- После напомнись - награду получишь… Эй, люди! - кликнул он отроков. От шевеления и голосов умирающий пришёл в себя, с трудом разлепил веки и поднял на князей мутный взор.
- Где я? - пролепетал еле слышно.
- На ратном поле, - ответил князь Ростислав. Отроки уже мастерили из копий и щитов носилки, а он стоял на коленях, поддерживая умирающего.
- Видишь, к чему привела твоя несправедливость? Тебе мало было Чернигова, да и самого Киева - ты пожелал отнять у меня Белгород…
"Чтобы ты, сидя в нём, мог мне грозить ежечасно!" - мог бы сказать Изяслав Давидич, но только застонал, когда его стали укладывать на носилки, и выдавил:
- Господь меня… Господь покарал… тяжко… воды!…
- Скорее! - крикнул князь Ростислав. Воды сыскать не удалось - принесли вина. Великий князь сам поднёс умирающему кубок. Тот пригубил, поблагодарил одними глазами - сил говорить не осталось…
Его перенесли в Семенов монастырь, где монахи захлопотали вокруг умирающего, пытаясь остановить обильно льющуюся кровь и облегчить его муки. Но к ночи Изяславу стало совсем худо. Перед закатом он повелел послать за своими людьми - знал уже, что многие захвачены в плен, другие убежали, а третьи убиты. Полки Ольжичей тоже были разгромлены, и оба князя, Святослав Ольжич и Святослав Всеволодич, целовали крест Ростиславу Мстиславичу. Еле дождался посланных - в глазах темнело, руки холодели, а ног не чуял давно.
- Свезите меня, - шептал еле слышно, не ведая, что за люди склонились над ним, - в Чернигов… в родной земле лежать хочу… Брату Святославу поклон… сыновцу Святославу Владимиричу - благословение… родительское… А жену мою, Елену Васильевну… пущай Иванка Берладник не оставит… пущай обережёт… от всякого лиха… ежели сама… чего не надумает… А прочее…
О прочем сказать не успел.
Глава 12
1
Тяжким было возвращение разбитых черниговских полков на родину. Святослав Ольжич, заметив, что его теснят со всех сторон, отступил к Днепру, где его едва не опрокинули в воду налетевшие торки. Позже к нему пробился Иван Берладник с остатками своей дружины - из страшной сечи вырвалась едва половина ратников. Святослав Всеволодич не стал медлить - сразу переправился через Днепр и ускакал. Олега Святославича еле сыскали в ближнем леске с горсткой верных людей.
Пока собирались вместе, стало известно о победе Мономашичей и пришлось уцелевшим князьям присягать недавним врагам на верность. Ростислав Мстиславич на радостях быстро всех простил - вину на усобицу возложили на умершего Изяслава Давидича, благо, он был единственным, кто не мог возразить. На другой же день его тело, омытое и обряженное монахами, отдали черниговцам, и те повезли его на родину.
Ещё в пути Иван узнал о последней воле покойного, душа его обливалась кровью и слезами. Неожиданно для себя он понял, что привязался к Изяславу Давидичу, который летами годился ему в отцы, да при случае так себя с ним и вёл. Что теперь ждало князя-изгоя? Как поглядят на него остальные Рюриковичи, когда последний покровитель и друг вот-вот ляжет в могилу? Святослав Ольжич помалкивал, и Иван терялся в догадках.
Впрочем, лишних слов не надо было - обоих связала скорбь по Изяславу. В дни, когда с небес уже по-весеннему тепло и ясно светило солнце, на припёке весело орали почуявшие перемены воробьи, а снег начал подтаивать, оба то ли от горя, то ли от облегчения, что самые страшные труды позади, то ли в силу прошедших лет, не чувствовали друг к другу ненависти.
Хоронили Изяслава Давидича седмицу спустя, в храме Бориса и Глеба. Святослав Ольжич плакал, не таясь. Иван крепился, кусая губы, жмурил глаза, загоняя слёзы внутрь, и не замечал, что они сами бегут по щекам.
На другой стороне храма в окружении боярынь, прислужниц, поддерживаемая княгиней Святославовой, как каменная, замерла Елена. Глаза её лихорадочно блестели, она тоже кусала губы, едва не лишаясь чувств. Пока тело мужа было в терему, она голосила, падала на гроб и клялась лишить себя жизни, а тут вдруг замерла. Святославова княгиня даже тормошила её - дескать, поплачь, легче станет. Всё напрасно.
