- Я, - робко ответил Нерон, очень взволнованный. - Попробовал написать об Агамемноне.
- Трудная тема. Высокая задача. Если мне будет позволено, осмелюсь просить тебя почитать.
- Тебе будет скучно. - Сенека театрально запротестовал. - Нет, я не умею хорошо читать, - продолжал император. - Да и к чему? Элегия длинная. Очень длинная. Ну, хорошо, только при одном условии. Как только заскучаешь, обещай сказать мне.
И Нерон начал читать. Он декламировал элегию о смерти Агамемнона.
- Нравится? - окончив, жадно спросил он.
- Очень.
- Не криви душой.
- Я вполне искренен, - с нарочитым пафосом проговорил Сенека. - Особенно начало.
- И мне так кажется. Начало удалось. А конец?
- Тоже хорош. Это сравнение. Ночь, подобная боли.
- Да, - согласился Нерон. - Мне самому нравится.
Сенека провел руками по лицу, чтобы стереть с него равнодушие, которое под действием длинного стихотворения с деревянным ритмом обволокло его, точно серая паутина.
- Обнадеживает, - прибавил Сенека, чтобы хоть что-то сказать, - обнадеживает, что даже первый опыт так удачен.
- Правда?
- Своеобразные стихи.
- Длиннот нет?
- Нет. Совсем нет. Надо подготовить читателя, создать ему настроение.
- Я же могу сократить, - убежденный, что это не нужно, с притворной готовностью ученика предложил император, желая снова напроситься на комплимент.
Притаившись, как лиса, он следил за Сенекой.
- Каждая строка в стихах не может быть безукоризненна, - сказал учитель, - а все вместе они образуют гармоническое целое.
- Короче, мне ничего не вычеркивать?
- Если только в середине.
- Что?
- Пожалуй, здесь, - запинаясь, проговорил Сенека и, взяв рукопись, с профессиональной опытностью указал какое-то место.
- Это?
- Нет, это жалко, - возразил Сенека. - Иначе мы нарушим общий строй. К тому же тут прекрасен ритм плавно ниспадающих строк.
- Прекрасен ритм... "Мой незабвенный отец", - цезура в третьей стопе, - пояснил Нерон и принялся скандировать: - "Мой незабвенный отец, ты в объятья Аида нисходишь..."
Нерон не хотел уже больше никого и ничего слушать.
Только себя, собственный голос и свои стихи, которые прочитал еще раз, умиленно, со слезами на глазах, запинаясь, сопровождая каждое слово смелым жестом, окутывая все облаком своих чувств.
Он упивался. Как слепо упиваешься сам собой, волной крови, которая, заливая мозг, ослепляет глаза. Он очень боялся не понравиться Сенеке и самому себе. И потому более слабые строки декламировал особенно бойко и изощренно, словно неудачные места были нарочно написаны наспех; все его тело участвовало в декламации, и в зубах навязший текст, в котором долгие-долгие недели топил он свое страдание, стихи, уже надоевшие, как пропитанная испарениями тела и знакомым потом рубашка, он пытался преподнести по-новому, чтобы вызвать у слушателя изумление, которое ощущал сам в горьких муках несчастного зачатия. Ужасная страсть сжигала его. Никогда, никогда не чувствовал он, сидящий на троне властелин мира, такого жара, такого трепета, ни раньше, ни позже, - никогда. На крыльях своих стихов устремлялся он ввысь, и там, в вышине, у него кружилась голова. Сердце его билось так громко, что он едва слышал собственный голос. Но у него хватало еще сил искоса посматривать порой на Сенеку, который сидел на низком стульчике, воплощая наигранное внимание, и его тонкие льстивые губы повторяли за Нероном только что прозвучавшие строки.
