– Сучий сын! Песий выблядок! Навозное отродье! – Княгиня хлестала его обеими руками по щекам. Удары становились все сильнее. Голова спальника моталась из стороны в сторону, он не пытался защищаться или хотя бы встать. Только шарил по полу в поисках одежи. – Отвечай, смердья рожа, кто был тут?!
– Никого не было, – всхлипнул служилец меж двух ударов Софьиных кулаков. – Вот те крест, княгиня!
Он судорожно рванул с шеи тельник и впечатал в губы, едва не в рот сунул.
– Матушка! – раздался встревоженный голос из спальни. – Что там?
Софья кинулась к сыну. Упала перед постелью на колени, обняла голову отрока, прижала к груди и стала покрывать быстрыми поцелуями.
– Ничего, мальчик мой, ничего. Теперь уже ничего, сыночек, слава Богу! Недаром чуяло мое сердце…
Княжич вырвался из объятий, посмотрел на мать со строгостью в почти взрослом, мужском взоре.
– Матушка, скажи, что случилось. Я уже не дитя, чтобы от меня скрывать! – Он спустил с постели ноги в теплых чулках и властно повел головой. – Говори!
– Колдовство против тебя злодеи учинили, сын мой. – Софья поднялась с колен. Речь ее несколько остыла, княгиня взяла себя в руки. – Но мы дознаемся, кто замыслил душегубство…
В спальне появился боярин Федор Кошкин-Голтяй, дядька-кормилец княжича. Одет он был наспех, в однорядку, накинутую поверх исподнего, и нечесан.
– Слава те Господи, княгиня! – выдохнул он, увидев Ивана живым и невредимым. – Твоя дурища Мавра перепугала меня мало не до смерти. Верещала, будто княжича извели и сгубили. Вот же бабы, трещотошное племя!
– Да если б не мое бабье чутье, и впрямь бы сгубили, Федор, – ледяным голосом отвечала Софья. – Богу, вестимо, слава, но и тебе, боярин, не мешало б свой долг блюсти!
– Объясни же толком, княгиня. – Кошкин недоуменно озирал спальню, насупленного отрока и краснорожего служильца, беспокойно выглядывавшего из соседней клети. – Уж не помстилось ли тебе что?
– Помстилось?! – прошипела Софья, зло сощурив глаза и став похожей на вздыбленную кошку. – А не помстилась ли тебе, боярин, твоя служба великому князю московскому и наследнику его?
Голтяй, смешавшись, развел руками.
– Матушка, – повелел Иван, – расскажи мне и Федору, что случилось.
Софья осела на ложе и коротко поведала, как нашла в его постели ворожейную тряпицу. Девка-холопка, которой дали говорить после княгини, подтвердила, что от ветошки впрямь исходил нечистый колдовской дух, а на огне в печи она вспыхнула страшным красным пламенем и сгорела в единый миг.
– Дознаюсь, кто свил здесь змеиное гнездо, – замогильным голосом произнесла Софья Витовтовна, сидевшая прямо, как деревянное изваяние, – своими руками изорву в клочья!
– Попа надо звать. – Федор Кошкин очнулся от раздумий и начал действовать. – Мавра, живо за протопопом, пусть молебен отслужит и водой окропит! Ты, княгиня, тут будь пока, молись. Ты, – боярин поманил пальцем служильца, – со мной идешь.
– В цепи его! – вдруг сорвалась на визг Софья. – В подвал пытошный! И сторожевых! Кнутьем бить, пока не скажут!
Струхнувший спальник попятился, пал на колени:
– Пощади, княгиня! Не видел никого! Не виновен я! Не знаю, откуда ветошь та клятая!..
Софья с ненавистью смотрела на него.
– Мразь! Убери его, Голтяй!
По зову боярина вошли двое из дворцовой охраны и, взяв служильца под руки, выволокли. За ними последовал Кошкин. В сенях уже набилось слуг, дворских, княгининых боярынь с девками – все это гудело, как растревоженный улей. Голтяй позвал еще шестерых дружинников: четверо разоружили и увели отроков, стороживших покои княжича, двое встали на их место.
