* * *
Пятого августа расхлябанная от качки "Минеолла" положила якорь в жидкие грунты на внешнем рейде перед Охотском.
– Вы еще не спали? – спросил Соломин юнгу.
– Ждем пересадки... Хорошо, что в Охотском море нету акул, зато вода такая, что каждая косточка уже заранее готовится сплясать бравую моряцкую джигу!
Далеко-далеко виднелось несколько домишек Охотска – когда-то шумного океанского порта, а теперь весь город был меньше деревни. Над баром ходили волны, там взвивало пенные смерчи.
На скрипящих талях уже стравили шлюпку.
– Прошу, – сказал Губницкий, толкая Соломина к штормтрапу, раздерганному, как старая банная мочалка.
Все стало ясно: жить осталось недолго.
– Вам угодно видеть, как я угроблюсь на баре?
– Ты мне надоел! Катись к чертовой матери.
– Но ты не думай, что я стану умолять о пощаде. Я никогда не унижусь перед тобой...
Соломин перекинул тело через поручни и, хватаясь за перепрелые выбленки трапа, спустился в шлюпку, которую волна била о борт корабля с такой страшной силой, что от планшира кусками отлетали краска и щепки. Еще раз глянув в сторону охотского бара, он заметил, как на гребне буруна высоко подняло черное днище лоцманского баркаса, – это охотские жители спешили на помощь. В бешеной ярости Соломин оттолкнулся от грязного борта "Минеоллы", крикнув Губницкому на прощание:
– Не все в мире покупается на золото! Я желаю тебе, подлецу, подохнуть раньше, чем ты начнешь тратить ворованное...
"Минеолла", взревев гудком, сразу отошла в открытое море. Со стороны бара враскачку несло баркас с охотскими казаками на веслах, а в носу его кряжисто возвышался бородатый мужик-лоцман. Он еще издали швырнул Соломину канат, горланя с молодецкой удалью:
– Бог не выдаст – комар не съест!.. Закрепись, милок, хоша на живую нитку, чичас мы тебя на чистую воду выведем!
"Скажу одно, – вспоминал Соломин, – что я до сих пор не понимаю, почему, собственно, мы не потонули?" На самом крутом всплеске бара лопнул буксирный канат – считай, амба! Но очередная волна, вовремя подошедшая с моря, могуче треснула шлюпку и транец, и она перескочила за бар, врезавшись носом в рыхлые пески. Соломина вышвырнуло на берег носом вперед, словно из седла ретивого скакуна. А следом за шлюпкой громыхнулась на камни и тяжеленная посудина лоцмана.
На берегу стояли люди с охотским исправником.
– Откуда вы? – спросил он Соломина.
– Из Петропавловска.
– Мать честная! А пароход-то чей же?
– Американский.
В толпе заговорили с осуждением:
– Вот негодяи, что с пассажирами выделывать стали! Небось деньги-то за билет взяли, а потом крутись как знаешь...
Одна из женщин сняла с себя старомодный шушун, какие носили в прошлом столетье, и укрыла им плечи Соломина.
– Простынешь, миленько-ой, – пропела она.
Исправник сказал, что его жена готовит обед.
– Прошу, пане, до нашего вельможного корыту...
Звали его Рокосовским, он был сыном поляка, сосланного в Сибирь за участие в восстании 1863 года. А жена у него была якутка – баба востроглазая и расторопная. Глядя, как она таскает горшки из печки, Соломин сказал:
– Мне надо срочно в Якутск.
– Упаси вас матка боска, – ответил исправник. – Сейчас на Якутском тракте костей не соберете. Лучше дождитесь зимы, вот ударят морозы – поскачете в саночках.
– Нет, – решил Соломин, – у меня очень важные дела. Я должен скорее добраться до города с телеграфом. Если завтра тронусь в путь, то когда я смогу быть в Якутске?
– К ноябрю доскачете.
