X. Суд над Этьеном Доле
Суд над Этьеном Доле продолжался шесть дней и завершился накануне в полдень. Обязанности обвинителя исполнял Матье Орри. Председателем суда был Этьен Фей, при нем состояло несколько заседателей.
Этьен Доле, стоя перед судом со связанными за спиной руками, внимательно слушал, что говорили обвинитель Орри и судья Фей. Время от времени он оборачивался к толпе зрителей и искал глазами человека, следившего за всеми перипетиями процесса. То был Лантене, уже впадавший в отчаянье. Ведь обвиняемого каждый день приводили в зал суда через потайной ход, который вел прямо в Консьержери. Следовательно, во время процесса похитить Доле не было никакой возможности.
В тот, последний, день часов в одиннадцать утра Матье Орри и председатель суда находились в большом затруднении. Этьен Доле так и не признавался в том, в чем его обвиняли, а самого сильного средства - допроса в камере пыток - у них не было.
Этому воспротивился Франциск I.
- Итак, - говорил Фей, - вы утверждаете, что вы не еретик?
- Не еретик.
- Но не он ли, - вскричал Орри, - написал, что человек после смерти - ничто? Это чудовищная ересь. Какие еще нужны доказательства?
- Я переводил Платона, - ответил Доле. - Вы не признаете права переводить древних? Хотите запретить изучение греческого языка?
- Вы печатали крайне соблазнительные книги, выпустили в свет Библию на народном языке.
- Книги, о которых вы говорите, только хранились в моей типографии. Я не печатал их, иначе нашли бы корректуры.
- Признаете ли вы, - спрашивал дальше Фей, - что вы раскольник? Уж в этом невозможно сомневаться. Вы содействовали многим из тех, кто разделяет новейшие заблуждения.
- Я никого из них не знаю - как я мог им содействовать?
А ведь главным в судебном процессе тогда было признание подсудимого.
Упорное непризнание Доле оказывало сильнейшее действие на толпу присутствующих. А поскольку правосудие тогда не имело столь сильных материальных средств, как теперь, осудить Доле было трудно.
В этот момент к судье Фею подошел какой-то человек. То был монах. Голова его была накрыта черным капюшоном.
Монах наклонился к уху судьи, достал из-за пазухи лист бумаги, подал Фею и сказал:
- Спросите обвиняемого, его ли рукой это писано.
Фей пробежал глазами документ и передал Матье Орри. Тот тоже прочел его.
- Мерзость и святотатство! - воскликнул Орри.
- Стража, подведите обвиняемого ближе, - сказал Фей.
Этьен Доле подошел сам и стал разглядывать документ.
- Вы ли писали это? - спросил Фей.
- Я, - хладнокровно ответил Доле.
Это была та самая бумага, которую Доле в горячечном припадке написал в Консьержери, которую стражники забрали и передали Жилю Ле Маю.
* * *
Матье Орри встал и зачитал документ. Потом он стал его комментировать - можно себе представить, каким образом.
Особенно возбудили его усердие следующие строки:
"Я хотел бы, чтобы когда-нибудь на самом месте моей казни воздвигся памятник, чтобы освобожденные люди совершали цветами приношение этому памятнику, чтобы память о нынешней неправде была увековечена простыми словами, из года в год повторяемыми перед толпами народа:
"Здесь сожгли человека за то, что он любил братьев своих, проповедовал терпимость и громко говорил о благодетельности науки. Это было во времена, когда жили такие короли, как Франциск, и такие святые, как Лойола"".
Итак, теперь имелось свидетельство, что обвиняемый проповедовал науку - причину всякой бесовщины, исток всех ересей.
Монах, который принес документ, скромно сел в уголке.
Он увидел, как Фей склонился к своим заседателям. Те закивали головами.
Председатель суда зачитал приговор. Этьен Доле признавался злодеем, сеятелем соблазна, раскольником, еретиком, подстрекателем и покровителем всяких ересей и иных заблуждений. Приговором ученый осуждался на принародное сожжение. Стражники тотчас уволокли Доле.
Только одна женщина воскликнула:
- Жалко, что сожгут такого человека! Такой красивый и говорит так хорошо!
Женщину тут же арестовали, и родные так никогда и не узнали, что с ней сталось.
* * *
После приговора Лантене вместе со всей толпой вышел из зала суда и, обезумев от отчаянья, черкнул пару строк Манфреду.
Кокардэр сразу же вскочил на коня - остальное мы знаем.