Сенека не делал больше никаких замечаний. Беспрестанно кивал одобрительно, хвалил то одно, то другое, возможно, преувеличенно. Но слова будто противоречили его взгляду. Заметив это, император запнулся. Стал смотреть больше в лицо Сенеки, чем в рукопись. Он уже понял, что учителю не нравятся его стихи, понял прекрасно. И хитро оборонялся. Страшась настоящей критики, лишь одним ухом слушал похвалы. Хотел как можно дольше сохранить неуверенность, - ведь потом, как ему казалось, все его старания понравиться будут уже тщетны. Он был надменный, резкий, беспощадный. Но за один знак одобрения отдал бы все, поцеловал бы ноги престарелого поэта.
Что это за знак, он и сам не знал. Ему чудилось, будто щедрый поток тепла изольется из увлажненных от умиления глаз, с пылавшего лба Сенеки и растопит заключенную в стихах боль.
Но этот ожидаемый знак, такой важный, решающий, все не следовал. Когда Нерон во второй раз декламировал "Агамемнона", при чтении последней строфы его стало лихорадить. Кончив, император гордо бросил рукопись на стол. Он был доволен.
И заговорил о другом.
Глава седьмая
Пресыщение
Долго пребывал он в этом трансе и чувствовал себя почти счастливым. К нему вернулось прежнее спокойствие. И сон. Утихала душевная боль, когда он снова и снова перечитывал свою элегию. Искал в ней себя, изучал, как урод, разглядывающий свое лицо в зеркале, но лишь вечером, в полумраке. Света пока что боялся.
Потом хмель прошел, и последовало пресыщение. Опять с головной болью расхаживал он по комнате, не решаясь думать о своих стихах.
Как-то раз он достал их и, прочитав, устыдился.
Какие громкие и пустые фразы! Идея банальна, эпитеты случайны, сцены бессмысленны, несвязны, монотонны. Так скучны, что он содрогнулся. Невыносимой, неописуемой, невыразимой скукой веяло от каждого слова. Однажды, когда Нерон метался в жару, ему приснилось, будто он ест горячий песок, впитавший всю его слюну, и долго еще песок скрипел у него на зубах. Подобные кошмары мучили его и теперь. Он обвинял себя в дилетантстве и глупости, смаковал дурацкую пустоту стихов, потом, терзаясь, снова просматривал их. Выбросил середину, из-за чего получился пробел, сделал начало концом и конец - началом, переставил строки, заменил гекзаметры пентаметрами, затем восстановил все, как было, и без всякой веры в себя принялся писать заново; штопал, латал, а элегия удлинялась, становилась в десять, двадцать раз больше, как некое чудовище, которое росло, грозя поглотить все вокруг. Устав, Нерон бросил писать. Он больше не хотел перечитывать. Отложил рукопись в сторону.
Бледный, поднялся с места и вспомнил о Сенеке.
- Спаси меня, я больше не выдержу! - закричал он надтреснутым голосом; нервы его были напряжены до предела. - Чувствую, что погибаю.
Сенека не сразу понял, о чем речь. Потом увидел в руках Нерона элегию. Сел подле императора.
- Успокойся, - сказал он с добродушной улыбкой.
Он думал, что Нерон потерял уже интерес к своему произведению и, подобно ему самому, забыл про него.
- Плохие стихи, - проговорил император, - плохие, плохие. - С уст Сенеки не сходила улыбка, и Нерон укоризненно спросил: - Улыбаешься?
- У тебя румяное лицо, глаза молодые, горящие. Перистое облачко полетело к солнцу.
- Я недоволен, - уныло протянул император.
- Знаю, - сказал философ. - Давным-давно знаю. Таковы все поэты.
- Не я один?
- Конечно, - отечески продолжал Сенека. - Верней, не все, а лишь хорошие поэты. Плохие уверены в себе. И, поскольку слепы, всегда довольны собой. А хорошие видят трудности, знают, что желаемое и результат - это небо и земля.
- Ты только утешаешь меня, - сетовал император.
Сенека посмотрел на него: экий упрямый, настойчивый. Став серьезным, пожалел Нерона.
- Нет, в утешении ты не нуждаешься, - сказал он. - И впрямь не нуждаешься.
- Значит, не такие плохие стихи?
- Не плохие, - он помолчал минутку, - а великолепные. Просто великолепные.