Отходить стали только через несколько дней после похорон. В один такой день Иван сам пришёл к Святославу Ольжичу. Тот встретил бывшего подручного холодно, без приязни.
- С чем пожаловал? - приветствовал с порога.
- Князя Изяслава Давидича, коему я служил, нет на свете, - глядя в пол, начал Иван. - Потому и решил я, что не место мне в Чернигове.
- Уезжаешь, стало быть? - Нечаянная радость шевельнулась в душе Святослава - уж больно непоседлив был изгой, с таким держи ухо востро.
- Уезжаю, коли есть, куда ехать. Князь Изяслав удел мне дал - городец Вырь с Вьяханем и Попашем в придачу. Далече сие, на самом рубеже половецкой степи, в Посемье…
- Знаю я эти места, - кивнул Святослав. - И ты, что же, туда подашься?
Он подумал, что сыновья его как раз в тех землях владеют уделами - Олег в Курске, а младшим Игорю и Всеволоду, когда подрастут, - Рыльск да Путивль. Это совсем близко от владений изгоя…
- Поеду… ежели пустят меня туда! - Иван вскинул на Святослава глаза.
Голос его чуть дрогнул, и черниговский князь вяло отмахнулся - ступай, мол, на все четыре стороны! Правда, на миг в душе шевельнулось подленькое - схватить бы тебя сейчас, заковать в цепи и бросить в поруб. А за что? За какие провинности? И какая в том выгода? Посему счёл за благо отпустить.
- А Елену Васильевну? - снова подал голос Берладник. - Изяслав Давидич мне завещал о ней печься…
- Вот и пекись! Я-то при чём? - дёрнул щекой Святослав, про себя опять подумав: хорошо, что княгиня бездетна - не надо будет сирот кормить. Уйдёт в монастырь - одна ей теперь дорога!
В тот же день Иван переступил порог княгининой светлицы. Не ожидавшая его Елена вскочила навстречу, как ужаленная. В тёмном вдовьем уборе, в глухом платье без шитья и украшений, спавшая с лица, бледная, с горящими глазами, она показалась Ивану неожиданно юной и хрупкой, словно не двадцатишестилетняя женщина стояла перед ним, а девочка лет пятнадцати.
- Оленюшка, - промолвил, протягивая к ней руки.
- Пришёл, - выдохнула она. - Поди… поди… Он шагнул, стискивая её локти, привлекая к себе. Она извернулась в его объятиях:
- Пусти!
- Оленя. Свет мой…
- Пусти, окаянный!
- Да почему же?
- Грех ведь какой! - она тихо зарыдала.
Иван бережно отнял от её лица ладони, сжал в своих горячих руках. Потом взял в руки её мокрое от слез лицо, стал целовать глаза, щёки, припухшие губы, шепча между поцелуями:
- Утешься, не рви сердца. Я с тобой, не оставлю тебя… С тобой отныне и навек. Изяслав Давидич нас перед кончиной благословил… Моя ты теперь, Оленя-Елена! Навсегда моя!
Она сперва терпела, молча снося ласку, потом не выдержала, припала к Ивановой груди, зарыдала в голос, цепляясь за его свиту и что-то бессвязно лепеча. Берладник молча слушал, не мешая её горю, и только обнимал податливые плечи и гладил по спине. Пока жив был князь Изяслав, была меж ними страсть - огненная, сильная ещё и потому, что запретна. Теперь первый огонь поутих - осталась горькая нежность и боль от того, что лишь сейчас, пройдя жизнь до половины, испытав тревоги и горести, перенеся столько потерь, обрёл Иван наконец любовь.
- Уедем со мной, - зашептал он ласково, но твёрдо, как уговаривают необъезженного коня. - Вырь-город за мной остаётся… Обвенчаемся, жить будем.
Сына мне родишь… А про монастырь, - добавил властно, заглядывая в лицо княгине, - и думать забудь. Одна ты у меня осталась на всём свете. Не отпущу от себя! Богом клянусь!
И она оттаяла от его горячих речей, успокоилась и сама подставила губы для поцелуя. А ещё через седмицу, собрав княгинино добро, Иван Берладник вернулся в свой Вырь.
Поспели как раз в самую распутицу и в разгар Великого Поста, но сороковины по Изяславу Давидичу ещё не подошли, поэтому сперва жили поврозь. Но, встречая Елену в трапезной, видя даже мельком в переходах терема и замечая, как она иногда смотрит с крыльца на него, навещающего своих дружинников, Иван еле сдерживал себя. И однажды после вечерней трапезы, когда Елена встала, чтобы, поклонившись, уйти к себе, задержал её руку:
- Побудь ещё. Сядь.
