* * *
Джипси дошла до Двора чудес. Слуги графа де Монклара хотели последовать за ней. Но в королевство Арго было не так-то просто попасть. Цыганке стоило только щелкнуть пальцами, и лакеев тотчас же окружили, затолкали, оттеснили и в конце концов прогнали.
Появление великого прево в обществе Джипси произвело сильнейшее впечатление. Безумца тотчас окружило с сотню воров. Криков не было, но их полные ненависти глаза говорили все. Кое-кто уже вытаскивал кинжалы.
Джипси протянула руку и положила ее на голову великого прево.
- Он мой! - решительно, как всегда, заявила она и тут же добавила: - Да вы не беспокойтесь. Уж на этот раз он от нас не уйдет. Я ручаюсь!
И такая улыбка, такой взгляд сопровождали эти слова, что кинжалы невольно вернулись обратно в ножны.
Монклар при этой сцене оставался совершенно равнодушным и, кажется, даже не догадался, где находится. Он только нетерпеливо, упрямо твердил и твердил:
- Скорей… пошли скорей…
Цыганка опять взяла его за руку и повела. Дома Джипси заперла дверь на все запоры.
- Где он? - спросил Монклар.
- Сейчас, погодите…
- Да-да, я подожду…
Она глубоко задумалось. Вся ее воля, вся энергия сосредоточились на одном: как убить великого прево. Она просто выбирала способ. А точнее сказать, она искала, что может успокоить странное ощущение, страстное желание мести - ведь она была убеждена, что после смерти графа де Монклара ей сразу же полегчает.
И тут ей пришло в голову: лучше всего ее успокоит, если она увидит его висящим на веревке, каким видела своего сына.
Не обращая внимания на великого прево, она принялась рыться в своем тряпье и скоро нашла то, что ей было нужно: хорошую прочную и достаточно длинную веревку. Потом она стала осматривать стены. Найдя большой крюк, который сама когда-то вбила, цыганка улыбнулась и прошептала:
- Прямо как будто нарочно сделала!
Не теряя при этом времени, она завязала петлю, убедилась, что петля легко затягивается, и все это с педантичным спокойствием. Затем она встала на табуретку и перекинула веревку через крюк. Веревка свесилась со стены. План был прост: подтолкнуть великого прево под петлю, накинуть петлю ему на шею и потянуть за конец, чтобы Монклар оторвался от земли.
А тот, во власти своей навязчивой идеи, шарил по всем углам комнаты, не обращая внимания на то, чем занята цыганка. Может быть, он и вовсе о ней забыл.
Джипси подошла к нему.
- Эх! - проговорила она. - Как бы мне пробудить в нем рассудок, пусть хоть на несколько минут!
И она схватила великого прево за руку:
- Послушайте… поглядите на меня… вы меня не узнаете, граф?
- Граф? - удивился безумец.
- Ну да, вы же граф де Монклар, великий прево Парижа.
- Ах, да-да-да…
- А я - та, у кого вы убили сына. Ну-ка, давайте, вспоминайте…
- Сына? Я найду сына… он меня ждет…
Цыганка расхохоталась:
- Умер твой сын!
Граф де Монклар страшно взревел:
- Умер? Кто сказал, что он умер! Я не желаю! Я не согласен на его казнь! Слышите, вы, негодяи!
Цыганка, охваченная внезапным ужасом, попятилась, но все так же визгливо продолжала:
- А я говорю - умер! Умер твой сын!
- Умер! - повторил несчастный. Гнев его вдруг схлынул, он задрожал.
- Умер! Сдох! Повешен! А ты его осудил!
Монклар поднес ладони к пылающим вискам:
- Нет, нет, это не я! Это все ты, поп… ты, адский монах! Ты убил мое дитя! Пощадите его! Не убивайте!
Несчастный безумец захрипел и упал на колени. Голос его невольно вгонял в дрожь. Слова цыганки с беспощадной отчетливостью представили ему тот момент, когда сына поволокли на казнь.