- Можно тебе верить? - недоверчиво спросил осчастливленный Нерон.
Сенека попросил элегию. С любопытством потянулся за ней, но, взяв в руки, невольно поморщился, точно дотронулся до мерзкого мокрого червяка. А это были всего лишь стихи, ни о чем не говорящие, грамотные, с правильным размером, - обычные мифологические картины. Философ знал, что ничем не поможет ни своему ученику, ни его стихам. Но слегка поправил черновик - все-таки чуть получше будет, - зачеркнул несколько строк. Потом они вместе прочли "Агамемнона". С одинаковым увлечением. Император был вне себя от счастья.
- Разве я не прав? - ликовал Сенека.
- Прав.
- Обещаешь больше не падать духом?
- Да, - пролепетал в восторге Нерон. - Но пойми мои страданья. Я знаю, самое прекрасное и важное в жизни - сочинять. Единственное стоящее дело. Другого нет. А если это невозможно или у меня нет способностей, - и он растерянно посмотрел по сторонам, - что мне здесь делать?
- Как скромен ты, император, - сказал Сенека с некоторой ревностью, которую ощущает каждый писатель, когда собратья хвалят его за мастерство и он убеждается, что и другим знакома радость творчества.
- Нет, не я, а ты скромен, - доверительно промолвил Нерон. - Недавно, закончив элегию, я поехал прокатиться. Лошади неслись галопом. Вокруг была такая красота и свежесть! Вместе со мной мчалось лето. Словно я в столбе пламени летел ввысь.
- Ты истинный поэт, - похвалил его Сенека. - Только поэты умеют так выражать свои чувства. Смотри же, напиши об этом.
- Об этом?
- И об этом. Обо всем, о чем думаешь. И не откладывая. Дитя мое, перед тобой бесконечный путь совершенствования. Ты же молод. А в область истинного искусства вступают на склоне лет.
Сенеку забавляло, что на троне сидит поэтишка, и его тщеславию льстило, что там, наверху, ловят каждое его слово. Перед ним открывались новые перспективы. Дружба его с императором действительно становилась с каждым днем все теплей, сердечней, крепче. И пробудившаяся страсть Нерона помогала его планам. В интересах империи хотел он исподволь воспитать императора в духе кротости и милосердия, а для этого не представлялось лучшей возможности, чем занятие поэзией, - лекарства для Нерона и для девяноста миллионов его подданных. У Калигулы и других императоров не хватало, должно быть, лишь капли любви к искусству. Эта мысль вовремя осенила Сенеку. Отбросив до сих пор терзавшие его последние сомнения, он заговорил с императором. Свысока, словно сам сидел на троне.
- Поистине, ты не только поэт, но и умный человек; тобой сделан правильный выбор. Теперь мир целиком принадлежит тебе. Только могущественные правят им. Но лишь поэт полностью владеет миром, царит в нем, как Атлас держит на плечах землю. Без искусства нет полноты жизни. Даже философ не такой цельный и счастливый человек, как поэт. Философ всего лишь предотвращает беды. А поэт преображает зло в добро, даже когда беда уже свершилась. Восемь лет провел я в изгнании на острове Корсика, вдали от Рима. Среди унылых скал и еще более унылых варваров. Друзьями моими были только малярийные комары и горные орлы. Я погиб бы наверняка, если б не был поэтом. Но в ужасном одиночестве я, закрыв глаза, переносился туда, куда хотел. Изгнание было лишь сном.
- Лишь сном, - прошептал Нерон и посмотрел на старца, как факел пылавшего от чахоточного жара.
- Властвуй людьми и с помощью поэзии властвуй собой, - сказал Сенека. - Только вперед. Непрерывно пиши все новое и новое. Не копайся в прошлом, забудь, отбрось его, как дерево - сухую листву.
Нерон слушал с благодарностью. Неизлечимый больной, которого вводят в заблуждение.
- Почитать мне что-нибудь? - спросил он.
- Нет, - испуганно ответил Сенека.
- Почему?
