- Вначале мы думали, что он погиб, и оплакивали его смерть, - продолжал император. - Но нет, смельчак Ли Лин сдался без боя, спасая свою шкуру.
- Неправда, ваше величество! - раздался голос, и из толпы выступил Сыма Цянь. - Вас ввели в заблуждение.
- Ты знаешь что-то, чего не знаем мы? - недобро прищурившись, спросил император.
- Да, ваше величество. Я знаю от очевидца, что Ли Лин бился насмерть и до последней минуты ждал вашей помощи. Но ведь мы укрылись в крепости, и хунну сообщили об этом Ли Лину. Уже ни на что не надеясь, он все-таки попытался пробиться в горы. Но силы были слишком неравные, и Ли Лин поднял бунчук скорби.
- Как дворянин, он должен был покончить с собой! - разом крикнули несколько вельмож.
- Ли Лин спасал от бессмысленной бойни остатки своего отряда и…
- Он спасал свою подлую шкуру, - желчно повторил император, - и за это предательство поплатятся его родичи!
Сыма Цянь тяжело опустился на колени.
- Сын Неба! Будьте милосердным! У Ли Лина одна старуха мать, и она ни в чем не виновата. Пощадите ее!
К императору приблизился Чэнь Жун.
- Ваше величество, позвольте ничтожному молвить слово.
У-ди кивнул.
- О каком очевидце толкует почтенный Сыма Цянь? - с ехидцей в голосе спросил Чэнь Жун.
- Я говорю о своем сыне Гае, - ответил историк. - Шаньюй отпустил его по просьбе Ли Лина.
- Где же сейчас твой сын?
- Он в безопасности, и твои длинные лапы не достанут его, Чэнь!
Чэнь Жун быстро повернулся к императору:
- Ваше величество! Я обвиняю Сыма Цяня в государственной измене!
Эти слова прозвучали в ушах придворных, как грохот обвала.
- Доказательства? - шепотом спросил император.
- Луч надежды! Всем известно, что Сыма Цянь составлял летопись священных династий. В своей книге он писал и о вашем благословенном царствовании.
- Я знаю об этом.
- Вы не знаете о свитках, которые ходят по рукам, ваше величество! - возразил Чэнь Жун, метнув в историка злобный взгляд. - Ваше несравненное правление Сыма Цянь осмелился назвать временем смуты. Он говорит, да простятся мне эти оскорбительные слова: "Уж лучше в годы мира быть собакой, чем в годы смуты человеком быть!"
- Проклятая черепаха![55] - в изумлении вскричал император и бешено топнул ногой. - Взять изменника! Рукописи сжечь до единой![56]
Стража схватила историка за руки и грубо поволокла к выходу.
У-ди шумно перевел дыхание и махнул рукой.
- Ступайте все. Ты, Чэнь, останься.
Придворных словно сдуло ветром. Император уселся в плетеное тростниковое кресло и закрыл глаза. Чэнь Жун стоял перед ним в выжидательной позе. Не поднимая набрякших век, У-ди сказал:
- Немедля объяви о розыске Сыма Гая. Указавшему его местопребывание обещай награду в пятьсот золотых.
Чэнь Жун наклонил голову.
- Будут еще приказания?
- Старую змею доставить сюда и казнить публично, объявив об измене ее сына.
Глава 12
Уже вторую неделю Гай скрывался на окраине города в доме своего друга и двоюродного брата Вэя Ань-дао. Ань-дао был уроженец города Май и вместе с Гаем служил на границе в отряде "ста золотых". Незадолго перед походом Ли Лина Ань-дао заболел лихорадкой, и его оставили в городе.
Юношей связывала не только солдатская дружба, хотя в бою они не раз спасали друг другу жизнь, а в походах делились последней горстью риса, - оба они были дворяне и "вышли из конфуцианских ворот"[57]. Духовная близость и стала тем прочным сплавом, который делает двух людей неразлучными, как рукоять и клинок меча.
