- Вот теперь ты догадливей, - удовлетворенно заметил шаньюй. - И еще: во все окрестные крепости разошлешь грамоты. Обещай в них, что солдаты будут отпущены на все четыре стороны. Горожане могут или уехать, или остаться дома. Имущество их разграблено не будет. В этом я даю слово. Если же мое войско встретит сопротивление - город будет выжжен дотла, а жители перебиты до последнего человека.
- Слушаю и повинуюсь, шаньюй. Грамоты будут готовы к, вечеру.
Губы шаньюя вдруг раздвинулись в улыбке, обнажив белые зубы. Ильменгир поежился: он знал эту улыбку. Она появлялась на лице владыки всякий раз, когда кому-нибудь готовился подвох.
"Уж не мне ли?" - с тревогой подумал советник, но подозрение его тут же рассеялось.
- Я хочу немного отдохнуть от дел, - сказал шаньюй. - Сегодня мы устроим облавную охоту на кабанов. Загонщиками пойдут те, кто сменил боевые доспехи на китайские тряпки. Пусть эти щеголи хорошенько прочешут приречные заросли.
Ильменгир усмехнулся в бороду: затея шаньюя становилась ему понятной…
Через полчаса бесчисленная рать загонщиков, сверкавшая всеми цветами радуги, двинулась на тугаи[61]. В одном из первых рядов шагал и наследник Тилан - в халате, расписанном павлиньими хвостами, в сафьяновых, шитых жемчугом туфлях и в круглой шапочке с султаном из зимородковых перьев.
Под ногами загонщиков жирно чавкала бурая, покрытая ржавчиной почва; острые шипы и сучья хищно впивались в великолепные шелка, с треском раздирали их и ранили оголенное тело. Но самой ужасной пыткой были комары и оводы, тучами висевшие над головой и закрывавшие солнце.
Поминая всех духов ада, загонщики медленно продвигались вдоль берега реки и наконец-то выбрались на равнину. Их появление было встречено громовыми раскатами: это хохотали конные сотни, выстроенные на равнине. Только теперь незадачливые загонщики поняли, что придуманная облава была злой шуткой и что никаких кабанов в здешних тугаях не водилось.
Истерзанные, окровавленные, с заплывшими глазами, недавние щеголи были кое-как выстроены сотниками. И тогда глашатаи зачитали указ шаньюя, гласивший следующее: "Пышная одежда и украшения уместны только на празднествах, поминках, жертвоприношениях и пирах. В походах они запрещаются. Также запрещается в походах и особенно вблизи неприятеля напиваться допьяна. Нарушивший этот закон предстанет перёд судом шаньюя".
Запрет относительно одежды хунну встретили равнодушно. Что же касается густого китайского вина, то недовольных было много, однако роптать никто не посмел.
Глава 14
Посланец императора торопился: он вез из ссылки помилованного Сыма Цяня. От одного селения до другого возницы гнали без остановок. Опережая кареты, по тракту во весь опор скакали гонцы. Самозабвенно заливались их серебряные колокольцы, и, заслышав их, тинчжаны - смотрители станций - сломя голову бросались готовить смену лошадей.
Спустя полчаса подлетали кареты. Взмыленных, храпящих коней выпрягали и тут же закладывали свежих. Полумертвый от страха смотритель бегом приносил еду и кувшины с вином и долго еще кланялся до земли вслед промелькнувшим каретам.
Через трое суток бешеной скачки в каком-то городе остановились передохнуть. Чиновник сразу же ушел спать, а Сыма Цянь отправился бродить по улицам, чтобы хоть немного поразмять одеревеневшие мышцы.
Выл базарный день, и повсюду кишел народ. С громкими зазывными криками, похожими на пение, бегали разносчики. Их длинные коромысла с полными корзинами раскачивались в такт шагам.
- Бобовый сыр! Зе-елень! Оре-ехи! Пампу-ушки! - пели разносчики, и, словно аккомпанируя им, ударяли в металлические тарелки бледнолицые жестянщики.
Продавцы дынь с мухобойками в руках сидели в тени и голосами липкими, как патока, причитали:
- Ай, дыни! Ай, спелые дыни, прохладные, словно речной ветер, сладкие, как мед!
У коновязи - бревна на невысоких столбах с деревянным изображением лошадиной головы - шел ожесточенный торг. Продавцы и покупатели так орали, что у Сыма Цяня звенело в ушах.
Когда Сыма Цянь возвращался на постоялый двор, навстречу ему попалась двуколка, запряженная осликом. В плетеном кузове сидел, развалясь, усатый офицер, опоясанный мечом, а сзади плелось около десятка оборванных босых крестьян. За ними шествовал мордастый стражник в железном шлеме и с копьем в руках.
