- Не только гуннка, а дочь самого Аттилы. Аттила хитрый был. Чтобы более крепко привязать к себе союзных и подчиненных вождей, женил их на своих дочерях. А что жен у него, по гуннскому обычаю, было без счета то и дочерей имел много - всем князьям и королям хватало.
- Так вот почему княжич Радогаст назвал Вепря гунном, - задумчиво сказал Щек. - И почему тот тянется к Ернаку.
- Ну, тянется он к Ернаку не потому, что гунн, а потому, что хочет занять место отца своего, который вот-вот отправится в дорогу к праотцам, а Радогаст - у него на пути, - сказал Кий. - Поэтому, думаю, известие о Ернаке вселило в него какую-то надежду.
- А почему мы должны обязательно выбирать князем полянским кого-то из Божедаровичей? - спросил Хорев. - Мало ли достойных мужей среди других племен и родов? Ну, хотя бы наш отец Тур. Ведь племя наше, русь, не последнее среди союза племен полян, а может, и насильнейшее!
Старейшина усмехнулся в серебристую бороду.
- Потому-то, по-видимому, старейшины и не согласятся избрать меня или кого-нибудь из руссов, - побоятся, чтобы не заняли княжества навсегда… Да и старый я для этого… Поэтому должен уже подумывать о дальней дороге… Кроме того, Божедарово племя родь, наш ближайший родственник, тоже не согласится на смену князя. А его поддержат заднепровские роды, потому что покойная Радогастова мать оттуда… Э-э, все это не так просто!
- А по мне - пусть будет князем и Радогаст. Кажется, умный и смелый муж, - сказал Кий. - Страшно только, что между княжичами запылает раздор, - и как раз накануне войны с гуннами… Что тогда делать?
Тур нахмурил высокий, прочерченный морщинами лоб.
- Гунны сейчас не те, что при Аттиле. Не та у них сила. И все же нельзя быть легкомысленными. Ведь уличей разгромили? А почему?… Да потому, что Ернак решил бить нас поодиночке! Сегодня - уличей, завтра - полян, а там - бужан, древлян, и опять окажутся славянские роды под гуннской пятой!
- Где же выход, отче?
- Выход один - объединиться… С северянами, с древлянами…
- Как при Боже?
- Как при Боже… Тогда наверное разгромим гуннов.
- Но Божедар об этом не обмолвился ни одним словом…
- Должны сами.
- Как? Старейшина задумался.
- Вы знаете, что на краю полянской земли, в лесах на реке Почайне, остался жить с родом своим мой брат Межамир. Когда наши племена освободились от гуннского ига, почти все наши роды, которые убежали в леса, вернулись на Рось, а он остался… И, кажется, там ему неплохо… А живет он как раз в углу на стыке земель трех племен - древлян, северян и полян, и ему хорошо известно, что делается у соседей… Поэтому поедешь, Кий, к нему, - пусть шлет послов к князьям: древлянского на Припять и северянского - на Десну. Пусть просит у них военной помощи!
- А если гунны ударят раньше, чем придет помощь?
- Гадать не будем. Ударят раньше - будем сами обороняться… А может, и помощь как раз вовремя поспеет…
- Я согласен, отче, - сказал Кий. - Доберемся домой - сразу же помчусь к дяде Межамиру.
- Вот и ладно. А теперь, дети, спать!.. Гляньте на небо - уже Воз перевернулся колесами вверх! А мы все рассуждаем. И пусть вам снятся нестрашные сны!
- Гунны и Аттила, - улыбнулся Хорев.
- Чур-чур! - сплюнул Тур в сердцах, натягивая на себя кобеняк. - Мы пережили от них беды, а вас пусть они обойдут!
Аттила
Покорив готов и венетов, гунны двинулись на Дунай. Они не спешили. Останавливались там надолго, где тучное пастбище для их коней, где водилась дичь для охотников и вдоволь было топлива для бесчетных костров.
