- Совсем не понятно. Выходит, заарестовали мое добро? - всполошился Никанор.
- Нажим на спекуляцию…
Под окном промелькнули двое верховых с винтовками. В одном Павел Сидорович узнал Парамона, другой, бурят в черной папахе, был, кажется, незнаком. Когда они вошли в Совет, Павел Сидорович вгляделся в лицо бурята, скуластое, туго обтянутое смуглой кожей, поднялся.
- Цыремпил Цыремпилович? Не узнал тебя, дорогой казак!
Обнялись. Цыремпил Цыремпилович снял папаху, грустно улыбнулся.
- Тебя тоже трудно узнать. Годы не красят…
- Сколько тебе было лет, когда попал на каторгу?
- Шел двадцать третий…
- Клим, это Ранжуров, тот самый казак…
- Чую по разговору. Надолго к нам? Не подмогнете нам в улусе Совет организовать?
- Ты сразу берешь быка за рога! - улыбнулся Павел Сидорович. - Надо накормить, напоить, а уж потом спрашивать. Пойдемте ко мне обедать.
5
Баргут оправился быстро. Савостьян дивился: "До чего крепкий, холера, все заросло, как на собаке". Он намеревался опять направить его к Еши Дылыкову. Но Баргут, всегда послушный, на этот раз уперся. Савостьян уговаривал и так и этак. Васька слушал его молча. Савостьяну даже показалось, что он наконец согласился. Обрадовался:
- Завсегда говорю: ты у меня молодец. Утречком поезжай с богом.
Васька поднял на него удивленные глаза.
- Я сказал - не поеду.
- Но-но-о! - угрожающе протянул Савостьян. - С чего ты таким неслухом стал? Живо могу укорот дать. У меня не шибко зауросишь.
Баргут на это и бровью не повел… И Савостьян отступил. Он знал, что Ваську не уговоришь. Такой уж это человек. Заломит свое, и хоть кол на голове теши. И что за характер у проклятущего!
Самому ехать не хотелось. Отяжелел, огрузнел за последние два года. С хозяйством неплохо управлялся и Васька, сам он больше распоряжался. А тут придется ехать. Кормов мало. Осенью пожадничал, оставил двух лишних коров. А может быть, Федот Андроныч выручит? Сена у него, по словам Баргута, много, два непочатых зарода.
В доме купца Савостьяна встретил незнакомый молодой мужчина. На нем была белая рубашка, военные брюки и хорошие хромовые сапоги. В углу рта он держал папироску, щурился от дыма. Савостьян заключил: важная птица, раз курит в избе.
- Хозяин в добром здоровье? - спросил Савостьян.
- Кто там? Проходи сюда. - Дверь боковушки распахнулась, и на пороге показался сам Федот Андроныч. Волосы и борода его были всклочены, лицо пожелтело, одрябло. - A-а, это ты… - купец остановился в проеме дверей. Он был в исподнем. Из-под расстегнутой рубашки виднелась грудь, поросшая курчавой черной шерстью. В шерсти утопал золотой крест на тонкой серебряной цепочке.
В комнате у измятой постели сидел уставщик. Савостьян поздоровался, посочувствовал Федоту Андронычу:
- Выкрутила же хворость… И какой злодей на тебя руку поднял?
- Мало ли поганцев на свете. - Федот Андроныч сел на кровать, подложил под спину подушки. - Теперь грабителям честь воздается.
- Оно так… - согласился Савостьян. - Каторжники к власти подобрались - тут уж добра не жди. Диву даюсь я, откуда у них сила взялась?
- Вера в господа ослабела, - сказал Лука Осипович. - Все беды от этого. В старину семейщина соблюдала все установления веры, в бараний рог сворачивала нечестивцев. А теперь что! Властвуют антихристы в образе богохульников-советчиков, и нет на них управы. С Тимошкой ведь что выдумали!..
- Напугали! - горько усмехнулся Савостьян. - Теперь его, проклятого, хоть охраняй.
- А в городе как жмут! Я уже говорил Луке Осиповичу, что с городским купечеством сделали. Виктор Николаевич сказывал - выжали-таки из них весь налог.
- Кто такой Виктор Николаевич? - спросил Савостьян.