- Кто эти люди? - спросил у офицера Сыма Цянь.
Рекруты, - коротко ответил тот и, отвернувшись, засвистел сквозь зубы.
"Кто же будет убирать урожай? - растерянно думал историк. - Деревни совсем обезлюдели. Если император не прекратит воевать, страну ждет голод…"
На шестые сутки кареты подъехали ко дворцу Игуань. Замок Каменных врат мог повергнуть в изумление любого зодчего. Его седловидные крыши с загнутыми краями сверкали цветной черепицей. Полукруглые плитки черепиц были уложены так, что напоминали связки бамбука. На концах связок гарцевали коньки из ночной светящейся яшмы.
Кровли дворца опирались на золоченые столбы, и на каждом из них восседало по дракону. Чешуйчатый хвост дракона вился вокруг столба, а лапами и головой чудовище поддерживало своды, бесчисленные палаты с пристройками, узорчато-воздушные арки и стропила с резными зверями поражали воображение гостя. Узкие прохладные галереи, связанные между собой, выходили в мраморные залы. Залы были полны солнечного света и веселого звона прозрачных ручьев. Маленькими водопадами ручьи низвергались в бассейны, облицованные зеленым камнем.
Кончались залы, - и перед гостем открывались новые ступенчатые переходы. Они вели к чертогам Небесной башни. Башня стояла на горной вершине, искусно обточенной и плоской. "Метеоры могли бы залететь в ее светлицы, - пишет очевидец, - а от перил к перилам могла б перекинуться радуга".
"Ну вот я и на родине", - подумал Сыма Цянь, проходя вслед за чиновником в узкие, железного литья, ворота, которые охранялись десятком рослых латников с длинными красными секирами в руках.
Мраморная лестница, застланная дорогими коврами, вела вверх, к покоям императора.
* * *
У-ди встретил опального историка так, словно расстался с ним только вчера.
- Мы хотели поделиться с тобой кое-какими мыслями и выслушать твой совет, - бегло оглядев Сыма Цяня, заговорил император. - Мы будем с тобой откровенны и начнем с главного. Государственная казна почти пуста. Сможешь ли ты изыскать средства, чтобы пополнить ее? Мы лично видим только один выход: ввести новые налоги. Но какие?
- Государь, - тихо ответил Сыма Цянь, - языком я уже накликал беду на свою голову и теперь не рискую снова давать вам советы…
Усы императора, похожие на иероглиф "ба" (перевернутая V), дернулись. Отведя глаза в сторону, он сказал:
- Мы совершили ошибку, Сыма. Гнев на Ли Лина застлал на минуту Солнце справедливости. Но мы постараемся искупить свою вину перед тобой, а также вознаградить по заслугам. С сегодняшнего дня ты назначаешься на должность чжуншулина[62], Указ уже подписан.
- Воля ваша, государь. Я ваш подданный и ослушаться не смею.
- Тогда У-ди заговорил почти заискивающим тоном:
- Ты можешь отныне говорить открыто все, что думаешь. Мы даем слово, что с твоей головы не упадет ни один волос.
- Я повинуюсь, ваше величество, и выскажу свои соображения. Жизнью я не дорожу, а желания мои остались прежними: видеть родину счастливой. Увы, она на глазах превращается в прислужницу хунну. Дом Хань научился заигрывать с высокомерным варваром. За тысячу лет не было большей печали. - Сыма Цянь говорил тихим ровным голосом, но губы его вздрагивали: - Государь! Моря глубоки потому, что принимают в себя все малые реки и ручьи. Владыки прославляются потому, что не отталкивают от себя простой народ.
- Ты опять за старое, - раздраженно прервал историка У-ди. - При чем здесь моря и ручьи, когда мы говорим о пустой казне?
- И я говорю о том же, ваше величество. Ваши чиновники взимают налог даже с трехлетних детей, даже с лодки и телеги. А люди все равно не в силах пополнить государственную казну.
- Так где же выход?
- Выход есть, государь. Солевары, работорговцы и плавильщики железа накопили несметные богатства. Надо провести строгий учет их имущества и обложить налогом. Укрывающих свои доходы следует ссылать на границы для несения воинской повинности, а их имущество забирать в пользу империи. Тогда народ вздохнет свободней и прекратятся восстания.
У-ди суженными мерцающими глазами смотрел на Сыма Цяня, и ученый впервые заметил, что зрачки императора похожи на кошачьи - они стояли торчком.
- Ты думаешь, что у нас не хватит сил подавить любой мятеж? - спросил император.