Цыганка сама себя не помнила от жестокой радости. Действительность превосходила ее мечты! Несколько минут она стояла молча и только смотрела на эту жуткую скорбь, насыщая ею душу.
Великий прево ползал на коленях, бился об пол головой, и нечленораздельные звуки - вопли издыхающего зверя - умирали на его пересохших губах.
Потом с ошеломительной внезапностью, какая бывает у сумасшедших, в его мыслях совершился новый переворот. Он перестал рыдать, встал и удивленно огляделся кругом.
- Пора кончать! - прошептала цыганка и подошла к безумцу.
- Пошли, - сказала она и взяла его за руку.
Граф де Монклар покорно пошел за ней.
Она подвела его к стене, прямо под петлю.
- А мой сын? - спросил он, смутно припоминая, что эта женщина что-то ему обещала.
- Какой сын! - рявкнула она. - Умер твой сын! И ты умри!
В этот миг в дверь страшно забарабанили, пытаясь высадить ее.
Цыганка ничего не слышала.
Вне себя от ярости, она повторяла:
- Умри, как умер твой сын! Я убила его!
Петля захлестнула шею великого прево, цыганка издала торжествующий клич, но тут же почувствовала, как ее саму схватили за горло.
Граф де Монклар обхватил ей шею обеими руками.
- Ах, так это ты его убила… - невнятно бормотал он. - Так это ты, ведьма…
Цыганка рывком попыталась освободиться, но железные пальцы оставались у нее на горле, как будто медленно впиваясь в тело.
Она захрипела, замахала руками, лицо ее перекосилось - и вдруг голова бессильно упала на плечо.
Великий прево продолжал давить на горло, но уже без злобы… Он уже ничего не помнил!
И когда со страшным грохотом упала наконец на пол выломанная дверь, он отпустил труп цыганки, тяжело рухнувший к его ногам и уставился на двух запыхавшихся людей, ворвавшихся в комнату. То были Манфред и Лантене.
Лантене мгновенно развязал петлю, затянутую цыганкой на шее графа.
- Успели… - сказал Манфред.
Лантене, ничего не говоря, мельком взглянул на труп цыганки, которую считал матерью.
Потом его взор обратился на графа де Монклара. Совершенно естественно, как будто безумец мог его понимать, он грустно сказал:
- Подойдите, отец…
Безумец не услышал его или не понял. Усилие, с которым он душил цыганку, лишило его всех сил. С мрачной покорностью он дал себя увести.
* * *
И вот Манфред и Лантене оказались в большой полутемной комнате.
На улице было совсем светло, но здесь все ставни и занавески были закрыты, и с темнотой боролось только слабое пламя восковой свечки. Свечка стояла у изголовья…
- Сядьте, отец, - очень серьезно сказал Лантене.
Он подвел графа де Монклара к креслу. Тот уселся, грезя о чем-то далеком - очень далеком от того, что было у него перед глазами, но чего он вовсе не видел.
Лантене в сильном смятении подошел к постели, а Манфред, сняв шляпу и понурив голову, встал рядом с графом де Монкларом.
У изголовья тихонько рыдала коленопреклоненная девушка, закрыв лицо обеими руками.
- Авет! - прошептал Лантене срывающимся голосом.
И его глаза остановились на постели… Там под простыней были видны очертания мертвого тела.
- Бедная Жюли! - прошептал молодой человек. - Бедная мученица-супруга! Ты умерла от смерти того, кого любила! Костер Этьена Доле сжег мужа и убил жену… Чудовища, устроившие это преступление - казнь великого мыслителя во имя их Бога, во имя их подлой злодейской религии - не знали, что тем и тебя убивают! Ты умерла от скорби, бедная женщина… Но ты уже отомщена: один из тех, кто держал зло на твоего любимого - здесь, перед твоим мертвым телом. Он жестоко наказан… а он еще не самый виноватый!
И со сдавленным вздохом Лантене обернулся к отцу, а тот, бессмысленной улыбаясь, не отрываясь, смотрел на бледное пламя свечи, освещавшее труп жены Этьена Доле…
Лантене наклонился к Авет и тронул ее за плечо.
