– Мне с тобою еще здорово повезет, – сказал траппер.
И ушел – бесшумно, словно зверь, ни разу не оглянувшись.
Плачущая камчадалка вернулась в лепрозорий.
– Привыкай, – сказал ей Матвей.
* * *
Он появился в Петропавловске как раз в тот день, когда прибыл гонец с полетучкой от явинского старосты.
– Мужик толковый, – хвалил старосту Соломин. – В напрасный бой ввязываться не стал, а исправно отвел жителей в горы Кима... Это где такие? – Андрей Петрович посмотрел на карту. – Ага, вот здесь. Что ж, теперь очередь за нами!
– Не забывайте про Гижигу, – напомнил траппер.
– Я только и думаю, как выбить японцев с Камчатки и как доставить гижигинцам продовольствие...
Если в прошлую навигацию проникнуть на Гижигу кораблям не позволила сложная ледовая обстановка, то в этом военном году (даже при условии, если ветры отожмут ледяной припай к югу) японцы русских кораблей на Гижигу не пропустят.
– Вам приходилось когда-либо голодать?
На этот вопрос траппера Соломин сказал:
– Честно говоря, ни разу в жизни. Однако не подумайте, что сытый голодного не разумеет. Я сам душою изнылся, но затрудняюсь в выборе средств. Не ждать же нового наста!
– Если только морем, – подсказал Исполатов.
– Но как же нашему кораблю пронырнуть между Лопаткой и мысом Кокутан? Японцы заметят и сразу потопят шхуну.
– А вы поговорите с прапорщиком Жабиным...
Андрей Петрович навестил в гавани японскую шхуну, которая по весне обрела вполне божеский вид. Попрыгав на пружинистой палубе, тиковый настил которой напоминал певучие клавиши пианино, он сказал прапорщику:
– Вы бы хоть название кораблю придумали.
Жабин был занят делом: с помощью трех отставных матросов, живших в Петропавловске доходами с огородов, он обтягивал по борту упругие штаги, крепившие мачты. Ответил так:
– Я вам любое название с потолка возьму. Хотя бы и "Камчатка" – для конторы Ллойда мы ведь все глубоко безразличны!
Они прошли в рубку, где от японцев еще сохранилась традиционная простота "ваби-саби" – здесь ничего не было лишнего. Не было даже стола и дивана, только лежали циновки-татами, здесь же свалены карты, скрученные в рулоны. Лишь в углу торчала одинокая табуретка, явно принесенная с берега.
– Это мой престол, – показал Жабин. – Садитесь.
– Нет уж, прошу вас... Вы устали больше меня.
Концом костыля прапорщик ткнул в карты:
– Вся наша навигация. А компасик я достал. Правда, паршивенький, девиация не уничтожена, и боюсь, что вместо норда он станет показывать всем нам год рождения микадо...
Соломин рассказал о высадке японского десанта.
– Для вас это неожиданно?
– Нет! Урядник уже выехал в Мильково, там собран очень боевой отряд из мужиков-ополченцев, из охотников-инородцев... Надо, – сказал Соломин, – думать о помощи явинцам, ведь они там с детьми и бабками утащились в горы, а такого цыганского житья им долго не выдержать.
– Что вы намерены предпринять?
– Ясно одно: японцев на Камчатке стерпеть нельзя.
– Так-так, – сказал Жабин...
В разрезе рубахи на груди гидрографа Соломин разглядел моряцкую татуировку, в окружении якорей и голых русалок красовались слова: "Боже, храни моряка!" Опираясь на костыль, прапорщик в волнении пересек каюту по диагонали.
– На Руси всегда так, что клин клином вышибают. Японцы десант выбросили, знать, и нам десантировать надобно. Это очень хорошо, что урядника на Мильково отправили. Мишка Сотенный – парень деловой, а мильковская дружина может идти прямо на Явино.
– Там же бездорожье, – напомнил Соломин.
– Ерунда, здесь к этому привыкли, и покажи им дорогу, так они еще удивляться станут. А вот из Петропавловска надобно срочно двигать ополченцев морем – тоже к Явину!
– Как же вы мимо Шумшу через пролив проскочите? На мысе Кукотан, если верить слухам, выставлены пушки.
– Пусть это вас не тревожит, – ответил Жабин. – Я ведь все-таки старый гидрограф, не одну собаку съел на этом деле. Выждем негодной погодишки, чтобы проливы заволокло туманцем, и проскочим в море Охотское, как рыбки!