– А когда же буду в Иркутске?
– Ну, там уж Лена встанет, а ямщики лихие....
Андрей Петрович закусил губу, чтобы не расплакаться.
– Что с вами, сударь вы мой?
– Жалко мне... Камчатку! Погубят ее, стервецы...
* * *
Оставив Соломина соревноваться со стихией бара, Губницкий велел капитану разворачивать "Минеоллу" в глубь Охотского моря – там прожекторным лучом их осветил английский крейсер "Эльджерейн", знавший, что сейчас произойдет.
– Теперь я спокоен, – перекрестился Губницкий.
Команда не спала, выжидая удара под ржавое днище. Матросы с этого дела будут иметь хороший ревматизм на старости, а денежки достанутся за это купание не им.
Охотское море гневно стучало в борта "Минеоллы". Внутри корабельных отсеков давно появилась "слеза" – предвестник обильной течи. В узких льялах парохода, где уже свободно плескалась вода, на ребрах шпангоутов сидели старые рыжие крысы с длинными хвостами и тоже ждали, чем это все кончится. Если бы крысы могли думать, они бы сейчас, наверное, думали: "Какая страна нас примет? Под каким флагом мы будем прогрызать ходы в корабельные провизионки?"
"Минеолла" старательно утюжила море в поисках не обозначенного на картах рифа. И все это время британский "Эльджерейн", словно зловещий призрак, сопровождал коптящую гробовину, иногда ослепляя ее вспышкой прожектора... Кажется, англичанам надоело мотаться за "Минеоллой" в ожидании ее гибели, просвещенные мореплаватели решили ускорить события. А так как штурманские карты у англичан всегда были точнее американских, то "Эльджерейн" проблесками прожектора показал американцам нужное для получения страховки направление.
– Клади на румб триста двенадцать.
– Слушаюсь, сэр!
Капитан "Минеоллы" велел увеличить скорость.
Под водою их ожидал острый клык из гранита.
Металл борта разъехался, будто негодная промокашка.
– Тонем! – заорали на палубе матросы.
– Благодарю тя, господи, – обрадовался Губницкий.
Сейчас каждая тонна воды, врывающейся в пробоину, приносила ему десятки тысяч долларов чистого дохода. Губницкий перепрыгнул на палубу англичан, даже не замочив ног (вместе с ним успели спастись и крысы). Правда, матросам пришлось немного освежиться водою, но жертв, слава богу, не оказалось. Команда "Минеоллы" сразу же разбрелась по закоулкам крейсера, и, выбрав места потеплее, матросы завалились спать...
На месте гибели "Минеоллы" бурно лопались громадные "подушки" воздушных пузырей, которые давлением океана выжимало из затхлых отсеков. Клопы и тараканы приняли мученическую кончину в бездне. "Эльджерейн" поспешил в Японию, оттуда Губницкий – через Сингапур – телеграфировал в Петербург, что, к его великому прискорбию, весь пушной ясак Камчатки пропал на транспорте "Минеолла", погибшем на рифе, который не был обозначен на картах.
На самом же деле в трюмах "Минеоллы" не было ни одной шерстинки (если не считать крысиной). Весь камчатский ясак – целое миллионное состояние! – Губницкий заранее переправил на Командоры, откуда барон Бригген на "Редондо" перевез его в Америку, где вскоре открылся меховой аукцион...
Что добавить к людским делам, господи?
Губницкий снова появился на Камчатке, дабы обеспечить приход японских крейсеров. С их помощью он надеялся увеличить свою прибыль.
Роковой мужчина
Снова засев в канцелярии, Губницкий, не слишком-то доверявший Неякину, проверил, на месте ли казенные деньги.
– Вы вот уехали, – обиделся на него чиновник, – все двери позакрывали, будто мы воры какие, а я душою изнылся. На меня тут в прошлую зиму урядник Мишка Сотенный протоколец вреднущий сварганил... Где он?