- А парень, который тебе встретился. Приказчиком у меня будет работать. Сам-то я обессилел. - Федот Андроныч наклонился к Савостьяну и Луке Осиповичу, зашептал: - Приехал этот парень сюда заниматься не одной торговлишкой. Но пока таится, вынюхивает, откуда чем пахнет. А еще, мужики, слух идет: на востоке атаман Семенов крошит советчиков в капусту. Даст бог, до наших доберется. Но нам сидеть сложа руки нельзя. Пока Семенов сюда дойдет, советчики разорить могут. Поговаривают, что они заново землю делить собираются. Уж тут они порезвятся. По злобе своей неуемной отведут самые бросовые земли. Вот до чего мы дожили, мужики. Спокон веков семейщина сама распоряжалась своими наделами, теперь - посельга. Наши деды и прадеды в гробах перевернутся…
- Про то же я без устали толкую народу, - со скорбью в голосе заговорил уставщик. - До стариков мои слова доходят. А молодые, особливо которые на войне побывали, беспечально глядят на погибель старинных установлений.
- Глупые они, не понимают. Молодо-зелено, - Савостьян вспомнил о сыне, добавил, озлобляясь: - Дуростью потешаются. Заветы отцовщины в тягость им стали.
- Сами виноваты, дали волю чужакам и молодятнику, - пробасил Лука Осипович.
- Попробуй не дать! - угрюмо сказал Савостьян. - Из горла вырвут, что им надо!
Савостьян расстроился так, что ушел домой, позабыв спросить у Федота Андроныча о кормах. До этого была надежда: пройдет кутерьма, прокатится половодьем, и все станет на свои места. Снова будет прочным и нерушимым уклад жизни семейских. Сейчас от надежды ничего не осталось. Уж если советчики взялись потрошить городских купцов, то здесь им и вовсе бояться нечего. Разорят, истинное слово, разорят! Пойдет прахом нажитое правдой и неправдой. За что же тогда грехи на душу принимал, если в старости придется заново сесть на скудный кусок хлеба?
Дома Савостьян обошел двор. Все сделано прочно, добротно. Во всем виден достаток: новые просмоленные колеса лежат в запасе, на колышках висят обтянутые кожей хомуты - тоже запасные, ни разу не надеванные, под сараем - штабель плах и теса. Везде полный порядок, никакого старья, ничего изношенного, гнилого. Всю жизнь думал о таком хозяйстве. И теперь, когда оно есть, кто-то придет, снимет с колышка новенький, пахнущий юфтевой кожей хомут и наденет на свою паршивую кобыленку. Как же, братство-равенство!
Со скотного двора, весь в мякине, пришел Васька Баргут. Савостьян поманил его пальцем.
- Сыми эти хомуты, Васюха, и унеси в амбар. Висят тут, глаза мозолят. Видишь, Васюха, какое добро тебе оставлю. Во век бы столько не нажил.
Баргут снял хомуты, понес в амбар. Савостьян усмехнулся. Пусть ждет наследства, злее работать будет.
Он вышел за ворота, остановился. По улице шли трое: хромой учитель, городской советчик Парамон и бурят. Парамон и бурят вели в поводу оседланных лошадей.
- Васюха, - позвал Савостьян, - иди-ка сюда.
Баргут вышел на улицу, остановился рядом с Савостьяном.
- Видишь, с винтовочками расхаживают… Я же толковал тебе: бурят сбаламутил посельга. Смотри, чуть не обнимаются. Я бы на твоем месте не стерпел… - Савостьян повернулся и ушел. Баргут стоял на улице, пока Павел Сидорович и его спутники не свернули в переулок. Васька хмурился. Лицо у него было недоброе.
6
Собираясь на вечерку, Нина надела белую шелковую блузку, черную юбку и черный блестящий пояс - лучшее, что у нее было. Уложила перед зеркалом волосы, подмигнула своему отражению: "Будь молодцом, Нинка". Отец говорил уже не раз, чтобы она познакомилась с семейскими девушками, но Нина все не решалась сходить к Назарихе, где собиралась на посиделки молодежь, и, по правде говоря, не очень хотела этого: вечерами отец рассказывал ей о матери, о своей молодости, о каторге и многом-многом другом, чего она совсем не знала, и эти рассказы были для нее дороже всяких вечерок. Но в последние дни отец все реже выкраивал время для таких разговоров, уходил в Совет рано утром, возвращался поздно, усталый, невеселый. Она просила, чтобы отец и ей дал какую-нибудь работу, но он, тихо улыбаясь, говорил:
- Подожди… Надо будет, сам скажу.
Было уже поздно. Нина пробежала по пустой улице, постучалась в дверь дома Назарихи. Никто не ответил, и она, вспомнив, что стучать здесь не принято, дернула дверь. В доме было полно парней и девчат, они разговаривали, смеялись, но увидели ее - и все сразу же замолчали. Молчание длилось долго. Нина стояла у порога, она боялась сдвинуться с места, не знала, что сказать. Просто стояла и смотрела на девушек в ярких цветастых сарафанах, отороченных широкими лентами всех цветов радуги, на шее у каждой сверкающие бусы из стекла, ожерелья из янтаря - от пестроты красок у Нины зарябило в глазах.