Тем временем дали знать постельничему великого князя. Поднятый с ложа Василий Дмитрич, вдев голые ноги в сапоги и набросив опашень, явился со всей поспешностью. Убедился в целости и сохранности сына, велел гнать из сеней лишних, успокоил в объятьях взрыднувшую было Софью. Княгиня, укорив себя за слабость, тотчас оправилась, высушила слезы, приняла хладный и неприступный вид.
– Отец! Меня хотели околдовать! – возбужденно блестя глазами, возвестил княжич. – Кто мои враги?
– Те же, что и у отца твоего! – резко ответила Софья. Лицо ее пламенело, ноздри точеного носа трепетали от гнева.
– Не волнуйся, Соня. – Василий знал, какова его жена в гневе. Нравом была в отца, князя литовского, буйного воителя, разжигавшего огонь войны с той же легкостью, с какой вспыхивает сухой хворост. Потому всегда старался загасить ее рысью ярость, не доводя до пожара. – Кто виновен, тот будет наказан. Врагов у нас много, но не всякий покусится на невинного отрока. Розыск начали, дождемся конца.
– А не нужно нам ждать конца, Васенька! – Софья в порыве шагнула к мужу. Роста они были одного, и приблизив лицо, она в упор смотрела ему в глаза. Князь увидел, как клокочет в ней бешенство, удерживаемое лишь присутствием мальчика. При сыне Софья всегда прилагала усилия, чтобы хранить властное достоинство и не выплескивать страсти, непристойные для супруги великого князя. – Знаю, что за враг, который не побоялся Бога и поднял руку на твоего сына и своего племянника!
Василий отступил.
– Ты что!.. Что говоришь, Софья! – рассердился он. – Бес в тебя вселился или ополоумела ты?! Как можешь обвинять в душегубстве моих братьев, сыновей моего отца и моей матери?!
Он схватил ее за плечи и начал трясти.
– Не смей! Не смей даже думать! Ты всего лишь баба, мало ль что придет в твою бабью голову. Слышишь, Иван! – надсадно крикнул князь. – Никогда не позволяй жене обличать и наговаривать на тех, кто служит тебе!
– Отец! – Отрок вскочил с ложа и смотрел на них широко раскрытыми глазами. – Матушка!
– Запомни, Иван!!
– Я запомнил, отец! – воскликнул в отчаяньи княжич.
Василий ослабил хватку, и Софья скинула его руки с плеч.
– Не будь дураком, Васенька! – едва слышно процедила она. Будто в лицо ему плюнула. – Размысли получше, кто из твоих братьев метит на твое место. Кому поперек горла встал твой наследник! Кого подзуживает женушка и моя любезная сестрица, дочь смоленского злодея, Настька-ехидна!..
– Господи, владыка всеблагой, – загудело в дверях велегласие отца протопопа, настоятеля Благовещенского собора и княжьего духовника, – примири, вразуми и очисти. Прости нам прегрешения наши, вольные и невольные… Мир дому сему! – Священник положил благословенье на склонившиеся головы князя и княгини, осенил дланью кинувшегося к нему княжича. – Ну, что у вас тут за напасть вражия, чадца Божьи?
– Колдовство, отче! – звонко выкрикнул отрок. – Матушка за меня страху натерпелась.
– Вижу, что лукавые тут много потрудились, – добродушно ответствовал протопоп и подмигнул Ивану, – сети свои развесили. Ну да всуе трудились. Живо выметем их паутину…
Дьякон разжег кадило, в воздух поднялась ладанная струйка дыма. Протопоп приступил к молебну. Софья, бросавшая на мужа злые взгляды, мало-помалу утихомирилась, принялась подпевать. Василий же в моленьи участвовал лишь видом, все мысли кружили вокруг одной, тягостной и жгучей.
"Размысли, кому поперек горла встал твой наследник!"
…Серый зимний рассвет застал обитателей княжьего дворца и всего Кремля на ногах и в делах. Сразу после церковной службы и скорой трапезы великий князь призвал к себе думных бояр – Федора Кошкина-Голтяя, Бориса Плещеева, ведавшего судом и розыском в московской вотчине великого князя, да Ивана Бутурлю, поставленного над княжьим двором и московской сторожей.
