* * *
Китайский посол вошел в сопровождении Ильменгира. Лицо его, густо размалеванное красной и черной тушью, казалось маской, сквозь прорези которой глядели внимательные глаза.
Низко поклонившись шаньюю, посол с порога заговорил:
- "Великий хан! Я проделал нелегкий путь, чтобы передать тебе слова моего государя. Но прежде прими подарки, которые прислал тебе твой брат, а мой повелитель. Он посылает тебе кафтан, шитый жемчугом, кафтан парчовый, золотой обруч для волос, золотом оправленный пояс и носороговую пряжку к нему. Кроме этого, мой господин дарит тебе десять кусков вышитых шелковых тканей темно-малинового и вишневого цвета[6] [7].
Посол подал знак, и двое слуг поставили к ногам шаньюя большой кованый сундук. Даже не взглянув на подарки, шаньюй сказал:
- Видно, дело срочное, раз ты приехал в такую погоду. Говори волю твоего государя.
Посол словно в замешательстве опустил глаза, потом заговорил ровным голосом:
- Твои южные племена, великий хан, чинят многие беспокойства границам нашей империи. Ведомо тебе это?
Шаньюй Молчал. Его медное горбоносое лицо было бесстрастно. Не дождавшись ответа, посол продолжал:
- Сердце моего повелителя полнится скорбью и гневом, когда он видит провинции, разоренные твоими воинами. Если эти набеги совершаются с твоего согласия, великий хан, то мой государь велел передать тебе следующее: "Голова твоего дуюя[8], владетеля южного Юэ, уже висит перед Северными воротами императорского дворца. Коли великий хан в состоянии предпринять поход и воевать с китайскою державою, то Тянь-цзы, Сын Неба, ожидает тебя на границе. А если сил у тебя недостаточно, то ты должен стать лицом к югу (то есть к столице Китая) и признать себя вассалом Дома Хань. К чему скрываться на севере песчаных степей? В холодной и бесплодной стране нечего делать."
Посол в изумлении запнулся, вглядываясь в лицо шаньюя: белые волчьи зубы хуннуского вождя медленно открывались в улыбке. Затем улыбка исчезла, и шаньюй сказал устало:
- Ты хочешь знать мой ответ? Он готов: таких наглецов, как ты, я отправляю на Северное море[9]. Это и есть мой ответ императору.
- Великий хан! - Китаец прижал руки к груди: - Прежде чем отправить меня в ссылку, ты должен выслушать мои последние слова. Кто осмеливается так поступать с послом императора, тот готовит себе славный конец. Его голова будет выше всех, надетая на кол у Северных ворот…
- Но не ты ее увидишь там, - нетерпеливо прервал посла
шаньюй и махнул рукой.
Двое латников с копьями выступили из полутьмы приемной комнаты и молча подтолкнули посла к выходу. Китаец не сопротивлялся.
Когда закрылся полог, шаньюй велел подать себе соленый чай с молоком и бараньим жиром. Этот напиток великий хан любил не меньше простого воина.
Гудухэу Ильменгир стоя ждал, пока шаньюй позавтракает. Изредка он поглядывал на своего повелителя, стараясь угадать ход его мыслей. Ильменгир был, пожалуй, самым близким к шаньюю человеком, однако на военных советах старался держаться в тени. Уж кто-кто, а он-то знал, как ревнива и завистлива потомственная знать, как кичится она своей родословной.
В жилах Ильменгира текла кровь простолюдина, и своим теперешним положением он* был обязан только собственному уму и проницательности. Да, именно проницательности, потому что шаньюй был мнителен, самолюбив и вспыльчив. Смену его настроений и желаний было так же трудно предугадать, как смену красок степного заката.
Но за спиной Ильменгира лежала жизнь долгая и нелегкая, словно дорога в страну Давань[10], Такая дорога научит разбираться даже в сердцах и помыслах государей. -
"Шаньюй не лучший из них, - думал Ильменгир, - но он, по крайней мере, умен и храбр. Конечно, этого недостаточно, чтобы быть отцом своему народу. Нужны еще опыт, знание соседей и осторожность в поступках. Ум и разум - вещи разные, хотя и одного происхождения, как вода и снег".
