– Ты, Феофан, лучше меня его знаешь, – перебил Юрий. – Он у тебя в учениках ходил, потом вместе в трудах были. Как могло так сотвориться, что из преискусного иконника Андрейка Рублёв стал ничтожнейшим богомазом, к тому же церковным татем? Не в ересь ли стригольную его затянули? Из Новгорода в московские земли немало еретиков перебежало. Купцы новгородские ту ересь на хвосте также привозят. Не соблазнился ли и Рублёв от них отвращением к иконам?
Гречин, никогда за словом в рукав не лезший, онемел.
– Андрейка?!
Юрий оглянулся и внезапно заторопился:
– А если тебя, Феофан, попрошу храм расписать, согласишься? Хотел я, чтобы Рублёв расписывал, да видишь, что из этого вышло.
Глубокие складки на лбу изографа медленно расходились и сглаживались. Запавшие темные очи смотрели задумчиво.
– Решай, Феофан! – крикнул князь, отъехав. – Не снес твой ученик славы лучшего иконописца. Ты первый, как и прежде. А мне такой и нужен!
– Постой, князь, – негромко позвал Гречин. – Принимаю твою просьбу. Коли напортил Андрейка, мне исправлять. Пусть и непутевый ученик, да я за него в ответе.
Юрий, выслушав, пустил коня широкой рысью по дороге к монастырю, сопровождаемый боярами и дружинниками.
– У нас есть заказ! – Оба Феофановых подмастерья, вылезши из сугроба, стали радостно обниматься и бодаться друг с дружкой. – Княжий заказ!
– Не у вас, бездельники, а у меня, – проворчал изограф и прикрикнул: – Разворачивайте сани! Обратно едем.
…Княжье богомолье, Саввин-Сторожевский монастырь встречал звенигородского хозяина буднично. Где-то еще стучали топорами, отстраивались. Монахи носили на плечах бревна, гребли снег лопатами, в большом котле на дворе варили смолу. Игумен Изосим вышел почтить и благословить Юрия Дмитрича.
– Все так же, князь? – спросил с участием.
– Хуже, – мрачно ответил тот. – Лекари уж не надеются. Попроси братию, отче, усилить молитвы.
– Денно и нощно велю читать канон о болящих.
Юрий направился к собору. Сняв шапку и подбитую куньим мехом вотолу, упал коленями в снег перед папертью. Широко перекрестился и коснулся лбом обмерзших каменных ступеней. Когда поднялся, на глазах были слезы.
Работников, расчищавших в храме стены, не успели упредить. Юрий, войдя внутрь, оказался под рукотворным снегопадом – на голову летела известковая стружка, в воздухе плавала белая муть.
– Вон все, – не возвышая голоса, сказал князь.
– Пошли, пошли, – подгонял спускавшихся подмастерьев боярин Никитин.
– Ты, Федор, тоже выйди. И двери прикрой. Один хочу остаться.
Перешагивая через горки белых и цветных ошметьев, Юрий приблизился к гробнице игумена Саввы. На крышке гроба лежала Псалтырь, заложенная тесьмой. Взяв книгу и раскрыв, князь молча стал читать.
На половине псалма задрожали руки, Псалтырь упала на гроб. Из груди Юрия вырвалось короткое сухое рыданье. Он опустился на каменный пол, головой прижался к боковине гроба.
– Отче Савво! Не ведаю, чем прогневил я так Господа, что насылает на меня казни… Растерялся я, отче. Не знаю, что делать, что думать. Почему тебя нет со мной, отче?..
Князь вскинулся и вдруг стал бить кулаками о крышку гроба.
– Почему? Почему?!.. Почему ты не остался со мной, отче? Зачем ушел?..
Затихнув, он уронил голову на кулаки.
– Анастасия умрет, – глухо заговорил. – Митя-второй, сын младший, умрет. Василий прислал повторную грамоту. Велит в Москву к нему ехать – с повинной головой либо с оправданьем. А что сделает, если не поеду, не пишет. Да и так знаю. Рать соберет и на меня отправит. Воевать будем, отче. Сыновья одного отца, великого князя Дмитрия. Разве не перевернется отец в гробу? Сыновья того, кто созвал и привел на Куликово всю Русь, в единый кулак собрал, – сами в горло друг дружке вцепятся! А из-за чего, скажи, отче?..