– Сказывайте.
Первым завел речь Кошкин. Двое служильцев, снятых со сторожи, по словам великой княгини Софьи, спали на посту. За что биты на пытошном дворе, окованы в цепи и брошены в темничный подклет. Перед битьем оба показали, что ночью в покои княжича проникла дворовая баба-портомойка Лукерья, вдовая женка, для прелюбодейства с полюбовником, спальным служильцем Петром Губастовым. За то, что пустили бабу, дворские приговорены к сугубому битью, полугодовому заточению, а после – отправке простыми ратниками в крепость на окском порубежье. Спальник Губастов их слов не подтвердил и про полюбовницу говорить отказывается даже под пыткой железом. Также не сознается и в колдовском сговоре.
Далее подхватил Плещеев. Бабу-портомойку взяли, учинили обыск в ее жилье, нашли два пустых глиняных корчажца подозрительного вида. Кат к бабе пока не приступал – со страху сама во всем созналась. Выгораживает полюбовника, говорит, будто невиновен и ничего не знает, а тряпицу в постель княжичу подложила она.
– Может, и впрямь, не виновен, – заметил Плещеев. – В корчажцах, говорит, было зелье-присуха, опоила им служильца. Потому и не выдает ее, что ослеп от похоти к лукавой бабе.
– Виновен! – глухо, с жесточью промолвил князь. – Под дверьми моего сына вместо службы блядню творил! Виновен. А не признаёт вину – дважды виновен! Пытать далее! К женке-потаскухе также железо применить. Кто надоумил? Кто зелье и ветошь дал? Откуда нити сговора тянутся? Учить мне тебя, Борис Данилыч, как дело твое делать?
– Сделаем, князь, – наклонил голову Плещеев. – Но и без железа дознались. Баба на посад бегала за зельем, к старухе-ворожее. Та и надоумила. Говорит, старая хрычовка – сущая ведьма. Оно и вестимо…
Богомерзкая старуха, однако, успела скрыться. Посланные за ней на посад, в указанный двор, вернулись ни с чем.
– Сторожу на городских воротах усилили, – заговорил Иван Бутурля, – поставили рогатки – мышь не проскочит. Обозы досматривают. На дороги за городом также разъезды высланы. Ведьма далече уйти не могла. А могла и на посаде до времени затаиться. Вряд ли не захотела б убедиться в действии колдовства. С портомоей она лишь два дня тому дело свое обговорила. А сведать в точности, когда та пойдет в ночь к полюбовнику, не могла. Знать, на Москве еще укрывается. Служильцев разослали с грамотами – зачитывают на торгах и площадях. Приметы у старухи особые – сыщем, князь, бесовку.
– Уж расстарайтесь, мужи бояре, – мрачно молвил Василий. – Разузнать хочу доподлинно, откуда эта пакость у нас завелась. Службой своей все трое отвечаете!
– Не Данила ли нижегородский ядом против тебя исходит, князь? – предположил Плещеев.
– Может, он… а может, и… – Василий в злой досаде покрутил головой. – Может, и права Софья. Знаете небось уже? На язык она никогда не была сдержна. А тут и намеренно распускает… хоть и запретил ей. Что ей мой запрет, когда и сам… – Князь сделался бледен, глядел, согнув вперед шею, невидящими очами. – За сына никого не пожалею. Хотя б и брата…
– Прости, князь, – Бутурля приложил руку к сердцу, – но сколь знаю брата твоего, Юрия Дмитрича, не стал бы он такую мерзость творить. Что меч на тебя поднять может – в то верю, а чтоб ведьму подсылать к отроку – не его эта подлая стать. Софья Витовтовна в своем бабьем да материнском праве – от страху за дитя свое думать что взбредет. Но ты-то Юрия знаешь не менее моего, князь. Неужто поверишь оговору?
– Оговору не поверю, – помягчел князь. – Сам о себе засвидетельствует. В Москву его вызову. Не покорится – вину свою признает! Как мыслите?