Покоренные племена аланов, готов, венетов, словенов, гепидов, даков поставляли им хлеб и мясо, одежду и меха. Гунны жрали, как не в себе, пили кислое кобылье молоко, размножались, словно саранча, и двигали, и двигали на Днестр, на Прут и на Дунай. Потом перевалили за горы Карпаты и очутились среди хороших, вольготных степей, которые им очень понравились, потому что напоминали им их родные пространства, но отличались богатством пастбищ для коней и теплыми, почти бесснежными зимами. По тому краю протекала река Тисса.
Там гунны остановились надолго.
Друг за другом менялись их каганы - Баламбер, Ульдин, Аспар, Ройлас, Руа. Было их, по-видимому, больше. Но чья память в силах удержать их необычные имена?…
Шло время, каганы менялись, а обычаи племени оставались такими же, как и раньше. Гунны нуждались в конях, жили в кибитках, лакомились пропаренной под седлом кониной, заплетали в косички свои длинные плотные чубы. Но самым любимейшим их занятием были войны и разбой. Нападали они на всех, кто жил поблизости, - на словенов, на швабов, на моравов, на гепидов, на даков. А чаще всего - на ромеев, которые звали себя греками и сидели на южном берегу Дуная вплоть до теплого моря.
Налетали ордой, словно вихрь, убивали людей, сжигали хижины, а скот, хлеб и все имущество забирали себе.
Многие племена, чтобы спастись от гибели, признавали их верховодство, платили дань и посылали своих воинов в их войско.
Ромеи же, народ могучий и гордый, не хотели подчиняться чужестранцам, или как они говорили, варварам. Поэтому строили крепости над Дунаем, ставили там войско. А часто платили гуннам золотом, чтобы те не нападали.
Так длилось до той поры, пока каганом не стал Аттила.
У кагана Руа не было сыновей, и после его смерти гуннами начали править два его племянника - Бледа и Аттила сыновья Мундзука, младшего брата Руа.
Бледа и Аттила были родными по отцу и чужими по матерям. Но не враждовали, как это часто бывает, а с детства жили в согласии и дружбе.
Мундзук, как и каган Руа, жил уже не как простой гунн - в кибитке, а в большой хорошей хате, такой, как у ромеев, и имел он, кроме этих двух сыновей-одногодков, еще много детей. Это был целое детское сборище, и ребята верховодили в нем.
Но однажды Мундзук привел белокурого, голубоглазого парнишку и сказал женам:
- Это гот, сын ромейского магистра конницы Гауденция из Доростола на Дунае, потому что вестготы служат ромеям. С Гауденцием мы заключили мир, а, чтобы ромейские федераты не напали на нас внезапно, взяли этого отрока заложником. Несколько лет жил он у князя союзных нам остготов Алариха, а теперь, когда он подрос, мы из Руа забрали его к себе, чтобы не убежал. Кормите его, берегите, как собственных детей, а Бледа и Аттила пусть стерегут. Большие уже!
И пошел. Жены друг за другом ушли тоже.
Двое подростков-гуннов с интересом рассматривали незнакомца, который был их ровесником и, нахмурившись, из-под рыжеватых бровей поглядывал на них.
- Ты действительно гот? - спросил Аттила - низенький, но крепкий парнишка с большой головой, широким скуластым лицом и маленькими черными глазками.
- Гот, - ответил тот.
- Как же тебя звать?
- Аэций. А тебя?
- Я Етил. А это мой брат Бледа, - низенький показал рукой на такого же чернявого, но более высокого хлопчика. - Где ты научился по-гуннскому говорить?
- А я был пять лет заложником у гуннов - поэтому имел время. Король Аларих приставил ко мне старую женщину-гуннку, чтобы я научился по-вашему.
- А из лука стрелять умеешь?
- Умею.
- Но не так метко, как мы с Бледом, надеюсь. А ну, пойдем на улицу - постреляем! - он схватил колчан со стрелами и два лука.
Он был самонадеян, и в его резком голосе слышалась привычка приказывать.
Отроки вышли на двор, бросили жребий - кому за кем стрелять. Выпало - сначала Бледу, потом Аттиле, а в конце - Аэцию.