Шаньюю иногда не хватает разума* и тогда рядом с ним появляется Ильменгир. Нет, он не дает своему государю прямых советов. Он просто выводит его на верную тропу и делает вид* что шаньюй нащупал эту тропу сам.
Мысли Ильменгира прервал шаньюй.
- Пусть приведут воинов, взятых под стражу, - сказал он, - но прежде я должен знать, в чем их вина.
- Они нарушили твой запрет, шаньюй, и подняли мечи
друг на друга.
Ильменгир сделал знак страже, и через минуту латники втолкнули в комнату двух безоружных воинов. Оба упали перед шаньюем на колени.
- Из-за чего вы обнажили оружие? - после тяжелого молчания спросил шаньюй,
Один из воинов, пожилой кипчак[11], с лицом, исполосованным шрамами, заговорил, медленно подбирая хуннуские слова:
- Он оскорбил меня, шаньюй. Он сказал про мои шрамы: "Это у тебя не следы боевых мечей, тебе изрезали лицо за какую-нибудь мелкую кражу"[12]. Но всякий, кто знает меня, может сказать: "Ой-Барс получил эти рубцы как воин и как мужчина".
Шаньюй кивнул:
- Я помню тебя, Барс равнины. Ты был сотником, когда я ходил за Белогорье[13], в землю динлинов. Но за что же этот молодой воин так жестоко оскорбил тебя?
- Я не хотел отдать ему в жены свою дочь.
- Он предложил тебе слишком маленький выкуп? Или тебе не подходит такой зять?
- Ни то, ни другое, шаньюй.
- Так в чем дело?
- Мы с ним из одного рода, шаньюй, - тихо ответил Ой-Барс, опуская голову.
У шаньюя изломилась левая бровь и резко обозначились скулы.
- Смотри мне в глаза, - приказал он молодому воину. - Ты слышал о моем законе: ни один человек не смеет жениться на девушке из своего рода?
- Слышал, шаньюй, - твердо ответил молодой воин. - Но я люблю только эту девушку.
- Тогда, наверное, ты слышал и о том, какое наказание ждет тебя?
- Да, шаньюй. Я должен умереть.
- И ты умрешь. Умрешь сегодня вечером на глазах у всего войска. А ты, Ой-Барс, ступай. На первый раз я прощаю тебя, но только на первый раз. Никто не имеет право пролить кровь соплеменника, кроме меня.
Оставшись одни, шаньюй и Ильменгир долго молчали. Потом советник сказал с горечью:
- Ты поторопился, шаньюй Мне жаль этого молодца. Его можно было бы отправить в пограничный отряд.
- Мне тоже его жалко, - раздраженно ответил шаньюй. - Но я казню его не из прихоти и не по злобе. Брать жен из чужого рода - это самый верный способ связать мои племена родственными узами, избавить их от вражды, собрать, как стрелы, в один колчан. И я добьюсь этого, даже если мне придется каждый день рубить головы ослушникам.
Глава 2
В апреле с юга прилетели теплые ветры. За несколько дней они съели неглубокий снег, и косогоры сразу запестрели ранними степными цветами.
Талые воды скапливались в разлужьях и, замерзая по ночам, сверкали на утреннем солнце, как соляные такыры[14]. По их гладкому льду с визгом носились маленькие ребятишки в овчинных шубах. Дети постарше, одетые в короткие войлочные кафтаны, под наблюдением взрослых воинов объезжали баранов. Одуревшие от обиды и злости, бараны делали немыслимые прыжки, стараясь сбросить своих седоков, потом бешеным галопом уносились в степь. Если "бараний всадник" возвращался из степи по-прежнему верхом, вся орава встречала его завистливыми криками: он выдержал испытание и теперь будет учиться верховой езде на настоящем боевом коне. Неудачники же (а их было большинство) плелись назад пешком, разукрашенные синяками и шишками. Их встречали издевательским хохотом и улюлюканьем.