Гай уже знал, какое страшное обвинение предъявил император его отцу. Когда Ань-дао рассказал об этом, Гай внутренне словно окаменел. Он не отвечал на вопросы друга и целыми днями лежал на циновке, неподвижно глядя прямо перед собой.
В голове Гая, как мельничные жернова, ворочались мысли. Опозоренные седины отца взывали к мести. Но как проникнуть во дворец? Для этого нужно стать невидимкой. Ведь стоит Гаю выйти на улицу, как его тут же схватят. Повсюду в городе развешаны указы о его поимке.
После долгих и лихорадочных раздумий выход наконец был найден. Но согласится ли Ань-дао? Хватит ли у него мужества пойти на верную смерть, защищая честь рода?..
Однажды Ань-дао вернулся из города с вестью, что по приказу императора казнили мать Ли Лина. Плетеная клетка с ее головой поднята на шест посреди дворцовой площади[58]. Рассказывая это, Ань дрожал как в лихорадке, и глаза его горели ненавистью.
- Пусть это будет преступлением перед Небом, но мы должны… - и он шепотом закончил: - убить тирана!
- Ань, брат мой и друг, - сказал Гай. - У нас есть только одна возможность для этого. Но все зависит от твоей твердости.
- Я готов к пыткам и смерти. Что нужно сделать?
Гай ребром ладони медленно провел себе по горлу. Ань-дао с ужасом смотрел на его руку.
- Да, Ань, - твердо продолжал Сыма Гай. - Ты отнесешь мою голову во дворец, и тебя пропустят к императору.
- Нет, только не это, только не это, Гай! - крикнул Ань-дао и попятился.
- Будь мужчиной. Наша фамильная честь втоптана в грязь, и эту грязь мы смоем только кровью палача. Род наш угаснет, но навсегда останется незапятнанное имя. Ты сделаешь это, Ань?
По лицу Ань-дао текли слезы.
- Поклянись памятью нашего деда, нашей дружбой, что ты это сделаешь!
- Клянусь! - белые губы Ань-дао шевельнулись почти беззвучно.
- У своего лекаря ты возьмешь яду. Для меня, и чтобы отравить кинжал. Денег не жалей - они нам уже не пригодятся.
- Да, Гай.
- И последнее: у тебя есть надежный человек, который взялся бы доставить письмо Ли Лину?
Ань-дао покачал головой:
- За ворота города никого не выпустят. Письмо отнесу я сам: стража мне знакома до последнего караульного. Я скажу, что хочу взглянуть, уцелело ли мое поместье под Май.
- Тогда не медли. Скоро вечер, и за ночь ты должен обернуться. Дозору, который тебя задержит, скажешь: "Важные вести для гудухэу Ильменгира". Вот охранная пайцза.
Гай протянул брату квадратную медную пластинку. Затем он присел к низенькому столику и, макая кисточку в тушь, стал писать:
Господин мой и повелитель Ки-дуюй Ли Лин!
Я, ничтожный Сыма Гай, припадаю к Вашим стопам и прошу простить меня за ужасные вести. Сообщаю, что Ваша незабвенной памяти мать казнена сегодня утром по повелению жестокосердного У-ди, да поразит его бог грома Лей-ши! Ваш друг, а мой отец Сыма Цянь опозорен и сослан на Восток, к морю.
Обильными слезами оплакиваю наше общее несчастье и как заклинание повторяю слова поэта:
В мире много тоски,
Но ничто не сравнится, поверьте,
С тяжкой болью разлук,
С неизбежностью горя и смерти.
Небеса и земля
Необъятны, но тоже не вечны;
Только скорбь и печаль,
Только скорбь и печаль бесконечны…
Целую Ваши туфли, господин мой и повелитель. Если мне отомстить не удастся - отомстите Вы за наше горе и позор.
Сыма Гай, бывший воин из отряда "ста золотых".