На старое толстое дерево повесили небольшой обруч - цель. Отмеряли полсотни шагов.
Бледа надел на левую руку кожаную перчатку, чтобы тугая тетива не ободрала кожу, наложил стрелу на лук.
Он был более хрупок, чем брат и более подвижен. От матери аланки он унаследовал прямой нос и хорошие грустные глаза, а еще - горячность, нетерпеливость.
Только две его стрелы попали в цель.
Аттила стрелял неспешно и метко: все пять стрел легли в круг. Он радостно засмеялся и с вызовом протянул луки молодому готу, заранее смакуя победу.
- Теперь - ты!
Аэций не спешил. Движения его были спокойны, неторопливы. Сначала он рассматривал стрелу - ровная ли, хорошо ли подогнан наконечник, не обломалось ли оперение. Потом медленно натянул тетиву, долго целился.
Одна за другой четыре стрелы попали в цель. И с каждым выстрелом все больше хмурилось темное лицо Аттилы. Еще один выстрел - и этот желточубый гот уравняется с ним!
Конечно, никто не знал какие мысли теснились в Аэциевой голове, какие чувства таились в его сердце. Видел ли он молнии в узких глазах будущего владыки гуннов? Чувствовал ли, какая гроза собирается над ним - попади он пятый раз?
По-видимому, видел и чувствовал, потому что был не по летам умный и наблюдательный. Длительное пребывание в плену, среди чужих людей, научило его осмотрительности и хитрости. А хитрость и осмотрительность, как известно, - оружие более слабых, подавленных, униженных…
Он долго целился - и, наконец, выстрелил.
Пятая стрела свистнула резко, словно кнут, и впилась в ствол дерева немного выше, над обручем.
Аттила радостно, с облегчением воскликнул:
- Не попал!.. Мой верх!.. Мой!.. - и прибавил снисходительно: - Но и ты замечательно стреляешь!. Не хотел бы я с тобой встретиться с глазу на глаз в бою!
После этого Аттила полюбил Аэция и три или четыре года, пока гот находился у гуннов, дружил с ним. Вместе ездили они на охоту, вместе учились гуннскому военному ремеслу, ходили со старшими на словенов или даков, когда те брались за оружие, чтобы освободиться от гуннского ига.
Аэций был сообразительный отрок и быстро перенимал все гуннское: и обычаи, и язык, и военное ремесло. Особенно - военное ремесло.
Если бы тогда знал Аттила будущее!.. Но не знал он, как и каждый смертный, будущего, и когда наступило время Аэцию возвращаться домой, он искренне сожалел о своем друге-готе…
Миновало много лет. Умер каган Руа, умер его брат Мундзук. И стали Бледа и Аттила каганами. Ходили с войском в походы, собирали дань с соседних племен… Разрасталось государство гуннов. От далекого Дона протянулось оно до Дуная, а за ним - еще на много дневных переходов. Вместе с тем разрасталась, как дрожжевое тесто в кадке, и тайная вражда между братьями каганами. Никому не хотелось делить власть на двух, каждому хотелось править самому… Бывшая юношеская дружба растаяла, испарилась, словно роса на солнце, а сердца их зато наполнились сильной ненавистью.
Но нелегко было им спихнуть друг друга. Каждый имел войско, имел своих лучших мужей, которые их поддерживали и оберегали, имел отдельные улусы, где жили их племена.
Кто же кого?
Хитрее и более ловким оказался Аттила.
Задумал он завлечь брата в ловушку. Для этого послал к Бледу посланца: "Собирай, брат, войско - повоюем ромейские города в Иллирике, получим себе славу, а воинам - добычи богатой"!
Согласился Бледа.
Переправились они через Дунай и осадили город Сингидун. Осаждали его неделю, осаждали вторую, а взять не смогли.
Тогда Аттила призвал Бледа к себе на совет, чтобы договориться, как им взять этот проклятый город.
Приехал Бледа со своими лучшими мужьями и зашел к Аттиле в шатер. Долго они там о чем-то говорили - на улицу долетали их голоса, раздавался приглушенный смех. И подумали вельможи Бледа и вельможи Аттилы, что между братьями наступил мир.