– О чем протокол?
– Будто я покойного купца Русакова обокрал...
Губницкий с брезгливостью, какую испытывает крупный бизнесмен к карманному воришке, вручил ему судебное дело:
– Уголовщина... И не стыдно тебе?
Неякин с большой радостью сунул протокол в печку, даже кочергой помешал, чтобы жарче горело.
– Даже дышать легче стало, – засмеялся он...
Губницкий глянул в ящик стола, где им были спрятаны показания траппера Исполатова. Он спросил Неякина:
– Исполатов! Не тот ли, что заодно с урядником Сотенным устроил взбучку японцам у деревни Явино?
– Это он, демон! Встретишь такого, так взмолишься, чтобы деток не сделал сиротами... Барона-то нашего он из окна выставил. Ямагато обритый ходит – тоже от его насилия.
Губницкий, посвистев, сказал:
– Очень хорошо. Пусть он только мне попадется!
– Да ничего вы ему не сделаете.
– А я и делать не буду. Я этого бандита отдам Ямагато, и пусть он драконит его как душе угодно...
Мишка Сотенный был сейчас недосягаем, а Исполатов стал для Губницкого вроде взятки, которую он собирался дать японцам, чтобы самураи не забыли рассчитаться с ним суммою в полмиллиона иен...
Исполатов вскоре должен был появиться!
* * *
Прокаженный огородник Матвей умудрился в это лето выходить такую клубнику, что две ягоды заполняли стакан. В лепрозории дружно солили на зиму огурцы, квасили капусту, редька была очень вкусной... Угощая Исполатова, огородник сказал:
– Так, Сашка, жить не гоже. Ты бы хоть в церкву сводил Наташку, да пусть вас повенчают.
– Кто ж ее в церковь-то пустит? Нет уж, – отвечал траппер, – будем жить пока так... не венчаны.
Исполатов собрался в город, чтобы навестить Соломина. Наталья слишком обостренно переживала его отъезд:
– Не ездий ты, не ездий. Боюсь я за тебя.
– Глупости! Я обещал Соломину прийти, и я должен непременно сдержать свое слово...
Не умолив его остаться, Наталья сказала:
– Тогда ружье возьми.
Исполатов забил два ствола пулями, а третий – картечный – оставил пустым. Подумав, он отложил "бюксфлинт".
– Возьми ружье, – настаивала женщина. – В дороге мало ли что может случиться.
– С кем-нибудь, но только не со мной...
Траппер появился в городе, поразившем его подозрительной пустотой. Возле крыльца уездного правления стоял один из японских солдат, взятых в плен на Ищуйдоцке, но почему-то был вооружен. "Странно!" – подумал Исполатов, толкая перед собой двери. Миновав полутемные сени, он обтер ноги о половик, и шагнул внутрь канцелярии. Сразу стало ясно, что угодил в западню!
За столом сидел Губницкий в жилетке и курил сигару. Его круглые глаза в обрамлении резко очерченных век медленно обволокли фигуру охотника каким-то ядовитым туманом. Возле стола прохаживался лейтенант Ямагато – при сабле и револьвере, сбоку на поясе висела фляга в суконном чехле.
Появление Исполатова обрадовало самурая. Его рука раздернула кобуру револьвера, чтобы иметь оружие наготове.
Опережая японца, траппер обратился к Губницкому:
– Мне хотелось бы видеть камчатского начальника.
– Считайте, что он перед вами...
Не оборачиваясь, траппер услышал, как за его спиною лейтенант запер двери – путь к побегу отрезан. "Ах, Наташа, Наташа... как ты была права!" Он сказал невозмутимо:
– Но я ожидал видеть господина Соломина.
– Соломин давно на материке...
Завязалась беседа: Ямагато говорил по-японски, Губницкий, бурно жестикулируя, отвечал по-английски. Исполатов не знал японского, но отлично владел английским, и он понял из разговора, что сейчас его угробят.