Пока Гай писал, Ань-дао сходил куда-то и принес маленькую кипарисовую коробку. Он поставил коробку на столик и заплакал. Глаза Гая были сухи. Он крепко обнял брата и подтолкнул к двери:
- Прощай, Ань. Помни о клятве.
* * *
Когда перевернулся в небе Ковш и склонилась к закату звезда Цэнь[59], Ань-дао уже подходил к крепости. Он выполнил поручение брата и передал письмо в руки Ильменгира. Прочитав письмо, главный гудухэу вначале задумался, потом сказал будто про себя:
- Бедняга Ли Лин! Неужели и это ты простишь императору?
Советник шаньюя самолично провел Ань-дао через сторожевые посты, и к рассвету юноша добрался до городских стен. Возле крепостных ворот Ань-дао трижды прокричал выпью, и со стен тотчас спустилась веревочная лестница. Поднявшись наверх; Ань-дао молча вложил в ладонь начальника караула увесистый мешочек, сплетенный из морской травы.
Глухими, темными переулками он прокрался домой и остаток ночи просидел над очагом, прокаливая в зелье кинжал. Кинжал был узкий и тонкий, как лист осоки.
Потом Ань-дао снял с себя халат и изнутри пришил в просторном рукаве тесемочную петлю. Вложив в нее кинжал, он надел халат и налитыми кровью глазами посмотрел в ту сторону, где лежало мертвое тело друга.
* * *
Когда раздались зазывные крики разносчиков снеди и на разные голоса загомонила улица, Ань-дао вышел из дому. В руке у него была корзина, прикрытая шелковым платком. Если бы не богатая одежда, его можно было бы принять за уличного торговца. Собственно, Ань-дао и был сейчас торговцем. Он шел во дворец, чтобы продать две человеческие жизни за одну.
У ворот дворца его остановила стража:
- А ну, осади! Куда лезешь?
- Я пришел получить пятьсот золотых, - тихо сказал Ань-дао и приподнял шелковый платок.
Стражник заглянул в корзину и, отшатнувшись, спросил:
- Что это?
- Голова преступника Сыма Гая.
Через минуту во дворце поднялся переполох. Первым из сановников прибежал Чэнь Жуй.
- Я знал Гая в лицо, - хрипло сказал он. - Покажи!
Вглядевшись, Чэнь Жун с облегчением выпрямился:
- Да, это он. Давай сюда корзину!
Ань-дао хитро ухмыльнулся:
- Нет, сиятельный. Эта голова досталась мне слишком дорогой ценой. Поэтому я полагаю, что достоин лицезреть Сына Неба. Это будет для меня высшей наградой.
- Ну хорошо. Ступай за мной.
Ань-дао мысленно поблагодарил судьбу за то, что Чэнь Жун от радости позабыл приказать стражникам обыскать его.
Они остановились перед массивной дверью, изукрашенной чеканными золотыми фениксами, птицами долголетия и счастья.
Чэнь Жун, приложив палец к губам, исчез за дверью. Его не было довольно долго, но наконец он появился и кивнул Ань-дао:
- Входи!
Императора Ань-дао узнал сразу по тому, что тот один сидел, а все вокруг стояли. Держа корзину перед собой, Ань-дао опустился на колени и склонил голову.
- Возьмите у него корзину и принесите сюда! - приказал император, и Ань-дао вздрогнул от этих слов: его план - оказаться рядом с У-ди - рухнул. И когда Чэнь Жун подошел, чтобы взять корзину, Ань-дао вскочил на ноги, оттолкнул Чэня и бросился через весь зал к императору. Взлетел пестрый рукав халата, сверкнула узкая сталь - и металл звякнул о металл: под парчовыми одеждами императора была надета кольчуга.
Опрокинув кресло, У-ди с визгом проворно помчался по залу. Он, как заяц, петлял между колонн и в смертной тоске взывал к своим придворным, совсем запамятовав, что ни у кого из них нет оружия.