Монах же в черном капюшоне тоже дождался приговора, потом вышел, сел в карету и велел отвезти его в дом великого прево.
Войдя в кабинет Монклара, он откинул капюшон.
- Боже, а вдруг ваша рана раскроется? - воскликнул Монклар. - Что же вы делаете, пресвятой отец!
Лойола вздрогнул и тихо ответил:
- Вы назвали меня именем, которое подобает одному лишь папе, сын мой.
- Я имел в виду всего лишь почтить вашу святость… но и в самом деле, почему бы вам не принять это именование?
- Ни в коем случае! - спокойно возразил Лойола. - Если я приму тиару - потеряю половину своей силы… Я принес вам добрую весть: Доле вынесен приговор. Остальное - ваше дело по должности великого прево.
- Когда вы желаете устроить костер?
- Завтра, сын мой.
- Завтра?
- Да. У Доле есть очень смелые друзья. Пока я не увижу своими глазами, что пламя костра охватило его, до тех пор не буду спокоен.
- Желание ваше, отче, противоречит обычаям.
- Врага надо застать врасплох. Да и председатель суда сразу объявил, что завтра преступника не будет в живых.
- Пусть будет так, отче.
- Осталось выяснить, в каком месте мы его сожжем.
- Гревская площадь…
- Знаю, знаю. Просторное место, вмещает много народа… - сказал Лойола и задумался.
Совещание Лойолы с Монкларом продолжалось еще около часа. Что они решили - мы очень скоро узнаем.
XI. Где соорудили костер
Вернемся теперь к Манфреду и Лантене. Мы оставили их около моста Сен-Мишель. У этого моста были ворота с обеих сторон.
Ворота, впрочем, запирались очень редко: только когда в университете поднимался бунт, чтобы не дать студентам разбежаться по всему городу.
Занялся мрачный, серенький день. Было около шести утра. В семь Доле должны были вывезти из тюрьмы и доставить на место казни, то есть, как было объявлено, на Гревскую площадь.
В половине седьмого две сотни всадников собрались у дверей и построились в боевой порядок.
За ними ехали три полевых пушечки.
- Скоро будет пора! - тихо сказал Лантене.
Солдаты между тем демонстративно зарядили пушки и наставили их в три стороны на толпу.
Все заметили их угрозу и разразились воплями ужаса. Только воры даже бровью не повели.
Но Манфред с Лантене, глядя на мост, заметили немало тревожных деталей. Во-первых, все лавки на мосту были закрыты, чего никогда не бывало при таких случаях: парижские лавочники страшно любят подобные зрелища. Во-вторых, Манфред и Лантене заметили, что на мосту стояло множество солдат: пожалуй, целых два полка собрались в узком проходе между лавками. Наконец, шесть весьма приметных пушек делали мост похожим на крепость, собравшуюся выдержать приступ.
На башне Дворца правосудия пробило семь - и мостовые ворота тут же закрылись.
- Что случилось? - спросил Лантене, весь побелев.
- Я только что с Гревской площади, - произнес кто-то запыхавшимся голосом у него за спиной.
Манфред и Лантене разом обернулись.
С ними говорил Кокардэр.
И его простые слова звучали похоронным звоном.
Как раз в ту же минуту похоронный звон и впрямь зазвучал: сначала в церкви Сен-Жермен л’Оксеруа и в соборе Богоматери, потом колокол в Сент-Эсташе, потом в других церквях, все ближе и ближе - как будто глас беды отзывался голосом скорби…
Далеко, на другом берегу Сены, послышалось пение сотен монахов в черных капюшонах и со свечами в руках (скоро этим свечам предстояло стать поджигающими факелами!), которые сопровождали осужденного.
- Я с Гревской площади! - повторил Кокардэр. - Знаете, что там сейчас? Костер сложен, но палача с подручными нет! Его будут жечь не на Гревской.
Лантене пронзительно закричал. Манфред проревел страшное ругательство. Толпа воров вся зашевелилась.
И вдруг раздался громовой клич, повторенный сотнями яростных голосов:
- На площадь Мобер! На площадь Мобер!
* * *
Поднялись крики, ругань, толчея… Тысяча воров рванулась к мостовым воротам. Началась страшная потасовка, а перепуганная толпа разбегалась во все стороны. Как перейти мост? Как помочь осужденному?
Растрепанный, полубезумный, Лантене страшным голосом выкрикивал эти вопросы вперемежку с проклятьями, давая волю своему отчаянью.
Вдруг в его воспаленном мозгу мелькнула одна мысль.