Значит, борьба должна завершиться здесь же! Боковым зрением траппер отметил, что возле печи, прислоненный к ней, стоит японский карабин – один из тех, что были взяты ополченцами в бою на речке Ищуйдоцке.
Губницкий отложил сигару и вежливо спросил:
– Господин Исполатов, по какому праву вы совершили бандитское нападение на японский отряд лейтенанта Ямагато?
– Мы не бандиты, – ответил траппер.
– А кем же вы себя считаете?
Исполатов издевательски шаркнул ногою:
– С вашего разрешения, мы – патриоты. Надеюсь, вы грамотны, и мне не надо разъяснять вам значение этого слова.
Ямагато улыбнулся трапперу почти приветливо.
Губницкий, напротив, быстро охамел.
– Ах ты... душегуб! – прошипел он, поднимаясь. – Что ты тут размяукался о любви к отечеству? А это что?
Он выхватил из стола личные показания Исполатова о том, как и при каких обстоятельствах были убиты им явинский почтальон и сожительница. Держа бумагу в вытянутой руке, Губницкий вопил, торжествуя, почти ликующий:
– И ты, морда каторжная, при этом еще нагло утверждаешь, что не бандит? Глаза есть? Читай... читай, что ты здесь накатал! Ведь не я же, а ты сам расписался в убийстве двух невинных душенек...
Ямагато еще улыбался. С этой же милой улыбочкой траппера выведут во двор, там прислонят к стене канцелярии и всадят в него пачку патронов. Губницкий тряс бумажными листами.
– Чего замолк?! – кричал он. – Или уже наклал полные штаны? Тебе деваться некуда... из моего капкана не вырвешься!
Исполатов еще раз незаметно скосил глаза в сторону карабина. Он знал, как звери отгрызают себе лапы, защелкнутые капканом, и, оставляя на снегу кровь, вновь обретают блаженную свободу. Но это – лапы, а он сунулся в капкан головою...
"Голову, к сожалению, отгрызть себе невозможно".
Это хорошо понимал и лейтенант Ямагато; отстегнув от пояса флягу, самурай стал раскручивать пробку.
– Моя япона, – сказал он трапперу, – сейчас будет немножко стреляй, твоя русики будет немножко помирай.
Щедрым жестом Ямагато протянул флягу, предлагая хлебнуть перед смертью. От чистого сердца он пожелал трапперу сохранить мужество. Исполатов выпить не отказался:
– Вы благородны, как и положено самураю...
Он сделал несколько обманных глотательных движений, и со стороны казалось, будто страшно обрадовался водке, – а на самом же деле траппер лишь смочил водкою горло.
– Благодарю, – сказал он.
Исполатов вернул флягу лейтенанту, и Ямагато стал ее закручивать. Времени, пока он будет возиться с пробкою, должно хватить с избытком... Последовал стремительный бросок к печке. В ту же секунду приклад карабина впечатался в лоб самурая с таким отчетливым звуком, будто на срочную депешу проставили казенный штемпель – к отправлению!
С треском ломая жиденький венский стул, лейтенант Ямагато рухнул на пол без сознания. Из фляги, которую он не успел завинтить, на пол, булькая, вытекала русская водка...
Губницкий не изменил позы, продолжая тянуть руку, в которой он держал личные показания Исполатова.
Челюсть его начала отвисать, как у покойника. Вместо лица образовалась серая гипсовая маска смерти.
Дело было сделано!
Исполатов только сейчас передернул затвор, досылая в карабине патрон до боевого места. По улице прошли японские солдаты, имея оружие на ремнях, и остановились напротив камчатского правления, о чем-то оживленно беседуя. Не выпуская их из своего поля зрения, Исполатов начал творить суд праведный:
– Ты, сволочь паршивая, имел неосторожность назвать меня и других ополченцев бандитами... Будешь извиняться?
– Бу-бу-бу, – выбили зубы предателя.