Белокурая девушка с кудряшками на висках подошла к Нине, беззастенчиво разглядывая ее, сказала:
- Вот, девки, наряд так наряд!.. Юбка на ремне, как штаны у солдата. Без этого не держатся!
Машинально, пряча ремень, Нина запахнула короткий плюшевый жакет. И девушки засмеялись.
- Ты, Дора, смотри не на наряд, - посоветовал девушке в кудряшках сипловатый мужской голос. - Ишь розовенькая какая. С городских харчей, должно.
- Ты на семейских дурех пришла полюбоваться? - спросила Дора. - Ну, гляди, какие мы!
Она повернулась на пятке, забренчав стекляшками бус, одернула ситцевый, небогатый сарафан, поправила светленькие кудряшки. Все дружно засмеялись. А Нина, сгорая от стыда, еле сдерживала слезы.
Из угла вышел взлохмаченный парень с маленькими маслянистыми глазами, дохнул на нее запахом редьки и лука, сипловато пробасил:
- В жизнь не видывал таких девах. Ну-ка, повернись, какая ты будешь с другой стороны…
Нина отшатнулась, бросилась на улицу. Дома она весь вечер плакала. Отец вернулся поздно, хмурый, озабоченный, не сразу заметил ее покрасневшие глаза, встревожился:
- Ты чего?
Она все рассказала. Павел Сидорович покачал головой, неожиданно усмехнулся:
- А говорила - помогать буду.
- Будто я отказываюсь! Но к ним больше не пойду. Они смотрели на меня, папа, как смотрят в зоосаде на обезьяну.
- Ну и что? Ты думала, тебя возьмут под руки и проведут в передний угол? Дожидайся… Чужаков они не жалуют, по себе знаю. Помню, первое время пригласят обедать, сами за стол садятся, а мне на табуретке ставят, чтобы, дескать, не опоганил стол. Что же я должен был делать, оскорбляться? Ничего подобного. Я ел, что подавали, как ни в чем не бывало…
- Дураки какие-то!
- Ну зачем так, дочка… Не они виноваты в этом. Одно запомни: тут уважают сильных и крепких. А ты у меня ведь не слабая, правда?
Она ничего не ответила, вроде бы даже немного обиделась на отца. Получается, что он чуть ли не оправдывает сумасбродство этих несносных девок. А он, не дождавшись ответа, потускневшим голосом сказал:
- Ну что ж… Пойдем завтра вместе с тобой. При мне они…
- Вот уж нет, папа! - перебила она. - За ручку водить меня не надо. Я сама пойду…
И она стала ходить на вечерки каждый день. Придет, сядет у порога, делает вид, что насмешки ее вовсе не касаются. Постепенно к ней привыкли, подшучивать и зубоскалить стали реже, но петь песни, плясать не приглашали, и это было, пожалуй, хуже всяких насмешек - чувствовать себя отверженной, никому не нужной, отгороженной непреодолимой стеной отчуждения. Она стыдилась жаловаться отцу, но он, конечно, обо всем догадывался, ни о чем ее не расспрашивал. Когда она уходила при нем на вечерку, он незаметно наблюдал за ней, и серые глаза его под тяжелыми бровями заметно теплели. Она была благодарна ему за эти взгляды и за то, что он ее ни о чем не спрашивает.
На вечерках не всегда было хорошо и семейским девушкам. Лохматый парень, тот, что в первый вечер хотел посмотреть ее "с другой стороны", нередко приходил на посиделки под хмельком - куражился, тискал девчат, лез к ним целоваться. Однажды он пристал к Доре - девушке, что вертелась перед Ниной на пятке. Отбиваясь, девушка толкнула его в грудь. Парень покачнулся и чуть не упал, схватил Дору за пройму сарафана, потащил к себе.
- Как тебе не стыдно! - крикнула ему Нина.
- А, это городская птичка голосок подает, - парень отпустил Дору, пошатываясь, подошел к Нине. - Завидки берут, да? Хочешь, чтобы я и тебя чмокнул в алые губки?
Он облапил Нину. Она ударила его по руке. Девчата затихли, испуганно глядя на Нину. Парень криво усмехнулся и опять протянул к ней руки. Нина отступила на шаг и вдруг одну за другой влепила ему две звонкие пощечины.
- Ах ты, язва! - заревел парень. - Я же тебя так отлупцую, что и родители не признают.
- Бей, негодяй! Бей, если посмеешь руку поднять! - Лицо Нины горело от негодования.