Однако его вопли были услышаны наружной стражей. Охранники появились вовремя. Один из них, рискуя убить императора, метнул дротик и угодил Ань-дао в бедро. Ань-дао упал и, собрав последние силы, швырнул кинжал вслед убегавшему императору. Кинжал воткнулся в колонну над самой головой У-ди и задрожал, как струна циня[60].
На Ань-дао навалилось сразу несколько человек. Ему скрутили руки за спину и стали бить по лицу. Ань-дао горько рассмеялся.
- Чему ты смеешься и зачем хотел убить меня? - спросил его император, уже оправившийся от испуга.
- Я друг Сыма Гая и пришел отомстить за него.
- Друг? Но ведь ты принес его голову. Чэнь не мог ошибиться.
- Да, государь. У нас с Гаем не было другого выхода. А смеюсь я потому, что Гай сочтет меня трусом, раз вы остались в живых.
У-ди пристально посмотрел на Ань-дао, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.
- Ты храбрый человек, - помолчав, сказал он. - Скажи, чего ты хочешь перед смертью.
Государь, велите принести мне вашу одежду. Я проколю ее и буду считать, что отомстил вам. Я поклялся другу. Мне больше не на что надеяться, как только пронзить ткань вместо вашего сердца. Тогда я умру без сожалений.
- Принесите, - коротко сказал У-ди.
И Ань-дао принесли шелковый халат императора.
- Дайте ему его кинжал!
На всякий случай император отошел за колонну и оттуда с любопытством смотрел, как Ань-дао на куски кромсает халат
- А теперь взять его! - крикнул У-ди, но было поздно: резким взмахом руки Ань-дао по самую рукоять вогнал кинжал себе в сердце.
И многие придворные отвернулись, чтобы император не увидел выражения их лиц…
Глава 13
Получив от ночного гонца письмо, Ильменгир наутро передал его Ли Лину. По-человечески советнику было жаль китайца, но с точки зрения государственных интересов казнь матери Ли Лина представлялась весьма важным и своевременным событием. Горе и жажда мести непременно заставят Ли Лина перейти на сторону хунну. А это будет большой удачей, потому что Ли Лин не только смелый, но и грамотный полководец, знакомый со всеми правилами китайского военного искусства.
Как умный и дальновидный человек, Ильменгир понимал, что временные успехи хунну еще ничего не решают, что борьба с Небесной империей предстоит жестокая, кровопролитная и долгая. И чтобы из такой борьбы выйти победителем, мало одной удали и отваги, - для этого нужно знать вражескую армию и все ее приемы. Ведь не вечно же во главе ее будет стоять глупец, одержимый непомерной гордыней.
Ли Лин поможет шаньюю обучить военачальников и создать из конной орды настоящее войско, которое положит Китай на лопатки. А набеги - что ж, это просто собачьи укусы, пусть болезненные, однако вовсе не смертельные для Срединного царства.
Все эти мысли Ильменгир высказал шаньюю, и сейчас они оба ждали решения Ли Лина. В шатер изредка приходил Ант, которому Ильменгир наказал присматривать за Ли Липом (советник опасался, как бы китаец не покончил с собой) Ант говорил одно и то же: по ночам пленный плачет во сне, а потом просыпается с криком и до утра пьет вино. А когда напьется пьяным, то рассказывает Анту о каких-то далеких краях и о своей матери. Иногда он разговаривает с нею, как будто она сидит рядом…
Расчет Ильменгира оказался верным. Через неделю Ли Лин, решительный и подтянутый, вошел в шатер и сказал Ильменгиру, что хотел бы говорить с шаньюем. Лицо полководца было спокойным и бесстрастным, только под глазами подковами лежали черные круги.
Шаньюй, испытующе взглянув на Ли Лина, кивнул ему на ковровую подушку. Некоторое время они молчали. Наконец Ли Лин заговорил:
- Я решился, государь. Вы были правы тогда, предсказывая мне мою участь по возвращении ко двору… Словом, если вы не передумали, я принимаю предложение.
