- Кто вы в моих руках? Простое орудие. Вы не должны иметь ни собственных мыслей, ни любви, ни вражды иначе, как во славу Общества Иисуса, к которому принадлежите. Одно мое движение, одно мое слово - и вы сброшены с той славной высоты, которую занимаете ныне; по моей воле вы будете либо могущественным вельможей, которого все боятся, либо преступником, которого ожидает виселица… Итак, будьте покорны, воин Иисусов, рыцарь Сердца Христова, будьте послушливы! Не пререкайтесь! Ни слова, ни мысли ваши не должны идти против приказаний вашего генерала! Не забывайте никогда: в моих руках вы perinde ac cadaver!..
Лойола сел. Внезапно в его лице произошла перемена: оно стало добрым, отеческим. Он ласково продожал:
- А теперь, сын мой, когда вы вернулись на путь совершенного послушания - единственный путь, ведущий к Господу, - откройте мне свое сердце.
Монклар хотел говорить - целая речь была у него на устах. Однако он смог только разразиться рыданиями и пробормотать:
- Это мой сын! О, вы же знаете, знаете, тот сын, по ком я так плакал… Это он! Оставьте мне сына… К вашим стопам меня бросило отчаянье. А ныне, когда я нашел его - что вам, если я люблю свое дитя? Разве это помешает мне быть вашим верным слугой? Отец мой, оставьте его мне…
- Вы все еще идете по ложному пути привязанности, которая лишь уводит вас от Господа Иисуса…
- Иисуса! Что же это за страшный Бог, что не дает отцам любить детей?! Разве это возможно? Полноте! Вы лжете!
- Я ждал этого. Непослушание рождает богохульство. Что ж, прощайте!
Лойола встал. Монклар пал на колени.
- Пощадите! - прошептал он. - Пощадите его, а со мной делайте что угодно!
- Нет пощады преступнику.
- Он же сын мне!
- Нет пощады восстающему против властей.
- Он сын мне!
- Нет пощады поразившему воина Христова.
- Он мне сын! - стонал Монклар, не вставая с колен.
- Заблуждаетесь! Нет у вас сына. Ваш сын, ваш отец, мать, вся семья, ваше все - это Общество Иисуса. А человек, о котором вы говорите, вам никто!
- Жестоко, жестоко так терзать сердце человеку!
- Выбирайте, господин де Монклар: или покоритесь, или восстаньте открыто. В первом случае Лантене должен умереть; что делать во втором - я знаю.
- Не покорюсь! - взревел Монклар. - И ты, адский монах, живым отсюда не выйдешь!
С этими словами великий прево вскочил и одним прыжком оказался между дверью и Лойолой.
Монах, не менее проворный, загородился от Монклара большим письменным столом.
Монклар расхохотался:
- Вот и попался!
Лойола пожал плечами.
- Ничего! - произнес великий прево. - Пожимай плечами сколько хочешь - все равно умрешь. Я ненавижу тебя, религию твою ненавижу; Бога твоего ненавижу, жуткое общество твое ненавижу; чудовищные теории твои ненавижу. В тебе сошлось для меня все самые страшные, самые отвратительные злоупотребления силой. Как, ты хочешь убить моего сына? Так знай, на что способен отец!
Лойола понял, что пропал. Он сделал еще попытку.
- Имейте в виду, - сказал он, - если через час я отсюда не выйду, особый нарочный передаст королю ваше обязательство шпионить за ним, а при нужде предать его.
- Ты безумец! - прокричал в ответ Монклар. - Что мне до того, что повесят меня, если мой сын спасется? Смешные люди эти монахи, честное слово! Дураки! Вы думаете, что вам все позволено, изобретаете все новые орудия пытки для отцовских сердец! Полагаете, что люди все еще мало страдают ради вас! Судите так, что еще недовольно нагромоздили лжи, недовольно пролили крови, недовольно оставили развалин! Вам все еще надобно силой вломиться в души людей, иссушить в них источник всякой радости! Все еще надобно овладевать сердцами, перемалывать на страшных жерновах вашей тирании! А с какой целью? Каких ради замыслов? Чтобы установить какую-то невидимую власть, перед которой будет трепетать вся вселенная. Погоди, погоди, чудовище! Я еще освобожу от тебя землю! И пусть каждый сделает так же, когда ему встретится на пути монах! Пусть не теряет времени на споры, на доводы, на рассуждения… Пусть раздавит его без пощады, как я тебя раздавлю!