С утра до позднего вечера в степи шли учения легкой и латной конницы. Бесчисленные сотни всадников строились в колонны, развертывались лавой и с диким гиканьем мчались вперед, на невидимого врага.
В нагульных табунах, где кони еще не бывали под седлом, молодые хунну обучались искусству бросать аркан. Латные сотни без устали рубились друг с другом, пробуя крепость мечей и рук. Но главным оружием воина считался лук. Поэтому шаньюй всегда сам присутствовал на состязаниях лучников. Сидя на подбористом караковом жеребце, он наблюдал с холма за военными играми стрелков и изредка делал замечания.
В День жертвы погибшим воинам были назначены главные учения. По приказу шаньюя отобрали три сотни молодых и сильных рабов. Все они когда-то были храбрыми воинами, и шаньюй немного сожалел о них. Но убитые в походах не примут в жертву труса, они могут обидеться, что им прислали служить слабого и малодушного раба. Да и что жалеть обреченных, если скоро конница шаньюя пойдет в набег и пленников некуда будет девать[15].
В назначенный час шаньюй в сопровождении Ильменгира и слуги мальчика поднялся на холм. Вставало огромное багряное солнце; степь дымилась, светлела и ширилась; ослепительно сияли ледяные такыры, и ветер гнал редкие облака по бездонно-синему небу.
Вокруг холма, на котором стоял шаньюй, до самого горизонта теснились конные сотни, съехавшиеся сюда из ближних и дальних улусов[16].
Шаньюй поднял руки к восходящему светилу, и все войско замерло. Слышно было только, как посвистывают на ветру сухие прошлогодние дудки да изредка фыркают кони.
- О могучее Солнце! - раздался над степью зычный голос шаньюя. - Я, твой сын, приветствую тебя и обращаюсь с просьбой: будь милосердно к моему народу, даруй его стадам тучные пастбища, его женщинам - детей, крепких, как бурьян, а его воинам - победу и славу! Пусть наши кони не знают усталости, пусть наши мечи не тупеют и наши стрелы поражают врагов так же верно, как твои лучи разят все живое в безводной пустыне!
Закончив молитву, шаньюй повернулся к Ильменгиру и взглядом сказал: "Пора".
Советник взмахнул рукой, и к холму рысью подъехали триста всадников. Под ними были сытые быстроногие кони, но ни у кого не было оружия. Впереди всех на вороном жеребце ехал широкоплечий молодой мужчина с волосами, как бело- золотистая овечья шерсть. Он дерзко взглянул в лицо шаньюю и Отвернулся.;
- Какие сотни тебе угодно назначить для испытания, шаньюй? - к спросил Ильменгир, наклоняясь в седле.
- Выбери сам.
Советник кивнул и наугад стал выкликать имена сотников. Всего он назвал тридцать имен, так что на каждый отряд выпало по десять жертв. Названные сотни во главе со своими начальниками выстроились на равнине слева от холма. Остальное войско разъехалось по буграм, откуда было удобнее наблюдать за ходом предстоящей травли. Всадники-жертвы разбились на десятки и остановились в двух полетах стрелы от своих пал Мей:
Шаньюй достал из саадака[17] лук с костяной накладкой, вытащил из колчана стрелу с тремя широкими железными лопастями и неторопливо положил ее на тетиву. И как только стрела с леденящим душу свистом ушла в небо, всадники- жертвы и их преследователи сорвались с места. Степь загудела под копытами трех тысяч коней, а стылый весенний воздух содрогнулся от рева конной орды[18].
Шаньюй всем телом подался вперед, ноздри его горбатого хищного носа раздувались всякий раз, когда в спину какого-нибудь беглеца по команде начальника вонзались десятки каленых стрел и он, взмахнув руками, падал с коня. Убитых слуги приносили к холму и считали, сколько стрел поразило раба. По количеству их определялась меткость стрельбы в каждой сотне.
Все дальше в степь уходили сотни, все меньше оставалось жертв. У шаньюя было отличное зрение степняка, и он видел, что скоро все кончится. Пожалуй, Ильменгир не успеет перевернуть свои песочные часы в пятый раз, как было загадано. Что ж, это хорошо. Значит, воины не разучились держать в руках смертоносный хуннуский лук и стрелы их по-прежнему бьют без промаха.
