Нижнего и держит там крепко своего наместника. Но отец свое возьмет – если не правдой, так силой. И татары ему помогут. Жукотинские да булгарские князьцы уже дали согласие. Мордва тож по знаку готова встать на лыжи. Самое позднее через месяц отец выступит с ратью. Но князьцы потребовали часть уплаты загодя. Знают, что в Нижнем мало чем можно поживиться. Если отец не найдет серебра, татары все равно пойдут с ним на Русь и возьмут свою долю силой. До московских земель путь недолог. Может быть, ты, Юрий Дмитрич, спасешь земли своего брата от нового разора, заплатив князькам? Ты ведь на то и писал отцу, что мира с ним хочешь?
Иван говорил как будто с ленцой и спокойствием, уперши затылок в стену, но Юрий видел в его расхлястанной позе тугую пружину ненависти. Этому чувству было немало десятков лет. Оно переходило в роду суздальско-нижегородских князей по наследству от отца к сыну, от дяди к племянникам. Злоба к Москве, выбившей из-под них не просто опору, отчую землю, а некогда и сам великокняжеский стол.
И ведь как повернул, выползок змеиного гнезда, думал Юрий, вдруг успокоившись. Точь-в-точь повторил белозерского старца: уступи, только чтобы не лилась кровь христианская. И брату своему тем самым милость и любовь окажешь, людей его и землю от татар поможешь сохранить.
– Верно ли, что Данила Борисыч может через месяц выступить с войском? – отнесся он к Карамышеву.
– Только коней поседлать, князь, – подтвердил воевода.
– А чем сам Данила Борисыч готов расплатиться за этот мир? – подал голос Семен Морозов. – Что даст за звенигородское серебро? Или он только татарвой умеет пугать, а добрых слов от него не дождешься?
– Если с нами по-доброму, – Иван приложил руку к сердцу, – то и мы на добро не скупы.
– И грамоту договорную скрепите? – гнул Морозов.
– И грамоту скрепим.
– Грамоту, что заодно быть Даниле Борисычу и его наследнику с князем звенигородским и галичским Юрием Дмитричем? И если случится ему, Юрию Дмитричу, чего не приведи Господь, заратиться против брата своего старшего Василия Дмитрича – то чтобы вместе ту беду избывать?
Иван снова оглянулся на Карамышева. По узкому бледному лицу, как рябь по воде, пробежала растерянность. Видно, не ожидал такой прямоты. Хотя и не мог не догадываться, когда ехал сюда. Молодо-зелено, усмехнулся про себя Юрий. Потеряли хватку нижегородские изгои, недосуг Даниле Борисычу обучать сына всем премудростям и хитростям княжеского дела: знать наперед, видеть насквозь, просчитывать на десять шагов, своих и чужих.
– Коли случится с тобой, князь, такая беда, Данила Борисыч станет с тобой заодно.
Курмышский воевода ответил со всей серьезностью, но в глазах у него плясали искры-бесенята.
– Можете не сомневаться, – утвердил Иван Данилыч.
– Тогда чего тянуть, – оживился Морозов. – Сейчас же грамоту составим.
От дальнейшего Юрий будто отстранился. Сидел без движения, нагнув голову, безучастно смотрел, как перед ним ходят, как позванный дьяк – ждал в соседней клети наизготове – выводит с подсказок Семена Морозова слова договора на пергамене. "Божиею милостию и Пречистой его Богоматери, и по нашей любви, аз, князь Юрий Дмитриевич звенигородский и галицкий, и аз, князь Даниил Борисович нижегородский, суздальский и городецкий, целовали меж собой крест, что быть нам заодин до живота своего…" Как хищно взглядывает на грамоту курмышский родич, будто она – ханский ярлык не меньше чем на владимирское княжение. Как прочитывает готовую харатью боярин Морозов, а затем дьяк готовит второй список.
Княжий печатник, протопоп Успенской церкви, вызванный вместе с дьяком, поднес крест для целования сперва Юрию Дмитриевичу, затем князю Ивану. После того скрепил обе грамоты четырьмя подвесными кусками воска, разогретыми над свечой. На двух оттиснул свинцовой печаткой всадника с копьем. Иван Данилыч сплющил своим перстнем два других и передал один список воеводе.
– Вот и все, князь, – почти весело сказал Протасьев-Храп, потряся грамотой.
– Присылайте людей за серебром.
Юрий едва слышал самого себя. Кровь шумела в висках.
– За этим дело не станет! – бодро отозвался Иван. – Что же, Юрий Дмитрич, вином гостей дорогих не угостишь? На ночлег к тебе не просимся, так хоть чару добрую испить.
– Семен, вели принесть.
Зимняя ночь давно перевалила за середину. Юрию хотелось скорее избавиться от гостей, хотя и званых, однако нежеланных. Но оставалось еще одно, о чем даже и речь заводить было невмоготу.
– Давно ль Данила Борисыч приветил у себя в Курмыше отца моей жены, смоленского князя? – пересилил себя Юрий.
– Да чуть менее года будет. Только… – Иван замялся.
– Только прогнал от себя Данила Борисыч твоего тестя, князь, – докончил Карамышев.
Юрий насторожился.
– Что ж, не слюбились?
– Ты и сам знаешь, каков твой родич, – пожал плечами Иван. – Ни с кем не сживется, нигде не приживется. Поспорил он с отцом… за митрополита. А в лесах под Владимиром его люди с моими людьми повздорили, кому Фотий достанется. Так никому и не достался, – разочарованно прибавил он. – Но отец разозлился. Ведь упреждал!
Хоромный боярин внес в горницу большую корчагу и блюдо с кусками холодной запеченой рыбы. Плеснул вино по чашам.
– Ну, здрав будь, Юрий Дмитрич. – Ополовинив чашу, Иван обтер усы и потянулся к рыбе. Довольный, спросил: – Фряжское?
– Из немцев, – определил Протасьев.
Юрий, глотнув немного, больше не захотел.
– Что мой тесть делал во Владимире? Какие с ним люди? Татары?
– Да ничего не делал, – ответил Карамышев с полным ртом. – А люди его… лесное отребье.