Лойола не слушал этих слов: он тем временем собирал всю силу своей властной воли и изобретательного воображения.
В тот миг, когда Монклар уже был готов наброситься на него, лицо монаха озарила торжествующая улыбка. Он воздел руки вверх и воскликнул:
- Господи, Господи, да совершится воля Твоя! Если пришел тот час, когда я возвращусь в лоно Твое - благословен да будет! Горе же не помнящим, что Авраам связал сына своего, и возложил на жертвенник для всесожжения, и взял нож поразить его! Горе не помнящим, что Ты послал в кустах агнца взамен сына Авраамова!
Монклар застыл на месте.
- Что он говорит? - прошептал про себя великий прево.
"Ему конец!" - подумал Лойола.
Вслух он сказал:
- Разите, сударь, я не защищаюсь.
- О чем вы говорили сейчас?
- Так! Просто вспомнил, что Авраам взял нож и готовился поразить сына.
- Но Бог, сказали вы, послал взамен агнца.
- Безумец! - громовым голосом произнес монах. - А тебе кто сказал, что в последний миг не явится агнец в кустах? Кто сказал тебе, что Господь не хотел испытать твою веру и верность, как испытывал верность и веру Авраамову? Кто сказал, что он допустит принести ужасную жертву? Ты обвиняешь нас, сын мой! Или думаешь, что чрево наше бесчувственно, что сердце наше не бьется? Или не понимаешь… но нет! Не хочу ничего говорить. Рази!
- Умоляю вас, - вскричал Монклар вне себя, - договаривайте! О, будь только возможно то, о чем я сейчас догадался! Неужели я увидал лучезарную истину?
- Хорошо. Неужели не понимаете, несчастный обезумевший отец, что толпе нужны примеры, служащие ко спасению… Неужели не понимаете, что для Парижа, для блага религии Лантене должен пойти на казнь? Но разве не понимаете и того, что все готово для его спасения, так что дух власти не потерпит ущерба, вы же сохраните и сына, и свое высокое положение, свою собственную власть!
Оружие выпало из рук Монклара.
- Так значит, - пробормотал он, - мой сын будет спасен?
- Я и так уже много сказал! - воскликнул Лойола. - Я нарушил правило нашего ордена: старшему должно повиноваться, он же не должен изъяснять свои мысли…
Монклар поклонился почти до земли.
Он был убежден, что Лойола желал лишь его испытать.
- Как сделать, чтобы вы забыли мои нечестивые слова? - прошептал он.
- Какие слова, сын мой? Я ничего не слышал. Ничего, говорю вам, кроме того, что вы покорились!
- Да, да! - выговорил, склонившись, Монклар.
- Вам лишь остается самому отдать приказ отправить на эшафот злодея, который, ударив меня, ударил самого Христа!
Монклар содрогнулся весь с головы до ног.
- А теперь, когда сказал свое слово генерал Общества, скажет и человек, упрекая сам себя за свою слабость к вам. Не бойтесь: ваш сын не выйдет отсюда. Я все предусмотрел. Через пять минут он будет в ваших объятиях.
Монклар издал страшный вопль радости.
- Отче, - сказал он, - когда вам понадобится моя жизнь?
- Торопитесь, сын мой! - улыбнулся в ответ Лойола.
- Стража! - громовым голосом возгласил Монклар и схватил Лойолу за руки. - Отче преподобный! Вы клянетесь, что он не будет казнен?
- Клянусь. Ваш сын казнен не будет.
- Клянетесь, - трепеща, продолжал Монклар, что он даже не выйдет из стен этого дома.
- Клянусь, что ваш сын из этого дома не выйдет!
Про себя же Лойола добавил:
"Но так как я не знаю, действительно ли Лантене сын Монклара, я не обязан сдержать эту клятву".