Юрий сполз на пол, сел, опершись спиной о гроб.
– Велит мне оправдаться в колдовстве против племянника, – с горечью продолжал он. – Мне! Да кто из нас более гнушается чародейства – он или я?! Надоумили Ваську на меня ложь возвести. Известно, что за змея с раздвоенным жалом у него под боком греется. Софья, ведьма языкастая! Ненавижу…
Князь закрыл глаза, погрузившись то ли в дрему – полночи провел, разрываясь между постелями жены и сына, то ли в молитву. А вернее, в то и другое. Перед смеженными очами мельтешили смутные образы.
Юрий вздрогнул, открыл глаза. Почудилось, будто кто-то рядом. Сказанные кем-то слова уплывали в сон, никак не схватывались умом.
– Нет, не поеду в Москву, отче. Что мне там делать. Перед Васькой уничижаться? Вину чародейства отвергать? Мерзко. Знаешь, отче, что ворожеев не терплю. На кол бы их сажал безо всякой пощады…
Юрий надрывно засмеялся, распяленной ладонью закрыл лицо.
– …а жену не выдам. Врешь, Васька. Не выдам.
Он продолжал давиться горьким смехом.
– Я, отче, сейчас только подумал. А вдруг она это? Настасья? Я ведь и не знаю ее толком, хотя живем десять лет. Что у нее в голове творится? Бог весть. В Москве, говорят, колдовство перекинулось моровой язвой на самих лиходеев. Что, если на нее тоже?.. На жену мою? Не язвой, так другой хворью… А она и сына за собой потащила… – Юрий похолодел, резко развернулся ко гробу, требовательно взмолился: – Старших сыновей убереги мне, отче Савво! Слышишь?! Убереги!.. А Митьку-младшего, коли выживет, Богу отдам! Монахам на воспитанье, чтоб чернеца из него взрастили… Прими, Господи, обет мой, смилуйся над нами, грешными…
Он обессиленно опустился вновь на холодные плиты пола, подогнув под себя ногу.
– Знаю даже, откуда мерзость эта взялась у нее на уме. Никифоровы побаски о греческих царицах! Ну дура же баба!.. За ее дурость теперь всем платить… мне в первую голову… А может, не она? Ведь не дура же… не злодеица… Понимать должна!..
В притворе скрежетнула тяжелая входная дверь.
– Вон! – взревел Юрий, не видя за столпом, кто лез к нему, руша уединенье.
– Князь, – послышался голос боярина Никитина, – белозерский старец Кирилл ответное письмо прислал. Ты велел без промедленья тебе отдать, когда гонец примчит, – напомнил он.
Юрий поднялся.
– Дай! – протянул руку.
В ладонь ему лег свиток. Нетерпеливо разорвав веревку и раскатав пергамен, князь спешно побежал глазами по ровным, убористым письменам, проглатывая малозначащие, не касаемые дела строки. "Господину благоверному князю Георгию Дмитриевичу – Кириллище, чернечище грешный, со своею братьицей челом бьем… Радуемся, господин, видя и слыша, что ты стремишься к добру, от всей души уповаешь на Бога и на Пречистую Его Матерь… А что, княже, скорбишь о своей княгине, что она в недуге лежит, так мы о том в точности знаем, что некий промысел Божий и человеколюбие Его проявились на вас, чтобы вы исправились в отношении к Нему. Так ты, господин, посмотри на себя с женою твоею, и покайтесь оба от всей души. Потому что если кто и милостыню творит, и молить Бога за себя велит, а сам не отступает от неподобных дел своих, никакую пользу не приносит себе… А я, грешный, со своей братьицей рад Бога молить о твоем здравии и спасении, о твоей княгине и о детях твоих, и о всех христианах, порученных тебе… А что пишешь мне, будто издавна жаждешь увидеться со мной и жену недугующую с собой привезти хочешь – так ты, господин, Бога ради не смей того учинить, чтобы вам сюда ехать. И знаешь почему, ведь я писал тебе уже – из-за грехов моих и страстей то будет искушением для меня, если жену свою повезешь ко мне, ища во мне чудотворца, от болезней исцеляющего. Потому что, княже, ты думаешь обо мне, будто я добр и свят, а я воистину всех людей окаянней и грешней и всякого стыда исполнен… Так что невозможно тебе меня увидеть. Покинув монастырь, пойду прочь, куда Бог направит, и не обрящешь меня, только зря проездишь…"
Юрий смял пергамен в кулаке.