А между тем Аттила, разыгрывая из себя гостеприимного хозяина угощал Бледа наилучшими ромейскими винами и вкусными кушаньями. И когда тот хорошо опьянел, незаметно всыпал ему в бокал яд. Выпил Бледа - и тут же скончался.
Никто не подозревал никакой беды.
Но вдруг раздался отчаянный крик, откинулся тяжелый полог палатки - и к встревоженным лучшим мужьям выбежал Аттила. Стуча себя руками в грудь, он закричал:
- О, великий Тенгри-хан! О, гуннский народ! Закатился ясный месяц! Погасло золотое солнце! Умер великий каган Бледа - осиротил войско! Что я скажу, несчастный, его женам и детям? Как мне жить без моего любимого брата и друга, с которым я прошел бок о бок всю жизнь, о, великий Тенгри-хан!
Потрясенные лучшие мужья окаменели. Люди кагана Бледы не знали, что думать. Только что они слышали голос своего вождя - и вдруг этот голос умолк, оборвался. Только трое из них, самых смелых и самых преданных, выхватили сабли и с криком кинулись к Аттиле.
- Это измена! Ты убил его!
Но не ступили они и нескольких шагов, как телохранители Аттилы пронзили их копьями. Другие, видя, что Бледа ничем уже не поднимешь, а сила на стороне живого кагана, не сдвинулись с места.
Тогда Аттила подошел к ним и возложил каждому на шею тяжелую золотую цепь, которой ромейские императоры награждали своих лучших мужей за военные победы и храбрость. Потом сказал:
- Моего брата Бледу призвал к себе великий Тенгри-хан! Он теперь счастливый. А вы живы и должны думать о живом - о ваших женах и детях, о ваших племенах и табунах, о новых победах над чужестранцами и о военной добыче!. Отныне у гуннов есть один вождь - Аттила, и он поведет вас в далекие края, где богатств немерено, а никем не вытоптанные пастбища для ваших коней, где трава растет до колена! Там вы найдете все - и золото, и одежду, и юных жен, и славу!
И возвали запуганные и задобренные вельможи Бледа:
- Десять тысяч лет великому кагану Аттиле!
После этого Аттила вернулся к своему шатру и на руках вынес мертвого брата. Положил на щит. И подняли его вельможи и понесли вдоль войска, зовя:
- О преславные гуннские воины! Внезапная смерть от излишков вина поразила кагана Бледу! Посмотрите - ни одна капля крови не пролилась из него! Умер он сам. Десять тысяч лет великому кагану Аттиле, отцу всех гуннов!
Аттила же шел сразу за мертвым братом, а за ним - его лучшие мужья. И каждый острым ножом надрезал себе щеки, потому что по-гуннскому обычаю по умершему кагану следует плакать не слезами, а кровью.
И никто не поднял руку на убийцу. Никому не хотелось начинать братоубийственную войну, хотя многие подозревали Аттилу в убийстве.
Но кто это видел?
Сняв осаду Сингидуна, гунны похоронили Бледа в чистом поле, а Аттилу провозгласили верховным каганом, которому стали подчиняться все роды и союзные племена.
И с того времени Аттила сам владел огромным государством. Не один кровавый поход совершил он во все концы света, не одно племя согнал с насиженного места, не одну тысячу людей посек, распял, сжег и замучил. Черная слава шла впереди его боевого коня!
Но, видно, вопила о мести кровь безвинно убитых им людей и кровь брата Бледа, потому что недолго утешался и он властью, и богатством, и славой. Боги выбрали удобное время, нужных для этого людей и наказали его.
* * *
На свете много государств, и самой могучей и наиславнейшей является Ромейское государство. Раскинулось оно в теплых краях, за Дунаем, за высокими горами, на берегах синего моря. Живут в нем разные народы. И правят им два царя - один в далеком Риме от чего государство и называется Ромейским, а второй в Константинополе, которое за величие, богатство и великолепие прозывался еще Царьградом.