Тем временем стража на зов Монклара распахнула двери кабинета. Великий прево убедился, что Лойола не солгал: у каждой двери действительно стояло по десять солдат.
Начальник караула в некотором замешательстве глядел то на прево, то на монаха.
- Повинуйтесь приказаниям преподобного отца, - сказал Монклар.
- Заключенного взять, - распорядился Лойола.
Стражники удивленно спустились вниз.
Сразу за ними пошли Монклар, которого трясла судорожная дрожь, и Лойола.
Во дворе великий прево вопросительно взглянул на монаха.
- Потерпите! - ответил тот.
Стражники и тюремщики спустились в подземелье.
- Отче, - дрожа, спросил Монклар, - еще не довольно продолжалось испытание?
- Терпение!
- Ведь эти мерзавцы грубо с ним обойдутся.
- Нет, ничего… не тревожьтесь.
- Слушайте, слушайте! Слушайте хорошенько! О, я больше не могу!
Снизу доносились звуки борьбы.
Монклар бросился туда.
Но тут появились стражники, а с ними крепко связанный Лантене.
- Развяжите его! - взревел Монклар. - Или нет, я сам его развяжу!
- Стража! - ледяным голосом приказал Лойола. - Отведите заключенного к Трагуарскому Кресту!
Монклар обернулся к нему, силясь изобразить улыбку на потрясенном лице.
- Но это и все, преподобный отче? - прошептал он.
- Да, это все, - ответил Лойола.
- Отец! Отец! - кричал Лантене. - Неужели ты предашь меня на казнь?
- Сынок! Погоди! Я с тобой!
Монклар набросился на тюремщиков.
- Стража! - приказал Лойола. - Возьмите этого бунтовщика, который после притворного раскаяния вновь посягает на власть королевскую и церковную!
- Простите, монсеньор! - сказал сержант и взял Монклара за ворот.
- Негодяй! Подлый обманщик! - пролепетал великий прево.
Отбиваясь, он кинулся к Лойоле, потащив за собой с полдюжины стражников, пытавшихся его удержать.
Голос Лантене, уже далекий, твердил:
- Ко мне, отец, ко мне!
- Пощадите! - вопил Монклар. - Пощадите моего сына!
- Ну, видно же, что он сошел с ума! - сказал сержант. - Не надо, монсеньор, не надо!
- Не хочу! Не хочу! Какой ужас! Ко мне! Помогите!
Потом Монклара повалили на землю, навалились сверху. Он отбивался, не говоря уже ничего, а только брызгая слюной.
Вдруг из этой кучи малы, за которой мрачно наблюдал Лойола, раздался хохот. Этот мрачный душераздирающий хохот издал граф де Монклар.
- Пустите его! - приказал Лойола.
Стражи повиновались. Лойола пошел за конвоем, уводившим Лантене, а Монклар, войдя в караульную, радостно вскрикнул: там стоял тот самый фонарь, с которым он спускался в застенок. Монклар поспешно схватил его.
С потухшим фонарем в руке он выбежал из караульной, со двора и затерялся на улице.
Встречные слышали, как он бормотал под нос:
- У меня есть фонарь, я все вижу… я найду дверь его тюрьмы… Погоди, сынок, погоди… Только не кричи так… тяжко мне очень…
XVIII. Мать Жилет
Покуда в резиденции великого прево происходили вышеописанные сцены, важные события разворачивались и в лачужке Маржантины.
Оставим поэтому графа де Монклара с его безумием, оставим Лантене, которого ведут на эшафот к Трагуарскому Кресту, где палач уже удивлялся, почему его жертва так задерживается, и поведем читателя в несчастное жилище другой безумицы: Белокурой Маржантины.
Когда аркебузиры у костра дали залп по толпе, Манфред был ранен пулей в руку. Рана была совсем не опасной: пуля только пробила мягкие ткани и вышла, не задев кости. А значит, никакого перелома, как говорили сострадательные потаскухи, по указанию Джипси отнесшие раненого к Маржантине, у него не было.