И без лишних слов усадил к себе на колени.
- Грех это, - спокойно сказала Елена. - Не венчаны мы, подождать ещё надо.
- Я жду, Оленя, жду, - вздохнул Иван. - Да только не каменный я. Сил моих нет. Ты так близка…
- Потерпи, - уговаривала она, - ведь Пост… нельзя…
- Наши пращуры постов не блюли, а Русь создали, - грубовато ответил Иван и привлёк Елену к себе. - Нешто мы хуже? Не мальчишка я - и без того долго жду.
Сладость почти насильно вырванного поцелуя опьянила и Елену, и она перестала вырываться. И ни слова не сказала, когда Иван увлёк её в одрину.
А потом миновал Великий Пост, отзвенел на Пасху единственный на весь Вырь колокол, и в первый же удобный день молодых обвенчали. И первая их брачная ночь была такой же страстной, как и та, уже забытая тайная ночь в Киеве два года назад.
Весна пришла запоздало, но выдалась такой тёплой и дружной, что невольно забылись все тревоги минувшей зимы. Жизнь начиналась сначала, и, верный своей задумке жить отныне тихо и мирно, Иван с головой ушёл в налаживание пошатнувшегося за год войны хозяйства. Он то целыми днями разъезжал вдоль крепостных стен, надзирая, как идёт восстановление обгорелых в прошлой осаде заборол, то самолично лазил в подновляемый ров проверять его глубину. Его можно было встретить и в посаде, где он знакомился с мастеровыми и ремесленниками, и в сёлах, и на погостах, где он выезжал на пашню, и на дальних заставах, где вместе с дозорными ратниками с тревогой всматривался в зеленеющую степь - не пылит ли дорога, не скачут ли половцы. Навестил Попаш и Вьяхан, сменив там тиунов. В Попаше тиуном поставил Бессона - бывший коломыйский купец с трудом оправился от раны, полученной осенью прошлого года в битве с полками Тудора Елчича, - окривел на один глаз, сделался кособок, а перебитая правая рука висела плетью. Но смёткой и сноровкой Бог не обделил, и Бессон с рвением принялся за дела.
Однажды Иван отсутствовал больше седмицы, лишь единожды послав гонца с докладом княгине - мол, жив-здоров, дела задержали. Наконец воротился - чёрный от грязи, пыли и раннего загара, с выгоревшим чубом, усталый и голодный и лишь улыбка сверкала по-прежнему. Елена, последние дни не смыкавшая в тревоге глаз, выскочила ему навстречу, обхватила за шею, смеясь и плача одновременно. Иван подхватил её на руки, как уже повелось между ними и, внося на крыльцо, полушутливо-полустеснительно стал оправдываться:
- Да всё спокойно, Оленя! Вдоль Выри ездили, смотрели, как пашут. Добро отсеялись, да и озимые взошли, что моя щетина - можно ждать хорошего урожая.
- Отсеялись, - смутилась Елена и выскользнула из его объятий. - Ты тоже… отсеялся…
- О чём ты?
Вместо ответа Елена взяла его ладонь и положила себе на живот.
- Вот, - промолвила она гордо, - твоё семя… Посеяно…
Тихо ахнув, Иван обнял жену, прижимая её к себе и словно стараясь укрыть ото всего остального мира. Нежность, которой он доселе не знал и о которой не подозревал, затопила всё его существо. Совсем скоро должно сравняться ему сорок лет. И впервые судьба расщедрилась и подарила ему столько счастья!
Сын родился в самый разгар зимы, едва отбушевали метели и крещенские морозы. Выходило, что младенец был зачат как раз в Великий Пост, и местный священник отказался крестить новорождённого, предрекая всяческие кары и родителям-отступникам, и самому младенцу. Рассвирепев, Иван ринулся в ближнее село, где за обещание подарить церкви новые подсвечники бедный попик окрестил младенца. По-церковному он стал Михаилом, а по-княжьему - Ростиславом.
Рождение ребёнка многое переменило в мыслях и чувствах Ивана Берладника. Вдруг вспомнилось, что по наследству он - владыка половины Галичины, что отец его из рода Ростиславичей, что Ярослав Владимирович Осмомысл ему двухродный брат, что он в дальнем родстве со многими сильными мира сего - от Мономашичей до императора Византии Мануила Комнина. И будет просто несправедливо, если он всю жизнь проживёт на окраине Руси, погрязнув в мелких хозяйственных хлопотах, а если и будет воевать, то лишь под началом других князей. Почти двадцать лет Ивановой жизни прошли в изгойстве, и он не хотел сыну такой же судьбы.