- Я этого не думаю, - спокойно ответил Сыма Цянь. - Но есть ли смысл в столь частых и неправых казнях? До недавнего времени при вынесении смертного приговора приказывалось трижды исследовать вину каждого узника. Теперь же ваши приспешники предают десятки тысяч невинных поруганию и острию меча за одно только слово. Я повсюду видел на дорогах клетки с отрубленными головами. Берегитесь, государь, ибо всякая власть подобна лодке, а народ воде: он может нести ее на поверхности, но может и утопить.
Сыма Цянь умолк.
- Что же ты, - сказал император, - продолжай. Мы же видим, что ты сказал не все. Наверное, дальше пойдет речь о Ли Лине?
- О нем мне говорить слишком тяжело, государь. Я даже не знаю, что с ним сталось. Правда, до меня доходили слухи…
- Это не слухи. Это правда. - Лицо У-ди, и без того мрачное, помрачнело еще больше. - Ли Лин перешел на службу к шаньюю. Он опытный солдат, и, если ему удастся научить хунну военному искусству, для нас это будет тяжким ударом. Поэтому… поэтому мы даже не приказываем, мы просим тебя… чтобы ты поехал…
Выражение глаз императора было настолько непривычно жалким, что Сыма Цянь поспешно сказал:
- Хорошо, государь. Что я должен ему передать?
- Скажи, что мы получили неверные сведения о нем. Пусть он забудет обиду и вернется. Впрочем, скажи, что хочешь, и вручи ему парасоль[63].
- Когда мне выезжать?
- Чем скорее, тем лучше. Отдохни с дороги и отправляйся.
Сыма Цянь поцеловал край государева халата и вышел.
Желтая сквозная занавесь из бамбуковых палочек сомкнулась за его спиной с тонким мелодичным звоном.
Глава 15
Вихри вздымали с вытоптанных, мертвых полей лессовую пыль, и она стояла в воздухе тонкими мутно-желтыми столбами. Оседая кое-где на дорогу, пыль покрывала ее мягким глухим слоем, и тогда земля совсем не откликалась под копытами коней. Вокруг было запустение и безлюдье. И так на многие сотни ли. Только однажды Сыма Цяню встретился старый крестьянин. Он сидел у самой дороги и пересыпал в ладонях песок.
Сыма Цянь велел остановить коляску и узнать у старика далеко ли отсюда хунну. Крестьянин поднял голову, и в его глазах Сыма Цянь увидел безумие.
- Хунну? - со смехом переспросил старик. - Они как эти вихри. Они везде. И начальником у них сам Фэй-лянь.[64]
- А ты что здесь делаешь?
- Мне нужно проверить рис, господин. Видишь? - И крестьянин протянул на ладони горсть песка.
- Несчастный! Чем же ты живешь?
- О господин! Поля засеяны трупами, и сейчас развелось столько крыс…
Сыма Цянь бросил к ногам старика несколько монет и отвернулся, кусая губы.
- Трогай, - сказал он вознице.
Уже вторые сутки они нигде не могли поменять лошадей, и сейчас коляска еле тащилась. Хорошо еще, что они взяли с собой несколько мешков зерна.
Первый разъезд хунну они увидели, подъезжая к сгоревшему постоялому двору, от которого уцелела только коновязь. Около десятка всадников окружило карету и предводитель отряда, спрыгнув с коня, бесцеремонно выволок Сыма Цяня наружу.
- Кто такой? - на ломаном китайском языке спросил предводитель.
Сыма Цянь объяснил, что он едет в хуннуский стан повидаться со своим старым товарищем, пленным военачальником Ли Лином.
Услышав имя Ли Лина, хунну переглянулись и о чем-то заговорили по-своему.
- А ты не лазутчик? - спросил недоверчиво предводитель.
- Разве лазутчики разъезжают в каретах, да еще в китайской одежде? - возразил Сыма Цянь.
Слова его, кажется, убедили воина. Он толкнул историка обратно в карету и уселся рядом. Видимо, степняку до смерти хотелось прокатиться в повозке, в которой ездят только знатные люди.
Карета двинулась дальше. Воин то и дело трогал пальцем сиденье и обивку кареты, расписанную диковинными зверями и птицами.
- Это кто? - с прашивал он.
И Сыма Цянь объяснял.
- Такой у нас в степях не водится, - говорил воин и цокал языком. - Но скоро мы заберем все ваши земли и тогда будем стрелять этих зверей.
От него воняло конским потом, плохо выдубленной кожей и дымом костра. Но поскольку вел он себя довольно скромно и не пытался присвоить что-нибудь из вещей, Сыма Цянь скоро примирился с его соседством.