– Что с тобой, князь? – опасливо спросил Никитин, глядя в его исказившееся болью лицо.
– Ничего, – пробормотал Юрий. – Не смогу… сбежать от Васьки на Белоозеро. Упорствует Кирилл, не перешибить мне его смиренье.
Он расправил грамоту и вновь впился глазами в строки.
– Неподобные дела… – Лоб его стал влажным, налипли тонкие пряди волос. Князь говорил будто в горячке. – Неподобных дел своих не отступает… Какие я неподобные дела творю, Федор? – Он тяжело, лихорадочно смотрел на боярина.
– Откуда Кириллу знать, какие у тебя дела, князь, – возразил тот. – Через полтысячи верст он тебя разве видит и помыслы твои читает? По обычаю монастырскому грехи мирские обличает, как им и положено. А к князьям у святых старцев особый счет, – с усмешкой прибавил Никитин. – Любят они поучать князей. Сергия вспомни. И Савву.
– Сергий зрел в душу и помыслы читал. – Юрий казался потрясенным, будто откровением. – Савва прозорлив был, может, и не менее Сергия. А Кириллу я до земли поклонюсь, если…
Недоговорив, он пошел из храма. Спустившись с паперти, принял на голову шапку и плащ на плечи.
На конюшенном дворе гулял, скучая, Феофан Гречин. Тихонько приплясывал на ходу, сунув мерзнущие руки в рукавицах под отвороты шубы.
Но князь об изографе не вспомнил, а сам Феофан не полез к нему на глаза. Только когда Юрий Дмитриевич оседлал коня и в молчании поехал со двора, Гречин кинулся вслед, надсадно воззвав:
– Так вели, князь, распорядиться обо мне!
Юрий повернулся к боярину, бросил:
– Управь, Федор.
Старый изограф, застыв соляным столпом, глядел в хвост княжьего отряда, пока не прикрыли ворота.
– Даже не взглянул, – пробормотал он, едва ворочая обмерзшими губами, и покорно поплелся за позвавшим его Никитиным.
10.
Постельничий стоял над князем, раздумывая, будить или не будить. Измученный бессонными ночами Юрий Дмитрич уснул в изложне, не сняв ни сапог, ни опашня. Приклонил на миг отягченную, налитую будто свинцом, голову и тут же провалился в пропасть спасительного бесчувствия.
Рассудив, что трех часов довольно для дневного сна, постельничий стал потряхивать Юрия за плечо.
– А? – тот дернулся, мутно уставился на него.
– Лекари, князь.
– Сейчас… – Юрий спустил ноги на пол. – Сейчас… Умыться подай, Роман.
В изложне висел серебряный рукомой, но князь любил со сна ополаскиваться основательно. Холопы внесли полную бадью, уставили на скамью. Юрий, скинув опашень, погрузил голову в холодную воду. Резко распрямившись, обдал брызгами и себя, и постельничего, и слугу, стоявшего поодаль с чистой рубахой. Стал яростно растирать лицо и голову накинутым рушником.
– Что лекари?
– Говорить с тобой хотят, князь. Да в сенях дьяк по зову дожидается.
– Зови лекарей сперва.
Юрий стянул мокрую рубаху. Пока надевал свежую, а слуга держал наготове кафтан, явились двое лечцов. У обоих под мышками было зажато по толстой книге. Поклонясь, приступили:
– Мужайся, князь.
– Все испробовано: травные настои, масляные обертывания, купанье в васильковой воде. Кровь отворяли, с луной сверяясь. Внутрь давали сожженный и растертый агат – сей камень духам нечистым противится…
– И растолченной бирюзой поили. Об этом же камне писано, что от многих ведомых и неведомых хворей исцеляет…
– Но не беспредельно человечье врачевство…
– Не можем исцелить твою супругу и сына, не зная, от какой болезни страждут.
Оба лекаря развели руками, один при том выронил книгу и спешно подобрал.
– И Галин с Иппократом не помогут? – вопросил князь, сгорбленно сидя на ложе.