- Авет, - сказал он, - вам надо удалиться от этого зрелища…
Она покачала головой и ответила:
- Дорогой мой, любимый, оставьте меня еще возле нее…
- Хорошо… Мы останемся здесь до того часа, когда придется навсегда проститься с телом несчастной…
Теряя последние силы, девушка упала на руки к жениху, она сотрясалась от рыданий и невнятно бормотала бессвязные слова, но чаще всего такие:
- Одна я осталась… без матери и отца! Обоих нет! Я одна на всем свете!
- Я остался с вами, - с великой нежностью сказал Лантене. - И вот еще это, Авет… У вас нет матери, нет отца… Но, может быть, будет человек, которого вы будете любить, как отца… на которого обратите взор с милосердием и прощением… к которому пойдете, как ангелы, должно быть, приходят к окаянным душам…
Она посмотрела на него изумленно, не смея и не умея ничего сказать.
А он, продолжая шептать ей на ухо свои загадочные слова, медленно подвел ее к креслу, в котором сидел - граф де Монклар, тот, который заправлял казнью Этьена Доле!
Она узнала его и в ужасе вскрикнула:
- Убийца отца! Великий прево! Здесь! Возле этого праха!
Лантене еще нежнее отвел ее прочь и серьезно, с невыразимой печалью произнес:
- Авет, это мой отец…
Она вздрогнула. Молодой человек продолжал:
- Да, отец! Я вам все потом объясню, Авет… Довольно вам знать эту страшную вещь: тот человек - один из тех, - кто убил Этьена Доле, мой отец… Авет… моя Авет… простите его. Я уже говорил: он менее всех виновен и более всех жестоко наказан… разум его помутился… Теперь мой несчастный отец - одно лишь тело без души…
И она, ангел милосердия, остановила на безумце прощающий взгляд, о котором молил ее Лантене. Она подошла к нему. Без отвращенья, без злобы взяла его за обе руки. Поцеловала в лоб.
Великий прево Парижа улыбался бессмысленной улыбкой, а дочь Этьена Доле прошептала ему:
- Мы прощаем вас… батюшка!
XXV. Прекрасная Фероньерка
Теперь перенесемся в Фонтенбло, в тот дом, который Дурной Жан поспешно обставил для Мадлен Феррон. Мы придем туда на закате. И войдем в комнату на втором этаже.
Эта комната в точности повторяла ту, куда мы приводили читателя в начале нашего рассказа - в домике для свиданий в усадьбе Тюильри. Те же самые обои. Такая же мебель. Такое же огромное зеркало, готовое отразить во всех подробностях нежные любовные сцены, которые в таком множестве видела некогда усадьба Тюильри… а может быть, и жестокую сцену убийства - такого же, как убийство Феррона!
И Прекрасная фероньерка была тоже там… Она надела ту шелковую одежду, то легкое развевающееся платье, которое прежде так нравилось ее царственному любовнику.
В глубине комнаты - как там, как в Париже… - стояла широкая низкая кровать… ложе безумных объятий…
Полулежа в широком кресле, Прекрасная фероньерка сквозь полузакрытые веки пристально смотрит на Дурного Жана, а тот стоит перед ней и с яростным восхищением созерцает ее. Несчастный дрожит мелкой дрожью.
Поразивший его недуг разрушил весь организм. Быть может, жить ему осталось несколько дней. Но неодолимая страсть, горящая в его груди, поддерживает его…
- Жан, дорогой мой Жан… - прошептала чаровница.
- Госпожа моя? - отозвался он.
- Расскажи мне, как все было…
Мрачное страдание выразилось на бледном лице несчастного.
- Я же все рассказал вам!
- Ну и что? Быть может, ты позабыл какую-нибудь важную подробность…
- Я ничего не забыл, - мрачно ответил Жан.
- А я хочу! - настойчиво сказала Мадлен. - Разве ты мне не верный слуга?