– Тогда, – спохватился Соломин, – если уж вы попадете в Охотское море, то, высадив десант возле Явина, сможете плыть и далее – до самой Гижиги?
– Конечно! – охотно согласился Жабин.
Соломин торопливо загибал пальцы:
– Я могу отпустить на Гижигу сколько угодно муки, дам несколько бочек масла... плиточный чай, табак, порох...
– С грузом-то еще лучше идти – не так болтает. Охотское море безбалластных коробок не терпит – бьет их так, что даже гвозди из бортов выскакивают, словно пули.
– Вы меня так выручили. – Соломин расцеловал прапорщика. – А вам разве не страшно? – спросил он его.
– На то и море существует, – отвечал Жабин, – чтобы сидящие на берегу его боялись. Готовьте десант, свозите товары. Страшно будет потом! Когда война закончится...
Радостный, Андрей Петрович вернулся в канцелярию, и здесь Блинов вручил ему японскую прокламацию:
– Вот какие открыточки получать стали...
Ямагато призывал население Камчатки присягнуть на верность японскому микадо, за что сулил всяческие блага. Но закончил свой призыв словами, очень схожими с надписью на той доске, которую он водрузил в деревне Явино: "Этот земля принадлежит японский империю кто эта не признает убит".
– Откуда афишка? – озабоченно спросил Соломин.
Блинов пояснил, что недавно прискакал гонец:
– Из деревни Голыгино, вот и привез.
Голыгино – старинная животноводческая деревня, лежавшая чуть севернее Явина. По карте было видно, как японская оккупация расползалась по югу Камчатки, словно поганый лишай. Андрей Петрович рванул прокламацию Ямагато наискосок.
– Эх, растяпа! – тут же выругал он себя. – Такие штуки надо бы для истории оставить. – Потом обратился к трапперу Исполатову: – Вы, сударь, согласны идти в десант?
Этим он нечаянно нанес охотнику обиду.
– Какие у вас могут быть сомнения на мой счет? – ответил он. – Я даже удивлен, что вы меня об этом спросили.
– Извините. Но вы слишком вольная птица.
– Да не такая уж я вольная...
С улицы донесся звон стекла, ругань и женские крики.
– Что там еще? – спросил Соломин.
– Да это, – отвечал Блинов, – у Расстригиных уж какой денек Серафим со своей мадамой любовь обсуждают.
Думать о постороннем сейчас не хотелось. Соломин снова разглядывал карту Камчатки, мечтая, как удачно получится, если подойти к японцам одновременно с суши и с моря.
– Вам не смешно от моей доморощенной стратегии?
– Нисколько. Пока все правильно, – одобрил его Исполатов. – Но времени не теряйте: пусть Мишка Сотенный сразу же выводит свою дружину из Милькова – им еще топать и топать...
Предоставленная самой себе, лишенная связи с Россией, отрезанная от родины расстояниями и блокадою с моря, Камчатка приступала к исполнению своего гражданского долга.
Самое удивительное – Камчатка решила атаковать!
* * *
При населении в 360 душ Петропавловск поставил под ружье около сотни ополченцев. Конечно, все они – все как один! – страстно желали попасть в десант.
Жабин строго предупредил Соломина:
– Особенно-то вы там не увлекайтесь! Шхуна у меня не резиновая, я же и груз беру, а отсеков в ней кот наплакал.
– Сколько же можно записать в десант?
– Возьму от силы лишь тридцать человек...
Ближайшие дни Соломина были заполнены исключительно подготовкой десанта в дорогу. Из петропавловских дружинников тщательно выбирали только здоровых, отличных стрелков, кому запах пороха издавна привычен. Соломин смертельно обидел старого зверобоя Егоршина, отказав ему в месте на шхуне:
– Тебе восьмой десяток, куда ты лезешь?
Пришлось отказать и студенту Сереже Блинову:
– Вам, юноша, сам господь бог велел дома сидеть.
За единого сыночка взмолился его отец:
– Креста на вас нету! Молодой человек всей душой рвется в сражение, так оцените же его священный порыв...
В их спор врезался голос Исполатова:
– Да кому нужен его порыв, тем более священный? Разве умеет студент драться так, чтобы шерсть клочьями летела?
Чиновник настаивал, взывая к Соломину:
– Христом-богом прошу! Ведь мой Сереженька еще только вступает в жизнь, и кому же, как не ему, следует начать ее хорошо, а по кустам не отсиживаться...