В ответ услышал безнадежное:
– Иппократ не сильнее Бога. Попов приглашай, князь. Пускай соборуют да исповедуют.
Юрий встал. Задумчиво прошел меж лекарей, будто не заметив. Те проворно посторонились. От двери покоев кивнул постельничему, спросил об успенском протопопе.
– Здесь он, в хоромах неотлучно. Да княгиня… того… не желает…
Недоговорив, постельничий стушевался под темным взглядом Юрия.
– Не хочет – заставлю, – жестко проговорил князь.
В женской половине дворца всюду царила приглушенность: полутьма, полушепот. Боярыни и сенные девки перемещались на цыпочках, дабы не тревожить княгиню, которой стал несносен любой громкий звук. В сенях и опочивальне повисли без движения терпкий запах травяных зелий и тяжелый дух болезни. Погнав женок и девок прочь из спальни, Юрий встал у постели.
– Только сейчас от приступа отошла, – пошептала ему сенная боярыня, уходя. – Извелась вся от корчей, голуба наша.
Юрий терпеливо ждал, пока на исхудалом, измученном восковом лице Анастасии откроются глаза, обведенные иссиня-темными полукружьями. Поборов удушающую жалость к ней, он заставил себя произносить слова твердо, бесчувственно:
– Ты не знаешь, потому что я велел скрыть от тебя. Теперь знай, Настасья: младший Дмитрий умирает, как и ты. Нашего сына пожирает та же болезнь, что и тебя.
Равнодушный поначалу взор Анастасии стал напряженным. Спекшиеся губы зашевелились.
– Ми-тенька… – едва разобрал Юрий.
Князь не выдержал. Отвернулся, не в силах смотреть на нее.
– Ты должна… – голос его срывался. – Если своя жизнь не дорога… хоть сына пожалей!.. Исповедуйся, Анастасия. Ведь помираешь… И его за собой тянешь. Неужель так тяжки грехи твои, что попа видеть не хочешь?!
Юрий развернулся. В упор смотрел на жену. Княгиня, страдая, вертела головой на подушке, уводя глаза от прямой встречи.
– Что скрываешь от меня, жена?
Он наклонился над постелью, уперся руками в подушку.
– Бога побойся, Настя.
С этими словами, повторив у дверей, вышел. В полутемных сенях натолкнулся на щуплого успенского протоиерея, отца Дионисия с епитрахилью на шее и дароносицей в руках.
– Ты уж хорошенько попытай мою княгиню, отче, – напутствовал духовника Юрий. – Все из нее вытряси, до капли! А после ко мне приходи.
Наконец дело дошло до заждавшегося дьяка с пергаменом под мышкой, чернильницей на поясе и гусиным пером за ухом. В думной палате князь принялся составлять послание в Москву.
– Благоверному и великому князю Василию Дмитриевичу, Божьей милостью владимирскому, московскому, ростовскому, переславскому, суздальскому и прочая… господину моему и брату старейшему… Вычеркни "господину"… брату моему старейшему…
Под размеренные шаги Юрия слова послания изливались из него легко, ровно, без промедлений. Точно не было долгих часов раздумий, когда он не мог измыслить, чем отговориться от настойчивых приглашений Василия, чтобы не затрепыхать, как пойманная птица в силках, не оказаться между молотом тяжкого подозрения и наковальней унижения перед всей Москвой. Никогда не хитривший с врагами, всегда бивший их прямым ударом, Юрий Дмитриевич жалел в эти дни, что не умеет извиваться ужом, карабкаясь из западни. Почти завидовал лукавой изворотливости тверского князя Ивана Михайловича, очутившегося два года назад в почти таком же двойном прицеле – гнева Едигеева и мести Василия московского. Исхитрился не навлечь на свою голову ни того, ни другого: вызванный Едигеем для осады Москвы с ратью и тверскими пушками, Иван Михайлович отправился в путь, да в пути и застрял – тайно приказал отравить коней. Без коней какой же путь? Так и повернул назад.
Нужный ответ сложился у Юрия лишь нынче ночью.