Хотя рана была неопасной, юноше было очень нехорошо. Мы видели, что у него сразу появились горячка с бредом. К счастью, Манфред был одарен крепким сложением. Молодость и здоровье скоро одолели этот недуг. Встретимся с ним накануне того дня, когда происходили все описанные нами события.
Дело было после полудня. Весь день и всю ночь Маржантина ухаживала за раненым с удивительной для сумасшедшей смекалкой.
Когда не шла речь о ее дочери, она была способна рассуждать довольно здраво, и действия ее бывали последовательны. Поэтому она, ухаживая за раненым Манфредом, проявила упорство и расторопность, вовремя меняла компрессы с ароматическим вином, то и дело прикладывала к голове и губам юноши мокрую тряпку, чтобы снять жар.
Ее усердие удвоилось, когда Манфред в бреду несколько раз назвал имя Жилет.
Сначала, правда, это имя чуть не оказалось для него роковым.
- Что такое? - рассердилась Маржантина. - Он Жилет помянул?
И сама себе пояснила:
- Опять какая-то проходимка назвалась именем моей дочки!
Маржантина задумалась, не наказать ли ей юношу за участие в интриге, разлучившей ее, как она полагала, с дочерью.
Но потом она вспомнила, как приходила Джипси.
А Джипси ей сказала:
- Он поможет тебе найти дочь!
Поэтому Маржантина уже не сомневалась, что раненый и сам очень хочет отыскать Жилет.
Пробившись несколько часов в горячке, Манфред забылся тяжелым сном. Разговаривать во сне он перестал, так что в конце концов усталая Маржантина и сама задремала, сидя на табуретке.
Часа в два дня Манфред проснулся, с удивлением огляделся вокруг, как будто после горячечного приступа, и смутно припомнил, что уже вроде видел это место. Увидел он рядом и спящую Маржантину.
- Полоумная! - прошептал он.
Он приподнялся, хотел встать, и тут острая боль в руке напомнила ему обо всем, что было.
Отчетливо, как в видении, он увидел себя вместе с Лантене в ожидании казни Этьена Доле. И он подумал, какое страшное отчаянье, должно быть, сразило Лантене. Что стало теперь с его другом? Пал ли он на улице вместе с другими ворами или остался в живых? Если так, какова же должна быть его печаль! Манфред представил себе, как Лантене бродит вокруг потухшего костра, не смея оторваться от этого страшного зрелища. Лантене принес Жюли и Авет весть о том, что казнь Доле совершилась!
И постепенно, мысль за мыслью, Манфред пришел к выводу, что в Париже ему больше делать нечего. Он приехал помочь Лантене спасти ученого… Судьба обманула их… Доле погиб на костре…
Мысль остаться в городе, в котором совершилось такое злодейство, была Манфреду непереносима. Он быстро сообразил, что надо делать. Прежде всего найти Лантене, избавить его от скорби. Его, Авет и Жюли он увезет с собой.
Потом воображение перенесло его в Фонтенбло. Что там происходит? Удалось ли похищение, которое задумал старик Флёриаль?
Его охватила страшная тоска. Мысль, что он сидит здесь запертый в лачужке, бесполезно и бессильно, была ему невыносима. Он собрал все свои силы, поднялся и кое-как оделся.
Тогда он понял, что рука болит пронзительно, но кроме нее, ничего: оставалась только слабость из-за потери крови.
Манфред посмотрел кругом, нет ли вина или чего-нибудь подкрепляющего.
Маржантина глубоко спала.
- Бедная женщина! - прошептал он, глядя на осунувшееся лицо безумной.
Манфред не находил того, что ему было нужно. В углу он заметил отверстие - что-то вроде шкафчика, выделанного в стене. Он подошел к отверстию и просунул руку. Рука нащупала какую-то бумагу.
Манфред взял бумагу и рассеянно посмотрел на нее. И тут он вздрогнул. Бумага была сложена и запечатана, как письмо, и на ней был адрес. Адрес был краток: "Манфреду". Какому Манфреду? Уж не ему ли самому?
Юноша решился разбудить Маржантину и легонько толкнул ее. Безумная от неожиданности вскрикнула, а потом расхохоталась:
- Ты что, уже здоров?