- За мной! - крикнул он.
В два прыжка он оказался у кромки воды.
Там на песке лежали лодки, привязанные к колышкам, но Лантене их явно даже не заметил. Он вошел прямо в воду!
Почти сразу под ним началась глубина. Лантене принялся грести так яростно, что течение почти не сносило его.
И вот состоялось небывалое, то ли сказочное, то ли кошмарное, зрелище.
Манфред следом за Лантене, Кокардэр и Фанфар следом за Манфредом, а за ними десять, двадцать, сто, тысяча воров с воплями, со страшным ревом ринулись в Сену, подталкивая и поддерживая друг друга. Река почернела от их колпаков, ощетинилась поднятыми кулаками, сжимающими кинжалы…
XII. Площадь Мобер
Да, именно на площадь Мобер две тысячи человек городской стражи и пятьсот с лишним монахов отправились сопровождать Этьена Доле. Эту гениальную мысль придумал Лойола.
Страшный монах по косточкам разобрал в уме штурм Двора чудес, оборону воров, их неожиданную победу. Он решил принять меры, чтобы в последний момент Доле никто не похитил.
Как мы видели, он встретился с Монкларом. Лойола дал ему совет или, вернее, приказ предпринять следующие простейшие действия. Распустить слух, что Доле сожгут на Гревской площади; чтобы верней обмануть Париж, сложить там костер; потом, в пять утра, быстро сложить костер на площади Мобер и перекрыть мосты, выставив на них сильную охрану. Вот таков был план Лойолы. В тайну не посвятили никого: сам Доле до последнего момента думал, что его отвезут на Гревскую площадь.
* * *
Как только председатель суда Фей зачитал приговор, стража, окружавшая Доле, схватила его и подземным ходом, соединявшим Консьержери со зданием суда, отвела в камеру.
Около семи часов вечера Жиль Ле Маю вошел в камеру и объявил Доле, что готов исполнить все его просьбы и пожелания.
- Не желаете ли, чтобы вам приготовили хороший ужин? - осведомился он. - Не принести ли бутылочку из моего собственного погреба?
Вся душа Ле Маю была в этом предложении. Он и представить себе не мог, чтобы человек на пороге смерти желал чего-либо, кроме хорошего пирога и бутылки доброго анжуйского.
Так что ответ Доле он услышал с искренним изумлением:
- Благодарю вас, мэтр Ле Маю, мне довольно моего хлеба.
- Чего же вы хотите?
- Чтобы вы дали мне спокойно выспаться. Я очень устал.
Жиль Ле Маю вышел, крайне удивленный.
Этьен Доле бросился на свою подстилку и закрыл глаза. Однако уснуть он не уснул.
Но в пять часов утра, когда дверь камеры отворилась и вновь появился Жиль Ле Маю, Этьен Доле тотчас же вскочил с бодрым видом.
Вместе с тюремщиком вошел священник.
- Сын мой, - сказал он, - я принес вам утешение, в котором религия кротости, благости и человеколюбия не отказывает даже самым блудным своим сынам.
Но сказал он это ледяным голосом.
- Сударь мой, - ответил Доле, - я вполне утешен и не нуждаюсь в вашей поддержке. Впрочем, совершенно искренне благодарен вам за нее.
- Как сын мой! В этот миг вы не желаете предстать перед Богом, исповедать свои грехи и прегрешения? Я принес вам их отпущение.
- Я сам себе их отпустил, - сказал Доле.
- Богохульник! Но святое таинство мессы вы все же выслушаете!
- Что ж, меня отведут туда силой!
Священник перекрестился. Это было, очевидно, условным знаком, потому что стражники и тюремщики тут же набросились на Доле, повалили на землю, перевязали веревками и унесли.
Осужденного положили в капелле, и заупокойная месса началась.
"Dies irae! Dies illa!"
Монахи, стоявшие кругом, вторили грозному хоралу; связанный и окруженный стражей, Доле слушал и переводил про себя.
"De profundis ad te clamavi!"
Предстоятель, словно с какой-то мрачной яростью, запевал эти мотивы смерти… Лишь один монах, стоявший рядом с Доле, не пел. Через прорези его капюшона сверкали черные глаза - удивительный взгляд, ироничный, сильный, победный…
Пытка заупокойной мессой окончилась. Доле развязали ноги, но на руках путы затянули еще сильней. Процессия заняла места.