– …Не могу к тебе быть, брате, как требуешь, понеже супруга моя, возлюбленная княгиня Анастасия Юрьевна при смерти обретается. Не хочу оставить ее. И Господь наш милосердный ни от какого человека того не потребует, чтоб от умирающей жены отлучаться, хотя б и под страхом меча. А сколько еще на одре при последнем издыхании княгиня моя пролежит, то единому Богу ведомо, а меня не пытай о том…
Окончив с посланием, князь ощутил острый голод – не сразу и вспомнил, когда трапезовал в последний раз. Отправив дьяка перебелять письмо, он велел здесь же крыть на стол.
Пока хлебал горячее постное варево, объявился поп Дионисий. Присел в сторонке на лавку, сложил руки на коленях.
– Исповедал, отче?
– Исповедал, княже, и причастил рабу Божью, – пророкотал священник. Несмотря на щуплость и малый рост, голосом успенский протопоп обладал могучим. – Соборовать завтра будем, и мать, и дитя.
Юрий знаком показал слугам, чтоб скрылись и затворили дверь.
– В чем каялась?
Движение ложки от блюда с варевом ко рту князя ничуть не замедлилось. Лишь по напряженной спине можно было понять, что вопрос не празден.
– Прости меня, княже, – священник не скрыл удивления, – не забыл ль ты о тайне исповеди?
– А ты не забыл ли, отче, что я муж своей жены? – Юрий раздраженно бросил в блюдо ложку, замарав одежду жирными брызгами. – И князь своей земли? Не надобно было б – так не спрашивал бы!
– Ты князь земли, а я служитель Христов, – невольно возвысив голос, Дионисий словно рыкнул на Юрия.
Князь рывком вскочил, с угрозой пошел на попа. Иерей также поднялся и смотрел бесстрашно. Юрий, нависнув коршуном, взял его за рясу на груди.
– Я должен знать! – тоже прорычал.
Дионисий не испугался княжьей ярости.
– Никто кроме Него, – он возвел очи к потолку, – того знать не должен.
Священник освободил рясу из кулаков Юрия, отстранился.
– Если не держишь более, пойду, князь.
– А что же мне делать? – поникнув, спросил тот.
Протопоп удрученно вздохнул.
– Молись о душе, тяжко согрешившей.
Юрий в одиночестве сел доедать. Но кусок не лез в горло. Отодвинув блюдо, он мрачно уставился в крытый узорной скатертью стол. Пришел хоромный боярин, доложил о каком-то чернеце, пожелавшем видеть князя. Юрий не слушал. Вдруг взревев, одним движеньем снес со стола блюда, горшки и корчаги.
– Дура!!!
Поглядев на истекающую варевом, подливами и питьем утварь, устремился прочь из палаты.
Слуги, холопы, девки, боярыни вжимались в стены перед быстро и широко шагавшим в сенях князем, опасаясь попасться ему на глаза. Сторожевые едва успевали распахнуть двери, где мешкали, там отворял сам – ударом ноги. Только перед дверьми княгининой изложни остановился отдышаться и к Анастасии вошел с видимым безразличием на лице.
Как и в прошлый раз, она не хотела встретиться с ним взором. Боялась или виноватилась перед ним, Юрию было все равно. Он даже не знал, что сказать ей… как изъяснить ту горючую смесь ярости, обиды, жалости и любви… да и надо ли?
Ее губы опять беззвучно зашевелились. Князь приблизился, склонился.
– Детей… призови.
Не сказав ни слова в ответ, он вышел. Распорядился послать за сыновьями, но сам остаться не захотел. Над ухом зудел хоромный боярин, рассказывал про чернецов из Ярославля. Юрий, наконец разобрав, о чем речь, пожелал принять монахов. Привести их велел в свой моленный покой.
Стоя на коленях перед киотом в полстены, он услышал вошедших, но не прервал молитву – в голос читал псалом. Думал, чернецы присоединятся, вплетут в моленье свои голоса. Но за спиной длилось молчанье.
Князь обернулся, досадуя на невежество пришлецов. Чернец оказался один. То ли глуп беспросветно, то ли дерзок неимоверно – продолжал стоять столбом, взирая на коленопреклоненного князя.
– Не узнаешь? – неожиданно усмехнулся монах, стягивая с головы клобук. – Неужто так изменился за три года?
Юрий Дмитриевич, забыв встать, медленно, в изумлении разворачивался.
– Верно, зять, – продолжал пришелец, – верно на коленях меня встречаешь.