- Здоров, милая Маржантина. А кому это письмо, скажи-ка?
- Тебе.
- А от кого?
- Так от Джипси! Она мне сказала: "Отдашь ему, когда он будет здоров, через неделю, но не раньше".
- Правда? Джипси так сказала? Так я уже здоров.
Говоря это, он то краснел, то бледнел, и Маржантина заметила, что руки его трясутся.
Вот это замечательное письмо. Мы приведем его целиком - даже с теми подробностями, которые для нашего рассказа, в общем-то, ни к чему.
Письмо Джипси к Манфреду
"Теперь мне вреда от этого уже не будет. Я расскажу тебе, в какой ты стране родился и кто твой отец. Я долго думала, пока не решилась, потому что поклялась Альдебараном - звездой моей судьбы - никогда тебе этого не говорить.
Да что! Пожалуй, вера в Альдебаран тоже умерла в моем сердце, как и многое, во что я верила. Может быть, я бы и давно уже рассказала тебе, кто твои родители - ведь я к тебе привязалась и немножко даже полюбила, - да кое-чего боялась, а чего - ты и без объяснений поймешь. Теперь бояться уже нечего.
Итак, прочти мое письмо внимательно, потому что больше ты меня уже не увидишь. По тем подробностям, что я тебе расскажу сейчас, тебе будет легче узнать родителей.
Вот как было, Манфред.
Скоро будет двадцать два года, как я кочевала в Италии со своим племенем. Мы пришли из каких-то далеких азиатских стран, которых я уже не помню. Там живут старейшины нашего народа. А мы прошли через Аравию, потом через Египет. Там мы жили долго. Я там научилась разным наукам.
В Александрии все племя село на корабли, но одни поплыли к Геллеспонту, в турецкую страну, а другие, и я в их числе, отправились в Сицилию.
Из Сицилии мы переправились в Италию, там племя разделилось, и каждый пошел своей дорогой.
Я с тем человеком, которого взяла себя в мужья, и с сыном прошла всю Италию насквозь. Мы пошли в Неаполь, из Неаполя в Рим, потом во Флоренцию и в Мантую. Я гадала. Муж плел всякие вещи из лозы. Они хорошо продавались, я тоже много зарабатывала, любила сына до обожания и была счастлива… Счастлива!
Это все, Манфред, я тебе рассказываю, потому что сейчас мне грустно и радостно перенестись в те времена, когда мой сын был жив. Сыну моему, Манфред, было лет шестнадцать. Он был красивый и гордый, как ты.
Итак, мы были в Мантуе, как я тебе уже рассказала. Прожили мы там месяц и уже готовы были двинуться дальше навстречу нашей бродячей судьбе, но тут на меня обрушилось страшное несчастье.
Один молодой синьор оскорбил моего сына, надсмеялся над ним, а тот его за это побил. Его тут же схватили. За это полагалась пожизненная тюрьма, а то и смерть.
Я обезумела, стала всех расспрашивать:
- Кто правит Мантуей?
Мне со смехом отвечали:
- Мантуей правит герцог, а герцогом правит госпожа Лукреция Борджиа.
Я помчалась в герцогский дворец.
Только через пару дней мне удалось попасть туда, чтобы меня провели к самой Лукреции Борджиа. Ты, должно быть, слыхал про нее, ее все знают.
Я бросилась к ногам синьоры Лукреции, рассказала, что случилось с моим сыном. Говорила, что я умру с горя, если сына мне не вернут, плакала, долго молила ее на коленях.
Сперва синьора Лукреция слушала меня высокомерно и равнодушно. Потом показалось, что до нее начали доходить мой рассказ и моя скорбь. Она внимательно на меня смотрела.
Потом она отослала дам из своей свиты, и мое сердце забилось в надежде.
- Так ты очень любишь сына? - спросила она меня.
- В нем вся моя жизнь! - рыдая, воскликнула я.
- Ты знаешь, что его должны осудить на смерть: не может жалкий цыган бить знатного дворянина. Так что его казнят… Но если хочешь, я могу его спасти.