- Я не передумал. - Шаньюй хлопнул в ладоши и велел принести вина. - Я рад, - продолжал он, - и верю, что мне не придется раскаиваться… Для начала ты получишь обещанные десять тысяч всадников. Наведи среди них порядок, какой сочтешь нужным. Кстати, что ты думаешь о моем войске?
- Мне не нравится одно, государь: ваши воины слишком полюбили китайские вещи, китайскую еду и сладкие вина. Роскошь изнеживает. Сила вашей армии в ее неприхотливости и закаленности. Ведь если говорить о численности, то в Китае одна провинция может выставить войско, равное вашему. Я приказал бы снять с воинов все эти шелка, в которых они походят на фазанов. Это платья для женщин, а не для солдат. Солдатская одежда - латы из бычьих кож и теплые меха. А еда - мясо и молоко…
- Шаньюй слушал Ли Лина, не перебивая. Он и сам уже подмечал, что в войске неладно, но не придавал этому большого значения. "Воины заслужили отдых, так пусть потешат себя, - так он думал. - Однако Ли Лин прав. Наша сила - в выносливости и неприхотливости. Какой китаец способен провести в седле трое суток подряд? Или неделями питаться одним вяленым мясом и при этом остаться готовым к бою?.."
Когда Ли Лин умолк, шаньюй спросил его:
- А что ты скажешь о штурме Май?
Ли Лин, подумав, ответил:
- Я слышал, что в одном из тысячи дел даже мудрец совершит ошибку, а дурак одно из тысячи дел сделает правильно. Император - человек недалекий, но на сей раз он поступил правильно, укрывшись в крепости. Он понял, что потерять вторую половину армии равносильно полному разгрому. Сейчас он будет собирать свежие войска и, вероятно уедет из крепости. Вместо него останется Ли Гуан-ли. Он самолюбив и постарается доказать, что способен справиться с врагами своими силами. Я не стал бы штурмовать крепость, а попробовал бы выманить князя на равнину.
- Так, а что мы будем делать до этого?
- Начинайте учения, а в окрестные города пошлите свои грамоты. Иногда их легче взять языком, чем приступом. Когда они сдадутся, вам будет проще разбить новую армию императора. Ведь ему придется брать собственные крепости…
- Ну что ж, я подумаю, - сказал шаньюй и, обласкав, отпустил Ли Лина.
"Этот человек, пожалуй, не глупее Ильменгира, - оставшись один, размышлял шаньюй. - Если все пойдет так, как он предположил, я вызову из Орды подкрепление. Ильменгир прав: война будет затяжная. Плохо с оружием. Из Орды мы забрали с собой почти все. А каравана из страны динлинов нет до сих пор. Придется, видно, снова посылать туда отряды, чтобы образумить этих упрямцев…"
Шаньюй кликнул Ильменгира и, нахмурившись, заговорил:
- Я хочу задать тебе несколько вопросов. Много ли твоих лазутчиков в Май?
- Около полусотни, шаньюй. Они вошли в город вместе с армией императора.
Каким образом они передают донесения?
- Стража на Северной башне подкуплена, шаньюй…
- Так. А надолго хватит в городе запасов еды?
- Думаю, еще на неделю. Но в крепости со дня на день ожидают подхода караванов.
- Перекрой все караванные дороги. В Май не должна попасть ни одна горсть риса.
- Но, шаньюй… - в замешательстве возразил Ильменгир. - Это будет означать, что мы нарушили договор о перемирии.
- С каких пор тебя стали тревожить такие пустяки?
Советник опустил глаза, почувствовав в голосе шаньюя недоброе.
- Я перекрою дороги, шаньюй. Только мне непонятно…
- Тебе непонятно, что голодная армия пойдет на вылазку?
- Да, шаньюй. Я понял. Прикажете вызвать из Орды свежие войска?