– Не торопись. Произнеси отчетливее.
Получилось новое словообразование:
– Дубаду.
– Поднатужься и скажи точнее.
– Бу-ду, – выговорил Губницкий.
– Молодец, – похвалил его траппер. – Теперь перестань тянуть ко мне свою грязную лапу. Возьми мои показания и сожри их с выражением такого удовольствия, будто ты, поганец, находишься в лучшем ресторане Парижа, допустим у "Максима"!
Вот этого Губницкий не ожидал:
– Ка-ка-ка-как?
– А вот так... Разжуй и проглоти, смакуя.
Губницкий не мог на это решиться. Зрачок карабина пополз кверху, нащупывая сердце.
– Сейчас у тебя аппетит разыграется... Жри!
Исполатов досмотрел до конца, пока все листы его показаний не исчезли в желудке мистера Губницкого.
– Я спокоен, – сказал траппер, – теперь до вечера ты не захочешь кушать. – Он кивнул на окно, в котором виднелись головы японских солдат. – Мне лень заниматься бухгалтерией. Подсчитай, сколько там собралось этих шмакодявцев?
– Четырнадцать, – ответил Губницкий.
– И пятнадцатый – часовой на крыльце... Так вот, – сделал вывод траппер, – лейтенант Ямагато очухается еще не скоро, а со всеми вами я сейчас быстро разделаюсь.
Губницкий брякнулся перед ним на колени:
– Что угодно... ничего не пожалею... все отдам!
– Дурак ты, – тихо сказал Исполатов.
– Только не убивайте... умоляю...
Дулом карабина траппер показал на самурая:
– Этого скомороха я сам и взял в плен, убить его – нарушить кодекс военной чести. А что касается твоей персоны, то я... Чего ты вдруг стал дышать, будто гармошка не в порядке?
– Астма.
– Это хорошая болезнь. От нее и сдохнешь. Гуд бай!
Он шагнул в полутьму сеней, без промедления сразил выстрелом часового, силуэт которого четко вырисовывался на светлом фоне дверей. Убитый солдат еще падал, а его оружие уже перешло в руки Исполатова.
Из двух карабинов он уложил двух солдат. Прыжок с крыльца, и траппер скрылся за домом, где быстро перезарядил оружие. Когда из-за угла правления выскочили японцы, двоих сразу не стало – шлеп первый, шлеп второй!
– С кем связались... мозгляки, – сказал траппер.
С разбегу перемахнув через изгородь, он вжался между картофельными грядками. Два точных движения – и он дослал в стволы свежие патроны.
– Вы запомните, как умеют стрелять господа офицеры русской стрелковой гвардии! – в бешенстве произнес Исполатов.
Еще два выстрела – еще два поражения.
Попадания были снайперские – наповал!
Кто угодил под пулю – не жилец на белом свете.
А траппер ведь даже и не прицеливался.
Он бил из карабинов, как из пистолетов.
Вражеских солдат поубавилось. Укрывшись за изгородью, они ждали, когда он появится из густой картофельной ботвы.
"А встать надо..." Траппер поднялся в могучем прыжке, словно мотнулась хищная кошка, японцы дали по нему "пачкой", и что-то с хрустом рвануло в плече. Исполатов на ходу выпалил из карабинов, отбежал за плетень и, присев на корточки, еще раз продернул затворы. Тронув себя за плечо, он поднял к лицу ладонь – кровь, кровушка, кровища...
Залп! Не стало еще двух самураев.
– Жаль, – сказал он, измазавшись в крови. – Жаль, что задело. Теперь надо уходить, пока ноги целы...
Исполатов перепрыгнул через плетень и сразу оказался на тропе, которая огибала крутой обрыв в гаванскую низину. Раскинув руки, держащие два карабина, траппер бросился вниз, увлекая в своем падении вороха листьев и ломая под собой трескучие стебли боярышника... Он был спасен!