- После состязания… - начал шаньюй и умолк на полуслове: в Нижайшем к нему отряде происходило что-то непредвиденное.
Один из безоружных беглецов, плечистый и рыжеволосый, вдруг повернул черного, как ночь, коня и, пригнувшись к самой луке седла, ринулся на своих преследователей. Туча стрел взметнулась ему навстречу, но то ли хунну оторопели от такой неслыханной дерзости и не успели прицелиться, то ли всадника хранили его духи - он остался в седле.
Через мгновение вороной конь врезался в ряды хунну, и тут случилось такое, от чего у шаньюя вспухли на скулах крутые желваки. В руке рыжеволосого смельчака словно по волшебству возник сверкающий изогнутый меч. И началась безмолвная за расстоянием рубка. Всякий раз, когда в воздухе вспыхивали струистые высверки кривого меча, шаньюй прикрывал глаза медными веками. Он знал, что его воины не любили и даже боялись рукопашного боя и вступали в него только будучи вынужденными.
"Это моя ошибка, моя вина, - со стиснутыми зубами думал шаньюй. - В ближней схватке бессильны и стрелы, и аркан, в умении владеть которыми хунну не знают себе равных".
- Велю взять рыжего живым, - сказал он Ильменгиру, и тот умчался в степь исполнять приказание.
Шаньюй отвернулся и старался больше не смотреть в ту сторону, куда поскакал советник.
Рыжеволосого привел на аркане за своим конем сотник Ой-Барс.
- Развяжи его, - сказал шаньюй, вглядываясь в крупное с прямым носом и высоким лбом лицо пленника.
Ой-Барс спешился и с видимой опаской освободил от петли шею рыжеволосого.
- Сколько он убил твоих воинов, сотник?
- Полтора десятка, шаньюй. Он убил бы и больше, но у него сломался меч.
- Подойди поближе, - сказал шаньюй пленнику, и тот без боязни поднялся на холм.
Только теперь владыка разглядел, что пленник необыкновенно высок ростом, выше головы шаньюева коня.
- Откуда ты родом?
- Из страны динлинов, государь.
- Я так и думал. Только там рождаются такие рослые люди с глазами, как синее железо[19]. Как твое имя?
- Меня зовут Артай.
- Наверное, тебе покровительствуют могучие духи. Иначе почему ни одна стрела не поразила тебя? Но ты все равно умрешь. Кровь, пролитая тобой, просит жертвы.
- Нет, великий хан! - раздался вдруг детский голос. - Не убивай его. Будь справедливым! Ведь этот храбрый воин защищал свою жизнь!
Шаньюй с удивлением разглядывал мальчика-слугу, который упал перед ним на колени.
"Безгласный раб заговорил, - подумал он с усмешкой. - Завтра, того и жди, заговорят лошади и бараны". Эта мысль развеселила шаньюя, и он спросил благосклонно:
- Почему ты просишь за этого человека, маленький раб? Разве он твой родственник?
- Да, великий хан! Он мой брат. Нас разлучили твои воины, когда мы попали в плен. Если ты простишь Артая, он принесет много пользы твоему народу, да будет над ним милость Неба! В нашей земле Артай был лучшим оружейником, а твоему могучему войску нужно много мечей и стрел.
Шаньюй сдвинул брови и повернулся к Ильменгиру, который уже поднялся на холм:
- Почему в число трехсот попали мастера? Кто отбирал рабов?
- Их отбирал твой Карающий меч,[20] Ирнак, шаньюй. Но он, конечно, не знал, что этот раб - оружейник.
Шаньюй задумался, потом сказал, обращаясь к Артаю:
- Вас, динлинов, китайцы называют гуйфанами, демонами. Ты, наверное, и есть злой дух, раз тебе так везет. Могу ли я верить, что ты вновь не направишь свой меч против хунну, если я оставлю тебя в живых?