- Верный до смерти! - выдохнул Дурной Жан.
- Так повинуйся!
- Но я так жестоко страдал от всего этого - к чему теперь возвращаться? Или я не довольно сейчас вытерпел!
- Я тебе говорила, Жан: нынче ночью твои страдания кончатся!
- О, если бы так! - прошептал он сквозь стиснутые зубы.
- Итак, - продолжала Мадлен Феррон, - ты был, говоришь, в лесу?
- Вы приказываете - ну что ж! Да, госпожа моя, я на это осмелился… я сделал то, что вы велели… но клянусь: лучше бы мне тысячу раз умереть, чем еще раз так настрадаться!
- Жан, славный мой!
И она улыбнулась ему с тем непревосходимым кокетством, даром которого обладала. Потрясенный этой улыбкой, бедняга рассказывал дальше:
- Да, я был в лесу… Да, поджидал, когда проедет королевская охота… Да, я видел короля… Да, передал ему ту записку, что вы мне давали…
- И что он сказал? Он ее сразу прочел?
- Да! - ответил Дурной Жан и крепко стиснул кулаки.
Мадлен и вправду томила этого человека чудовищной мукой ревности. Но она этого даже не замечала. Вся поглощена своим замыслом, настороженная, лукавая, ласковая, она вырывала у Дурного Жана слова, обжигавшие ему гортань.
- Прочел, - повторила она. - А как он выглядел? Улыбнулся?
- Да! Улыбнулся!
- Знаю я эту улыбку… - думала вслух Прекрасная фероньерка. - Улыбка владыки, который думает, что все принадлежит ему; улыбка мужчины, который устал от любовных приключений и считает, что оказывает благодеяние женщине, отдавшейся ему… А что он сказал?
- Сказал: "Хорошо, приду".
- Час близок, Жан!
Он содрогнулся.
Она встала, подошла к камину, разожгла огонь, как будто ей было холодно. Жан растерянно смотрел, как она ходит туда-сюда, а она только и делала, что принимала позы, способные свести его с ума…
Потом она открыла ларец на столе и достала оттуда крепкий кинжал.
- Видишь эту игрушку? - спросила она.
Он кивнул.
- Ее подарил мне он… да-да, однажды я увидела этот кинжал у него на поясе, взяла его из прихоти, а он отдал мне насовсем, да еще и сказал с улыбкой: "Быть может, он вам еще пригодится!"
Она тихонько рассмеялась:
- Вот и пригодится теперь!
Она подошла к Дурному Жану, вложила кинжал к нему в руку и серьезно спросила:
- Ты не дрогнешь?
- Нет! - воскликнул он с неисцелимой злобой - самой страшной, той, которую рождает ревность.
- Не забудь: ударишь только, когда я позову! Послушаешь меня?
Он немного замялся и ответил:
- Да, только когда вы позовете…
Но по его заминке Мадлен поняла: если она не позовет, он все равно ударит.
* * *
Какова же была тайная мысль Прекрасной Фероньерки? Если бы мы повиновались обыкновенным правилам так называемых романов, то обрисовали бы героя одной краской. Ее смертельная ненависть преследовала бы Франциска I до тех пор, пока бы не утолилась. Но в жизни не все бывает так просто.
Итак, мы вынуждены объявить, что Мадлен Феррон, конечно, ненавидела короля, но еще более того она его любила: сама ее ненависть, в сущности, была ожесточенной любовью.
Не надо делать отсюда вывод, что она готова была отказаться от мести. Она в самом деле хотела убить короля. В самом деле желала видеть, как он умирает той страшной смертью, которую она себе вообразила.
Но на последнем свидании с осужденным на смерть любовником она стремилась испытать предельное наслаждение.
Может быть, она хотела убедиться, что Франциска I в самом деле поразила та ужасная болезнь, тот смертоносный яд.
Она решила одно из двух: "Либо король болен этим недугом - тогда он и сам умрет; либо он не заболел - тогда я велю его зарезать".