Трое бояр, раздумав, согласились, что звенигородский князь, даже если не пожелает по вражде своей и гордости покориться, все равно должен в Москву прибыть и оправдаться. Слишком гнусно дело и вина велика да страшна, чтоб не захотеть обелиться. На том кончили совет и разошлись.
…Бутурля оказался прав. Старая ведьма не ушла загодя из Москвы. К вечеру третьего дня в распоряжении Плещеева оказалось аж четверо старух, подходящих обликом под описание портомойки. Одну повязала воротная стража – прибилась к торговому обозу, шедшему в Переславль. Обозные люди старуху опознать не смогли. Других взяли в городе: двух сдали с рук на руки стороже сами посадские, одну каргу схватили прямо в Кремле – затесалась среди нищих и побродяг.
Всех четверых выставили в ряд и показали портомойке. Ту от слабости не держали ноги, обвисала на руках у двух розыскных служильцев. Мутным взором Лукерья уставилась на старух и их бородавки. Хрипло взвыла, показав на одну:
– Аа-а… гадина, гадина! Погубила… погубила! В аду сгоришь, ведьма!..
Не дотянувшись до карги, она вцепилась ногтями в лицо служильца, тоже взревевшего от боли.
– От сучья дочь! – тотчас остервенилась опознанная ведовка. – Блядница, дела простого не сумела устроить! Полюбовника сгубила и саму крючьями истерзают, на огне подпалят! Груди твои с мясом вырвут, кожу сдерут!..
Старуха дико захохотала, брызжа слюной.
Вечером того же дня Плещеев спустился в подклет на пытошном дворе. Сел на скамье перед столом, за которым черкал в исписанных листах подъячий служка. Старуху только что спустили с дыбы. В изодранной и окровавленной исподней рубахе она лежала безвольным мешком на мокром полу. Кат в кожаном переднике вопросительно поглядел на боярина. Тот распахнул кунью шубу – жарко, удушливо к подклете.
– Привести в чувство и продолжать.
Борис Данилыч прикрыл лицо рукавом от вони – смешавшихся в спертом воздухе запахов пота, крови, испражнений.
Ведьму окатили водой из ведра. Заплечный мастер с помощником подняли каргу за ноги и седые разметанные космы, уложили на козлы, укрепили руки под доской. Кат разодрал на спине остатки рубахи и сел на ноги старухи. Из поданной корчаги стал лить на кровавые рубцы, проложенные плетью. Смрад в подвале перешибло кислым уксусным духом. Ведьма утробно завыла и стала по-змеиному извиваться. Ошметья кожи на спине шевелились, рубцы взбухали. Старухина спина скоро сделалась багровым пузырящимся месивом. Подъячий, возвысив голос, без выражения, с расстановкой читал вопросы. В руке держал наготове перо, чтобы писать ответы.
– От кого получила наказ извести колдовством сына и наследника великого князя?..
– Как колдовала – на смерть или порчу?..
– Какое действие от того зелья, что давала портомойке Лукерье?..
– Имела ли умысел колдовать на великого князя и великую княгиню?..
– Кто кроме портомои и ее полюбовника был в сговоре?..
Старуха билась лбом о скамью, хрипела, но не выронила ни слова. Плещеев внимательно рассматривал ногти у себя на пальцах. Подъячий, не поднимая головы, стал читать вопросы с начала:
– От кого получила наказ…
Ведьма, будто подавившись хрипом, затихла и обмякла на козлах. Подъячий, глянув, отложил перо, поскушнел. Плещеев встревожился:
– Не околела?
– Не-е, – уверенно ответил кат, щупая жилу на старухиной шее. – Ведовки так скоро не мрут. Крепкие. Пока всю бесовскую силу из них вынешь, сам едва жив станешь. Знаю эту породу, боярин. Обмерла малость.
– Ты давай все ж осторожней, Ушак, – строго упредил Плещеев. – Угробишь ведьму – след оборвешь. Самого в цепях подвешу вместо нее. Понял меня? Сделай так, чтоб она заговорила!
– Понял, хозяин, – угрюмо отозвался заплечный мастер. – Да только… крепкая дюже порода.