- Клянусь Солнцем и тенями моих предков, - негромко сказал Артай. - Я буду твоим верным воином и пойду за тобой в любую страну, только…
- Что только?
- Только не в землю динлинов, великий хан, - глядя в лицо владыки, закончил Артай. - Тогда я стану твоим врагом.
Шаньюй и советник переглянулись. Потом Ильменгир сказал Артаю:
- Великий хан видит, что в сердце твоем нет лукавства. Значит, ему нечего опасаться и предательства… Скажи, ты можешь наладить в Орде оружейные кузницы?
Артай покачал головой:
- В степи нет железного камня и нет деревьев, угли которого способны его расплавить. А возить их сюда из моей страны далеко и трудно.
- При этих словах в глазах шаньюя промелькнула какая-то мысль, но он сказал только:
- Зачисли его в латную конницу, гудухэу. Я прощаю его.
Артай низко поклонился, а мальчик-слуга поцеловал песок возле шаньюева коня.
Глава 3
Походный шелковый шатер императора казался издали огнисто-голубым фонариком. Но чем ближе подъезжал всадник, тем внушительнее становились размеры шатра. Скоро уже можно было разглядеть диковинные узоры его сводов и императорский герб на белом полотнище знамени у входа.
Всадника то и дело останавливали дозорные. Он нетерпеливо совал им в руки золотую пластинку с изображением крылатого дракона и снова пришпоривал коня. Всадника раздражали эти новые порядки, введенные императором в армии. Ведь любой солдат знает в лицо князя Ли Гуан-ли, начальника военного совета, и тем не менее у него спрашивают пропуск.
Князь был очень недоволен, что император сам приехал на границу. Что это, недоверие? Или, может быть, Сын Неба больше его смыслит в войне? Но для этого ему нужно провести в походном седле столько лет, сколько провел Ли Гуан-ли, то есть ровно полжизни.
Возле шатра князь увидел знакомую коляску, покрытую киноварным лаком и расписанную желтыми фениксами. Значит император был на месте.
Бросив поводья подбежавшему воину, князь снял запыленные сафьяновые туфли и вошел в шатер. Он был одним из немногих приближенных, кому разрешалось входить к Тянь-цзы без доклада.
Император возлежал на ковровых подушках, подперев голову ладонями. Рядом с ним с развернутым пергаментным свитком сидел придворный историк Сыма Цянь.
Князь прижал руки к груди, приветствуя повелителя 'Вселенной. Император покосился на него и сделал знак подождать. Потом он снова повернулся к историку:
- Продолжай. Мы слушаем.
- "…Самая лучшая война, - стал читать Сыма Цянь, - разбить замыслы противника; на следующем месте - разбить его союзы; на следующем месте - разбить его войско. (Император согласно кивал, сощурив узкие глаза с прямыми длинными ресницами.) Самое худшее - осаждать пограничные крепости. По правилам военного искусства такая осада должна проводиться, лишь будучи неизбежной. Подготовка больших щитов, осадных колесниц, доставка снаряжения требует три месяца. Однако полководец, будучи не в состоянии преодолеть свое нетерпение, посылает своих солдат на приступ, словно муравьев. При этом одна треть офицеров и солдат оказывается убитой, а крепость не взятой. Таковы гибельные последствия осады…"
Князь давно понял, что историк читает императору трактат о военном искусстве, написанный знаменитым полководцем Суньцзы примерно шестьсот лет назад.
"Какие крепости у хунну? - все более раздражаясь, думал военачальник. - И чему сейчас могут научить нас эти пожелтевшие свитки?"
Он решительно встал и с поклоном, стараясь придать своему голосу мягкость и раболепие, произнес:
- О великий и ослепительный! Прости твоего неразумного слугу, что он осмеливается прервать ваши занятия. Но я привез вести, которые жгут мне сердце и которые я должен передать немедленно.
- Что это за вести? - недовольно спросил император, приподнимаясь на локте.
- Твой посол оскорблен вонючей степной собакой, вождем хунну, и сослан на Северное море.
- Что-о? - император вскочил, словно облитый кипятком. - Он дерзнул поднять руку на моего посла?!