Неожиданно у нее нашлись союзники. Дора подскочила к парню, закричала:
- Попробуй только тронь! Я вцеплюсь в твои бесстыжие бельма и не отпущусь, пока не вырву!
Зашумели и другие девушки. Парень плюнул себе под ноги, скверно выругался и ушел. А Дора села рядом с Ниной, с одобрением сказала:
- Молодец ты, ей-богу. Ловко его… - Она заливисто рассмеялась. Девчата придвинулись к ним ближе и стали наперебой рассказывать о парне. Зовут его Мотькой, он друг Федьки, того, что в город от батьки убежал. Чуть выпьет - начнет над девчатами измываться. Все его боятся.
А Нина почти не слушала то, о чем ей говорили девчата. Она поняла, что стена отчуждения сломана, и это наполняло ее такой радостью, какой она никогда до этого не испытывала. Она улыбалась глупой от радости улыбкой, и все девчата, и даже сама Назариха казались ей милыми, славными и красивыми.
7
Поздним вечером Павел Сидорович возвращался с заседания Совета. Улица села тонула в густой тьме. Лишь кое-где сквозь щели ставней пробивался тусклый свет. Когда-нибудь окна перестанут закрывать, и село засверкает живыми огнями. Это придет не скоро. Еще долго будет прятаться семейщина за глухие ставни. Медленно, туго, со скрипом входит в село новая жизнь. Но входит. Она разламывает тупой страх и окостенелое недоверие к новому. Она уже разрубила семейщину на три неравные доли. С одного края - Клим Перепелка и его товарищи, с другого - Савостьян, Федот Андроныч, в середине - Захар Кравцов, Никанор Овчинников и многие, многие другие, их подавляющее большинство. Они угрюмо посматривают то в ту, то в эту сторону. Каждый из них может стать другом, но может стать и врагом.
Павел Сидорович подошел к своему дому. На двери висел замок. Нина, стало быть, на посиделках. Он нашарил ключ за притолокой, отомкнул замок, взялся за скобу двери и вдруг круто повернулся. На крыльцо вскочил человек, взмахнул белой дубиной. Павел Сидорович отпрянул в сторону. Дубина обрушилась на балясину. Сухо хрустнуло дерево. Павел Сидорович метнулся вперед, обхватил железными руками гибкое, пружинистое тело, пригнул к земле, придавил коленом и, коротко взмахнув кулаком, ударил в белое пятно лица.
- Вот тебе, гадина!
В ответ ни звука. Только под коленом судорожно билось тело. Павел Сидорович повернул его вниз лицом, заломил руки за спину и, сняв с себя поясок, туго связал. Встал, отдышался.
- Теперь пойдем в избу, - он открыл двери, переволок через порог связанного, зажег огонь и отступил.
- Баргут!
Васька лежал на полу, сверкая черными, ненавидящими глазами. Из разбитого носа текла кровь.
- Ты что, с ума сошел! - Павел Сидорович поднял его на ноги, встряхнул. - Кто тебя послал? Кто? Говори, или я из тебя душу вытряхну.
- Никто, сам…
- Врешь! Говори, кто послал!
Васька твердил одно: сам пошел.
Павел Сидорович разглядывал его потемневшими от гнева глазами.
- Ты это что же, никак на тот свет вздумал меня отправить?
Баргут отвернулся, выдавил:
- Нет. Отдубасить хотел.
- За что же?!
- А за что меня буряты били?
- При чем здесь я?
- Ты их подговорил. Я все равно припомню это. Посадят в тюрьму - вернусь и дам тебе за бурят и за тюрьму.
- Ты, Васька, дурак. Я думал, ты умный, а ты - дурак.
Развязал ему руки, приказал снять зипун. Васька подчинился. Он хлюпал разбитым, опухшим носом, вытирал кровь подолом рубахи.
- Иди умойся. Да не вздумай убегать. Я тебя тогда лучше бурят отделаю. Мало они тебя били, если дурь из головы не вышибли. Видишь? - Павел Сидорович показал увесистый кулак. - Этой штукой я из тебя могу покойника сделать. А ты - "бурят подговаривал".
Васька подошел к умывальнику, набрал в ладони воды, плеснул в лицо. Павел Сидорович сидел на лавке, положив руки на стол, смотрел на Баргута. Этот тоже может стать и врагом, и другом. А возможно, уже стал злобным, непримиримым врагом? Этого не должно быть. Невежество, безрассудство правят его волей или лукавые, ловкие негодяи?
- Эх, Васька, Васька, голова твоя пустая… - с сожалением и грустно сказал Павел Сидорович. - Ты прости, что помял тебя в горячах. Нехорошо это, своих бить…