– Со старухой управиться не можешь?! – вскинулся боярин. – На что ты годен тогда?
Ушак, тяжело засопев, сбросил ведьму с козел и за космы потащил к дыбе. За связанные спереди руки поддели крюком на конце цепи, пропущенной в кольца на потолке. Подручник ката стал крутить ворот. Разорванная рубаха медленно, урывами сползала со старухи, оголяя дебелую и морщинистую бабью плоть. Когда ведовка повисла, вытянувшись, ее вновь окатили водой. Ворожея разлепила веки. Ушак сгреб с лица старухи седые волосья, намотал на кулак.
– Ну, будешь разговаривать, девонька? Чай, не великая мученица, не за веру терпишь, лиходеица. Облегчи душу покаяньем.
– Пшел прочь, кобелина, – выдохнула старая и харкнула в него. – Крестоноши клятые, пошли все прочь!
Кат, утершись, ударил ее кулаком, разбил рот. Отплевываясь кровью с кусками зубов, старуха шепелявила:
– Шучье племя, вше ждохнете шкоро ш княжем вашим и шучонком евойным…
– А-а, ведьма! – Ушак схватил со стены чадящий светильник и ткнул огнем в обвислые старухины груди.
Зашипев, ведьма внезапно с натугой расхохоталась и затрясла головой. Седые космы посыпались с плеч в огонь. В один миг голова старухи объялась сильным рыжим пламенем. Кат отскочил, заметался, ища ведро с водой – воды не было. Подручник схватил с пола мокрую рубаху и стал сбивать огонь, но тряпье вспыхнуло в его руках. С воплем он швырнул им в старуху и выбежал вон из подклета.
– Проклинаю… – проскрежетало из пламени, адским нимбом плясавшего на плечах старухи. – Ее проклинаю… сыновей ее…
– Кого?! – заорал Плещеев. Он подскочил к карге так близко, что и шуба на нем могла вспыхнуть. – Кого проклинаешь, ведьма? Кто подослал тебя?.. Отдай мне то, что знаешь!!
В ответ ему вновь почудился дикий хохот, с поросячьими взвизгиваньями и басовитыми переливами. "Бери!" Вздрогнув, боярин попятился. Из опадающего огня проступило почерневшее лицо ведьмы со спекшимися глазницами. Она была мертва, и не могла уже ни говорить, ни смеяться.
Вернувшийся с полным ведром подручник опрокинул его на старуху. Громко дыша, он в ужасе смотрел на боярина.
– Тебе не жить, Ушак! – мертвенным голосом произнес Плещеев, медленно разворачиваясь к кату. Подошел и взял его за грудки, ощерясь: – Кто велел тебе убить ведьму? Кто?! Отвечай, скотина!
– Ты ж видел, боярин, – недоумевал тот, – сама… сама лохмами затрясла…
– А я не видел! – Борис Данилыч состроил кукиш и сунул его под нос кату. Обернулся к помощнику. – Ты видел?
Тот, раскрыв рот в испуге, сильно замотал головой.
– Н-не видал. Ничего не видал. Я за водой бегал. Воды ж не было…
– Ты видел? – Плещеев пронзил взором подьячего служку, стоявшего столбом.
Подъячий поворошил листы на столе.
– Я чинил сломанное перо.
– Да как же… – На сумрачном лице ката проступало осознание непоправимого.
– Все ясно, – зловещим голосом подытожил Плещеев. – Всем быть здесь, не выходить.
Тяжелой неспешной поступью он направился за дверь пытошной. Затлевшая от огня веревка на руках старухи лопнула, внезапный стук упавшего трупа прозвучал в ушах у всех будто громовый раскат. Боярин оглянулся. Мертвая, страшная ведьма смотрела на него черными глазницами и усмехалась, оскалив остатки зубов. Борис Данилыч передернул плечами в куньих мехах.
"Почудилось, – сказал он себе, выходя. – А подослана-то бесовка – бабой! Кто ж такая могла быть?"
Неведомым образом в нем росло из мелкого, почти горчишного зерна уверенное знание – чья рука и чья воля направляли старуху.