И вот тогда, когда Аттиле уже было лет двадцать пять или тридцать, у царьградского императора Констанция родилась дочь Гонория. Была она племянницей императоров Гонория и Аркадия и сестрой будущего императора Рима - Валентиниана.
Едва наполнилось ей лет семь или восемь, как ее брата Валентиниана посадили на престол в Риме, а ее из Царьграда привезли в далекую Италию и навечно поселили в хмурый замок, взяв от нее, еще малолетней неумной девочки, торжественный обет навсегда, до самой смерти, оставаться девой, не вступать в брак, чтобы ее дети не стали брату и его потомкам соперниками за царский трон.
Миновало немало лет. Выросла Гонория и стала красавицей, расцветшая, как пышная роза. Жила в достатке, в роскоши, немало что есть и пить и во что одеться. Но не радовалась от этого, потому что чувствовала себя несчастной, как последняя римская нищенка.
Хотелось ей свободы, счастья, хотелось большой светлой любви, а всего этого она была лишена. Поэтому и скучала, грустила - днем плакала, а по ночам мечтала о прекрасном принце, который однажды освободит ее из ненавистной тюрьмы и назовет женой.
Но принц не приходил, а годы проходили. И начала вянуть красота принцессы и гаснуть надежда.
И был у нее верный друг - старый слуга Гиацинт. Он любил девушку, как дочь, и пытался помогать ей, чем мог. Учил ее читать и писать, рассказывал о далеких, никогда не виденных ею краях, о высоких горах и быстрых реках о безграничных синих морях и крупных городах на их берегах, о несметных племенах, которые живут в ромейском царстве, и о варварах, которые своими нападениями поставили это царство на край гибели. А чаще всего рассказывал об Аттиле, который стал бичом божьим для ромеев и всего ромейского мира, о его походах и победах.
И спросила его однажды Гонория.
- Скажи мне, Гиацинт, справедливо ли сделал брат Валентиниан, заключив меня в заточение в этом противном дворце?
- Нет, несправедливо, - ответил тот. - Ты родилась свободной, как и все люди на земле, кроме рабов.
- Как же мне освободиться? Где взять такую силу, чтобы преодолела силу Валентиниана?
- В империи такой силы нет. Никто не отважится выступить против воли императора.
- А вне империи?
Служник смущенно глянул на девушку.
- Лишь Аттила мог бы это сделать, Гонория. Лишь Аттила. Но неужели ты решишься на такое? Неужели позовешь варвара, чтобы раззорил твою родину, чтобы брата лишил трона, а может, и жизни?
Не долго думала Гонория над ответом. Кровь отхлынула от ее лица, уста сделали гримасу от злости, а глаза запылали гневом.
- Разве могу я назвать родиной ту землю, которая обрекла слабую безвинную девушку на пожизненное заключение и нестерпимые муки? Разве могу я назвать братом человека, который поступил со мной так несправедливо? Разве есть у него хоть капля братской любви к своей несчастной сестре?
- Нет, нет.
- Тогда почему же я должна проявлять к нему сестринские чувства?
- Действительно, не должна.
- Я долго думала над тем, кто может меня освободить. Выходит, лишь Аттила. Для всех он страшен, для всех он - бич божий, для всего христианского мира - погубитель, а мне он дорог, потому что сильный. Потому что лишь он может вырвать меня из этих ненавистных хмурых каменных стен и дать мне волю!.. Я давно думала об этом, теперь ты подтвердил мою догадку.
- Но, Гонория, почему ты думаешь, что Аттила захочет ради одной девушки затевать войну с империей, идти с войском в чужую далекую сторону?
Гонория вспыхнула, гордо выпрямилась.
- Ты забываешь, Гиацинт, что я не простая девушка, а принцесса ромейская! Я принесу ему приданое - всю Западную империю!
- Прости, я, действительно, не подумал об этом. Но есть еще одна причина, которая должна удержать тебя от неосмотрительного шага.
- Какая?
- Аттила уже старый. И у него столько жен, сколько песка на морском берегу. Наконец, он гадок - низенький, головастый, безбородый. Неужели ты могла бы полюбить такого?