Впереди члены Черного и Белого братств несли огромное распятие, потом шли вереницы монахинь, потом священники, бормотавшие отходные молитвы, потом множество монахов, все с закрытыми лицами и с большими восковыми свечами в руках.
За ними шел Доле, окруженный еще монахами.
Доле шагал совершенно твердо.
Рядом с ним был тот монах, чей странный взгляд он видел в капелле.
Как только шествие тронулось, во всех церквах зазвонили за упокой.
Доле не очень-то и заметил, что ведут его не на Гревскую площадь, а на площадь Мобер.
Издалека, из-за моста Сен-Мишель, доносился невнятный ропот.
Поскольку жители города попасть сюда не могли, появились и выстроились вдоль улиц обитатели Сите и университета.
Главным чувством в этой толпе была жалость. Но иногда еле заметно проявлялись порывы гнева и возмущения.
Люди, не таясь, выкрикивали, что убийство неповинного - мерзость, что смерть его падет на председателя суда Фея, на которого за неправедный приговор особенно негодовали.
Монах, шагавший рядом с Доле, заметил слезы в толпе и с едкой иронией прошептал:
- Dolet pia turba dolet!
Осужденный встрепенулся: он узнал голос Лойолы! Подняв голову, он бестрепетно ответил:
- Sed Dolet ipse non dolet. Так это вы, господин Лойола? Что ж, вы увидите, как умирает человек, который не боится ничего - даже вас он сейчас не боится!
Вскоре вышли на тесную площадь, вокруг которой собрались всадники, солдаты и монахи.
Монахи с зажженными свечами тотчас обступили костер. Чтобы подняться на него, подставили лестницу.
Палач с подручными подошли к осужденному и хотели втащить его на лестницу.
- Стой, палач, - сказал Доле. - Помощь мне не нужна.
И он сразу же поднялся по ступенькам, хотя связанными руками не мог ни за что ухватиться. Взойдя наверх, он прислонился к столбу.
Палач тут же накрепко привязал его веревкой, несколько раз обмотанной вокруг туловища.
Доле приготовился говорить. Но монахи по знаку Лойолы страшными голосами запели "De profundis" - ни одного слова несчастного ученого нельзя было расслышать.
В тот же миг подручный палача зажег факел, а палач взял его в руки.
Но Лойола тотчас вырвал факел у него из рук.
- Так погибнут грешники от лица Господа Иисуса! - возгласил он с яростью и поднес факел к слою хвороста в основании костра.
В мгновение ока к костру наклонились все свечи. Серый, пахучий дым, похожий на дым из печи булочника, поднялся вверх и окутал Доле. Еще несколько секунд было видно его безмятежное лицо.
Потом взметнулось пламя, разрезав дым багровыми полосами, - широкие, волнистые, гибкие языки пламени, колыхавшиеся на ветру, как зловещие стяги, подбиравшиеся к осужденному, как острия свистящих стрел…
Громкий, душераздирающий вопль сожаления взметнулся из толпы…
Потом вдруг послышался испуганный ропот, потом чей-то рев, и несколько сотен обезумевших, растрепанных, насквозь мокрых людей обрушились на всадников, окружавших костер. Впереди неслись Манфред и Лантене - мертвенно-бледные, исступленные!
- Огонь! Огонь из всех стволов! - громовым голосом прокричал Лойола.
Некий человек на коне отдал команду:
- Целься! Пли!
Это был Монклар.
Гром от двухсот стволов, разряженных разом, прокатился над парижским кварталом - и вместе с ним вопль толпы. Полсотни воров упало - среди них Манфред с перебитой рукой.
- За мной! - кричал Лантене.
Свирепо прогремел новый залп. Убитые разом рухнули, раненые повалились со страшными проклятьями.
Неразлучные Кокардэр и Фанфар упали друг подле друга.
- За мной! - кричал Лантене, не замечая, что с ним осталось не больше десятка людей.
Его глаза - безумные, налившиеся кровью, - были направлены только на одно жуткое зрелище… Там, в нескольких шагах от него, над головами солдат и монахов, нечто красное, серое, черное - пламя и дым - поднималось все выше, выше - выше крыши соседних домов. И виднелся обугленный столб, и огромный горящий костер рассыпал багровые искры, и пылала кошмарная топка, а посредине - несчастное тело ужасного вида, содрогавшееся, скорченное, перекрученное, ужавшееся, потерявшее человеческий облик - да и всякий мыслимый облик! - догорало, потрескивая…
Вдруг это зрелище исчезло.
Обрушился костер. Рухнул столб.
Все было кончено.