Андрей Петрович просмотрел списки, скрепя сердце вычеркнул одного пожилого унтера и вписал Сережу Блинова:
– Вы довольны?
– Вот спасибо, вот спасибо. Сейчас домой сбегаю – обрадую...
– Напрасно уступили, – хмуро заметил Исполатов. – Вы же не раздаете билеты на благотворительный концерт.
– А вы разве не видели, как он ко мне пристал? Ради верной службы старика я был вынужден это сделать...
В унисон с этими событиями гремели скандалы в доме Расстригиных. Никто не вникал в суть супружеской свары, и даже самые любопытные не задерживались под окнами, из которых на улицу, заодно с черепками битой посуды, вылетали женские визги "мадамы" Лушки и брань ее благоверного супруга.
Изможденный и притихший (почему-то босой), Серафим Расстригин вдруг заявился в уездную канцелярию:
– Смерти жажду! Где здесь в десант пишут?
– Проспись, – отказал ему Блинов.
Расстригин стучал кулаком перед Соломиным:
– Деньги на одоление супостата у меня брал?
– Ну, брал.
– Небось тратил?
– Ну, тратил...
Это верно, что Соломин, не желая расходовать казенные 47 000 рублей, слегка транжирил расстригинское пожертвование. Он посмотрел на босые ноги купца с твердыми серыми ногтями. Не вдаваясь в извилистые настроения этого человека, Андрей Петрович устало велел Блинову:
– Запишите господина Расстригина в дружину и выдайте ему, как и всем, ополченский крест на шапку.
Но купец приспособил его к рубахе:
– Вся грудь в крестах или башка в кустах!
Блинов растолковал ему, что в ополчение его записали, но в десанте он никому не нужен.
– За мои-то кровные, – снова стал рычать Расстригин, – и помереть как следоваит не даете? А может, я жить не хочу?
Соломин вежливо уговаривал:
– Серафим Иваныч, тебе ли в десанте быть?
– Ах так? Тады клади деньги на бочку, все до копейки...
При всем желании Соломин не мог вернуть ему денег, ибо недостающее в сумме пожертвование следовало доложить из казенной кассы, а это запутало бы всю уездную бухгалтерию. Андрей Петрович, не найдя выхода, со вздохом объявил Блинову:
– Мужайтесь – я вашего Сережу из десанта вычеркиваю.
Блинов начал стыдить его в присутствии Расстригина:
– Как вам не совестно? Чистого юношу решили променять на этого забулдыгу, который на войну идет не ради святых чувств, а лишь затем, чтобы семейный скандал продолжить... Как угодно! Но вот вам колокола и все церковные дела, до свиданья.
– Что это значит? – обомлел Соломин.
– А так и понимайте: если не будет мой Сережа в десанте, я сегодня же подаю в отставку... по болезни. Да-с!
Соломин не вычеркнул Сережу, не вписал и Расстригина:
– Ладно, вы тоже в десанте. Только обуйтесь.
– Это мы враз...
На крыльце Соломину попался сумрачный Исполатов.
– Я и сам понимаю, – сказал Соломин извиняющимся тоном, – что в этом деле чистая лирика перемешалась с деньгами.
Траппер ответил:
– Не проще ли будет, если обоих носителей лирики и денег я сразу же угроблю возле этого вот забора, чтобы потом с ними не возиться? В таких делах нужна не протекция, а жестокий расчет...
Андрей Петрович снова наведался на шхуну, которая уже просела в море выше ватерлинии; в ее трюмы были свалены товары для голодающей Гижиги.
Соломин протянул Жабину список десантников:
– Этих людей примите на борт.
– Одного тут не хватает, – ответил прапорщик и самолично вписал в табель зверобоя Егоршина. – Такими стариками не следует кидаться раньше времени. Он и в море, он и на суше как дома... Все! – сказал Жабин, кладя список в карман. – Теперь, даже если вы будете проситься в десант, я и вам откажу – на шхуне людей как селедок в бочке.
– Я бы с удовольствием, – вздохнул Соломин, – да у меня совсем иная стезя... чиновная, черт бы ее побрал.
...Все чаще ему думалось о Губницком.
Возлюбившие риск
На пристани к Соломину кинулась Лукерья Расстригина:
– На што мужа-то забираете? Ведь какой день пьет, себя не помнит. Он же сдуру и вызвался, чтобы мне, горемычной, досаждение сделать.