На самом деле она сама себе не признавалась, что страстно желает еще раз повидать любимого. А о том, что это может быть опасно, что любимый и сам может ее убить или схватить и бросить в какой-нибудь застенок, она и вовсе не думала.
* * *
Король Франциск I в самом деле получил записку от Прекрасной Фероньерки; Дурной Жан не солгал ни в едином слове. В записке были такие слова:
"Молодая красавица в вас влюблена. С тех пор как вы в Фонтенбло, она жаждет объятий, которых вы, быть может, соблаговолите ее удостоить. Вас ждут сегодня вечером, в десять часов".
Франциск I был в полном смысле слова дамским угодником. Такого рода приключений у него были тысячи; из полученных им любовных записок он мог бы составить толстый фолиант.
Так что и эта его совсем не удивила. Он только погладил седеющую бороду и прошептал:
- Должно быть, мещаночка…
Потом спросил у Дурного Жана, где находится дом, в котором его будут ждать, и наконец ответил:
- Передай, что я приду.
Около девяти часов король облачался в полумещанский наряд, который обыкновенно надевал для таких выходов.
Потом он приказал своему камердинеру Бассиньяку послать за кем-нибудь из камер-дам герцогини де Фонтенбло.
Таково было его обыкновение с тех пор, как он сюда приехал. Вскоре камер-дама "маленькой герцогини" явилась.
- Что делает ее светлость герцогиня де Фонтенбло? - спросил король.
- Почивает, государь.
- Давно ли?
- Госпожа герцогиня легла почивать минут пятнадцать тому назад.
- Чем она сегодня занималась?
- Госпожа герцогиня целый день не изволила выходить из своих покоев.
- Но ей же надобно как-то гулять, развлекаться…
- Мы напрасно упрашивали ее, государь.
- А чем она занималась в своих покоях?
- Ничем, государь. Не пожелала слушать чтение, не дозволила с собой беседовать…
- А прялка?
- Ах, да, государь, я забыла, - брезгливо сказала камер-дама. - Действительно, целый день госпожа герцогиня пряла льняную кудель.
- А что говорила?
- Ничего, государь.
- Обо мне она не говорила?
- Нет, государь. Ни о Вашем Величестве, ни о ком.
- Так теперь, вы говорите, она спит?
- Во всяком случае, лежит в постели и глаза ее закрыты.
- Хорошо, можете удалиться.
Камер-дама исполнила реверанс и ушла.
Очень мрачный, король на несколько минут задумался. О чем были его мысли?
Его глаза на миг вспыхнули, потом он пожал плечами, вдруг переменив выражение лица с той легкостью, которая делала его совершенным комедиантом, и прошел из комнаты, где происходила беседа с камер-дамой, в кабинет, где его ожидало несколько свитских дворян.
Он вошел с улыбкой.
Дворяне переглянулись: у Его Величества все в порядке…
Король жестом подозвал двоих или троих (прочие сильно возревновали к такому отличию) и вместе с ними вышел из дворца.
Было без малого десять.
Надо отдать Франциску I справедливость: он редко заставлял даму ждать.
Сотворить какую-нибудь пакость, вроде той, которую он сделал Феррону, - это пожалуйста, бросить несговорчивого мужа в застенок - тоже да, уничтожить словом презренья надоевшую женщину - сколько угодно. Но заставлять ждать женщину, которая отдается сама, - ни в коем случае!
Итак, было уже без малого десять, и король ускорил шаг. Около дома, местоположение которого в подробностях описал Дурной Жан, король отослал свиту. Он ничего не боялся. Ему даже в голову не приходило, что его могут заманить в западню. Он постучался и привычным движением погладил бороду, в которой начали пробиваться серебряные нити.
Дверь отворилась в ту же секунду, и Франциск улыбнулся: поспешность доказывала, что его ждали с нетерпением.
- Входите, - раздался женский голос. Король подумал, что это служанка.
На самом деле то была Мадлен Феррон. Она, должно быть, боялась, что Дурной Жан убьет короля тотчас же, выглядела его заранее и встала около двери.