Когда въехали в хуннуский лагерь, Сыма Цяня неприятно удивил порядок, царивший вокруг. Он ожидал увидеть разгульную орду дикарей, дорвавшихся до безнаказанного грабежа. Но вместо этого он увидел военный стан, где каждый занимался своим делом: шорники чинили сбрую, кузнецы позванивали молотками, а конные воины упражнялись в стрельбе из лука по чучелам. Вглядевшись в одно из чучел, Сыма Цянь содрогнулся. Оно было обтянуто человеческой кожей.
Сыма Цяня высадили возле большого войлочного шатра и велели подождать. Вскоре из шатра, на ходу застегивая пояс с мечом, вышел Ли Лин. Он с недоумением посмотрел на стоявшего перед ним китайца в богатых одеждах и спросил:
- Что вас привело ко мне?
- Ты не узнал меня, Ли? - дрогнувшим голосом спросил Сыма Цянь.
Ли Лин сделал шаг, другой, и Сыма Цянь со сдавленным стоном припал к его плечу.
В шатре их встретил высокий, выше Ли Лина, светловолосый юноша лет пятнадцати.
"Какого же он будет роста, когда возмужает", - мельком удивился Сыма Цянь.
- Умыться гостю и поесть, - сказал Ли Лин юноше.
За едой старые товарищи избегали разговоров о прошлом: зачем бередить незажившие раны? Поэтому Сыма Цянь рассказывал о трудностях дороги, о том, что по стране расплодились полчища людей, сделавших своим ремеслом разбой, и неизвестно, добрался бы он сюда живым или нет, если бы его не сопровождал до самой границы отряд императорской стражи.
- Сыма, ведь ты приехал не за тем, чтобы просто поболтать со мной, - сказал Ли Лин и дотронулся до руки друга. - Говори.
- Хорошо, - покорно согласился Сыма Цянь. - Я буду говорить, как начальник имперской канцелярии.
- Что-о?! У-ди сделал тебя чжуншулином?
- Да, Ли. И я привез тебе от императора парасоль. Не время сводить счеты с императором, когда страна погибает.
- Это слова чжуншулина или Сыма Цяня? - с усмешкой спросил Ли Лин.
- Я принял назначение только потому, что надеюсь помочь нашему народу. И если бы ты…
- Да, если бы!.. - жестко перебил Ли Лин. - Если бы я мог погасить в сердце ненависть к палачу и предателю! Но поздно, Сыма, огонь в шелк не завернешь, даже когда этот шелк выглядит высоким титулом. Поздно!
- Но У-ди признал свою ошибку. Государь император…
- Император! - Ли Лин расхохотался. - Да какой он император? Когда в лесу нет хорошего тигра, и злобная обезьяна сойдет за государя! А я не хочу быть у обезьяны даже чжуншулином.
Сыма Цянь покачал головой:
- Не оскорбляй меня, Ли. Сейчас вместо тебя говорит гнев и обида.
- Нет, Сыма. Я не хотел тебя оскорбить. В конце концов каждый выбирает свой путь… Возможно, я не понимаю тебя, твоего смирения и покорности, - пусть так. Зато я прекрасно понимаю У-ди. Ведь даже если правитель глуп, он стремится окружить себя преданными людьми и выбирает себе в помощники умного человека. Но когда государство гибнет, когда на него одно за другим обрушиваются несчастья, тогда людей, преданных называют изменниками, а людей достойных - глупцами. И я не хочу, чтобы все повторилось.
Сыма Цянь сидел, потупившись и ничего не возражал. По той твердости, с какой говорил Ли Лин, он понял: к старому возврата нет и надо уезжать.
- Что же мне передать императору? - тихо спросил он.
- Передай ему, что я желаю ему того же, чего, как я знаю, он пожелает мне. А, впрочем… - Ли Лин на мгновение задумался. - Впрочем, я избавлю тебя от всяких объяснений с У-ди.
Ли Лин достал из шкатулки свиток шелка и стал быстро писать. Закончив письмо, он велел мальчику принести горящую ветку, закоптил ею перстень-печать и приложил к свитку. Свиток он закрепил между двумя деревянными пластинками, на которых был изображен карп[65].
- Ну вот, - сказал Ли Лин, протягивая письмо Сыма Цяню. - А теперь забудем о делах и поедем на охоту!
- Голос Ли Лина звучал неестественно весело, и Сыма Цянь подумал, что им незачем мучить друг друга долгими проводами.
- Я поеду, Ли. Нет, не удерживай меня. И прошу - когда кончится эта проклятая война, хоть изредка пиши.
- Хорошо. Счастливого пути, Сыма. Тебя проводят до безопасных мест…
Они молча обнялись в последний раз, и Сыма Цянь пошел к карете, и, когда карета уже исчезла в далеком пыльном облаке, Ли Лин все еще стоял на дороге с поднятыми руками[66].