Соломин не стал объяснять ей денежный вопрос.
– Мадам, я не чувствую себя вправе гасить патриотические порывы в сердце вашего супруга...
Жабин сказал ему, что потянуло хорошим ветром, он сейчас быстро выдует "Камчатку" из Авачинской гавани.
– Если у Гижиги вас зажмут льды, не рискуйте головой: возвращайтесь, и никто за это не осудит.
– Никто... кроме самого себя, – ответил прапорщик. – Мне-то в полярных плаваниях уже привелось варить в соленой воде сыромятные ремешки, и потому я знаю, каково сейчас на Гижиге!
Проводить ополченцев собрались горожане, Соломин нос к носу столкнулся в толпе с доктором Трушиным.
– Наконец-то и вы появились! – сказал Соломин. – Мне думается, что, невзирая на наши разногласия, вы, как врач, должны были сами вызваться сопровождать десантников. Это было бы с вашей стороны порядочно, это было бы гуманно.
– Не думайте, что там будут раненые.
– Без этого не обойдется.
– А со временем вас будут судить, – сказал Трушин.
– За что?
– Именно за эту аферу с десантом... Вы плохо знаете японцев, – продолжал врач. – Трупов – да, трупов будет нашинковано множество, но раненых не останется. А кто ответит за слезы вдов и сирот, которые скоро на Камчатке прольются?
– Не отрицаю, что слезы будут. Но если даже меня осудит только Камчатка, то вас, доктор, ожидает суд совести.
– Это чепуха! – ответил ему Трушин. – Я достаточно поработал в анатомическом театре и знаю, где у людей сердце, где печенка, где легкие, но там не нашлось места для размещения органов совести... Не обессудьте – я материалист!
– Оно и видно, – оборвал разговор Соломин.
Он подошел к Исполатову, сказав ему:
– Урядник – казачина бывалый, но вряд ли Миша способен возглавить борьбу с японцами. Я прошу вас, как бывшего офицера, взять на себя эту задачу. Надеюсь, – намекнул Соломин, – что успех десанта отразится и на вашей судьбе. Победа над японцами предоставит мне блистательный случай просить перед высшими властями о снятии с вас ответственности за то преступление, которое вы, извините, совершили.
– Не будем говорить на эту тему. А все, что в моих силах, я сделаю, не сомневайтесь...
Благословить отплывающих явился благочинный Нафанаил с клиром; священники бродили среди снастей, размахивая кадилками, в которых (за неимением ладана) сладко тлел янтарь, добытый как раз возле Гижиги, куда и отплывала "Камчатка". Твердо стуча в палубу костылем, прапорщик Жабин прошел к штурвалу, велел отдавать концы. Обратясь к толпе, он сказал:
– Простите, люди, если кого случайно обидел...
Раздались последние напутствия отплывающим:
– С богом, Никола, ждать будем!
– За Дуньку не беспокойся, я пригляжу...
– Петенька, береги себя, голубь ясный!
– Вертайтесь с победой, ребята... ух, и выпьем же!
Швартовы плюхнулись в воду, обдав Соломина веером соленых прохладных брызг. Ощутив весь пафос этого торжественного момента, он испытал жажду высоких слов.
– Помните! – прокричал Соломин. – Помните ту надпись, что высечена на скале в Фермопильском ущелье: "Путник, если возвратишься в Спарту, скажи согражданам, что мы полегли за свое отечество, как нам повелел суровый закон..."
– Помним, – отозвался со шхуны зверобой Егоршин.
Раздался неприличный смех – это стали потешаться Неякин с Трушиным; доктор даже сказал Соломину:
– Вы бы им сразу по-латыни нацицеронили! У нас же спартанцы шибко грамотные, мимо щей лаптем не промахнутся...
Паруса хорошо забрали ветер в свои объемные пазухи.
Гася кадило, Нафанаил упрекнул Соломина:
– Нашли что вспоминать. Разве это прилично православных христиан сравнивать с язычниками? Прежде чем говорить, надобно как следует подумать...
Шхуна удалялась, по берегу ее догоняла Расстригина:
– Серафимушко-о, ангел мой, куды ж ты уехал?
Издалека донесло глас ответный, глас ангельский:
– Что, завертелась, стерва? Вот прибьют меня самураи японские, будешь знать, какого херувима лишилась...
Они уплыли. Всем сразу сделалось тоскливо.