Тем более на Руси за год произошли кое-какие перемены. Мстислав Волынский, вторично посадив в Киеве Ростислава Мстиславича, стал требовать платы за свои услуги. Это привело к ссоре между князьями, да такой крупной, что Давид Ростиславич схватил в Торческе Мстиславова посадника, а в Белгороде уселся младший Ростиславич - тоже Мстислав, дабы стращать своего старшего тёзку. Обиженный Мстислав Изяславич собрал было войско и хотел пойти войной на Владимира Андреевича, но тот не пожелал покинуть Дорогобужа, и Волынский князь был принуждён вернуться восвояси. В довершение ко всему великий князь окончательно примирился и с половцами, женив сына Рюрика на дочери хана Беглука, а также упрочил мир с Ольжичами. Летом Мономашичи сдали свои позиции, когда Юрий Ярославич силком утвердился в Турове. Бывший союзник Изяслава Давидича, Владимир Мстиславич, последний князь, остававшийся безземельным после того, как братья Изяславичи изгнали его с Волыни, внезапным наскоком овладел Слуцком. Это уже было сверх всякой меры, и опять пошли слухи о новой войне.
Ольжичи и Мономашичи, ссорясь и мирясь, отбирая и возвращая друг другу города, забыли о Выревском князе, и Иван решил попытать счастья в Поднестровье. Ежели собрать под своим началом берладников, можно попытаться отбить у Ярослава Осмомысла Малый Галич, распространив власть на Текуч, Берлад и Романов Торг. Став там князем, он обменяет Вырь на помощь со стороны Ольжичей. Оставшийся без союзников, Ярослав Галицкий будет вынужден примириться с двухродным братом. В душе Иван обещал себе даже пойти на мировую - лишь бы Галицкий князь позволил ему жить на родине. Он бы по примеру прадеда Володаря и его брата Василька начал укреплять Подунавье, населил бы его половцами, торками, пленными болгарами и русскими и присоединил эти земли к Руси. В Берладе он не чужой, ему должны помочь.
К весне, когда зазвенела капель, стали заполошно орать птицы, а на припёке появились первые проталины, замысел созрел окончательно. Ивану казалось, что всё продумано до мелочей.
Елена, узнав о походе мужа, выплакала все глаза. Ей уже мнились годы тихого семейного счастья, рождение ещё одного сына и дочери, свадьбы детей, спокойные хлопоты и уют. Она полюбила и Вырь, и речку Вирю, каждый кустик в маленьком саду казался ей родным. Зачем куда-то уезжать, бросая с таким трудом обретённое?
- Ну почто тебе дома не сидится? - шёпотом убеждала она мужа в темноте и тесноте ложницы. - Жил бы, как все…
- Не могу, как все, - мотал головой по подушке Иван. - Сегодня Ольжичи меня не трогают, а после вспомнят - Вырь-то на их земле стоит! Святослав Ольжич покамест за меня, но каковы станут его сыновья? Курский Олег Святославич не возжелает ли властвовать надо всем Посемьем? Куда тогда нам подаваться? Опять без конца бродить от князя к князю? Один я бы пошёл, а ты? А Ростиславка? А если новый младенец народится?
- Как-нибудь бы прожили, - вздыхала Елена. - А коли что с нами случится, пока ты будешь в своём Берладе?
- Отправь весть к Бессону - он сыщет способ послать мне гонца. А сама тогда ворочайся к родителю. Я вас там достану… Да всё продумано у меня! Не бойся!
- Как же не бояться! - Елена припала к его груди, целуя и лаская жёсткие светлые завитки волос. - Сердце беду чует. Коли расстанемся - больше уж не свидимся!
- Ничо, - усмехнулся Иван. - Я заговорённый. Мы с тобой ещё трёх сынов породим! Одного назовём Володарем, другого Изяславом, а третьего… Третьего тоже Иваном, последнего.
Его тёплые губы и руки заставили Елену забыть о тревогах и предчувствиях…
Они дали о себе знать с новой силой лишь несколько дней спустя, когда, отгуляв Масленицу, Иван на другой же день попрощался с женой и сыном, наказав горожанам и дружине беречь его семейство, и ускакал с малым числом соратников. Елена долго стояла на крыльце, прижимая к себе Ростислава, и отчаянно не хотела верить предчувствиям…