Сенека дорожил своим влиянием на императора. Нельзя было допустить, чтобы Нерон познакомился с более значительными, чем он, Сенека, поэтами.
- Впрочем, почитай, пожалуй, - прибавил он, - только немного.
- Что?
Сенека стоял в раздумье, как врач, которого просят прописать диету.
- Гомера и Алкея, - посоветовал он. - Может быть, Пиндара. Тиртея не надо. Его пока не читай.
Наконец он получил свой "докторский" гонорар. Двести тысяч сестерциев.
- Тебе прежде всего надо окунуться в жизнь, - сказал он. - Ты еще не знаешь жизни, источника всякого опыта. Молодежь видит лишь поверхность явлений, шелуху и оболочку, то, что в глубине, ей пока недоступно. Отсюда, с высоты, тебе и не разглядеть всего. Надо спуститься пониже. Изучить жизнь. А потом потолкуем об этом.
- Да, - покорно пролепетал император. - Веди меня за собой, - попросил он, словно лунатик.
Глава восьмая
Литературная школа
Император много работал. Ночью возле его кровати лежала палочка для письма, и он записывал все, что приходило в голову. Сочинил несколько стихотворений. Идиллию о Дафнисе и Хлое и оду о стреловержце Аполлоне. Принялся за трагедию, и работа подвигалась с удивительной легкостью.
Нерон был доволен собой. За год написал столько, что можно было составить небольшую библиотеку, и он с гордостью смотрел на свои сочинения.
Время распределил он так, чтобы ни минуты не пропадало даром, - все направляло его к одной большой цели. Он жадно учился. Читал стихи и некоторые заучивал наизусть, чтобы их музыка, влившись ему в душу, оплодотворила ее. После уроков Сенека ходил с ним на прогулки, показывал все, привлекая внимание к тому, чего раньше Нерон не замечал. Ученик казался способным.
Кроме того, император занимался сам, следуя указаниям своего учителя.
Вместе с инженерами отправился он как-то в предместье, где медленно, лениво шла работа по благоустройству города. Пока инженеры совещались, он, покинув их, приказал нести себя на носилках в грязные и кривые улочки, где ютилась в страшной нищете беднота.
В канаве медленно текла грязная жижа, и на улице, где погонщики били палками мулов, среди сапожных мастерских, покосившихся кабачков, на краю рва валялись дохлые кошки, собаки. Зловоние и смрад били в нос. Красота гибели отпугивала и притягивала.
Нерон, который прежде, сторонясь жизни, лишь с наигранным, вынужденным интересом наблюдал ее, остановил носилки.
Мужчины и женщины высовывали головы из окон лачуг и, словно над ними разверзлось небо, испуганно прятались.
Он не спускал с них глаз. Жажда познания стала его второй натурой. Императора волновала близость незнакомых людей, скрывавших в себе неведомые сокровища, бремя тяжелой жизни; его терзало мучительное любопытство, что же несут они в себе. Когда какой-то оборванец проскользнул в дверь, он долго смотрел ему вслед.
Возле канавы сидела старуха. Она растирала покрытые болячками распухшие ноги.
- Болит? - оглядев ее, спросил Нерон со смутным умилением и дерзким любопытством.
Старуха тупо посмотрела на него. Ничего не ответила.
- У тебя, верно, очень болят ноги, - колеблясь между участием и жалостью, громко сказал император. - Хочешь, чтоб не болели? И ты могла бы бегать? Как в двадцать лет?
И на это не ответила женщина; слезы текли по ее лицу.
- Не плачь, - с лукавым блеском в глазах продолжал Нерон. - И у меня болят ноги. Потому я передвигаюсь в лектике. - И он удалился.
Несколько раз уже выкидывал он такие шутки. Однажды погнался за пешеходами, которые и не подозревали, что их преследует император, пока наконец не скрылись, испуганные. В другой раз уверял дурнушек, что они хорошенькие, и красоток, что они безобразные. И, смутив всех, хохотал.
Нерон почти не занимался государственными делами, однако слыл хорошим правителем. Его бездушие принимали за милосердие, безразличие - за доброту. Вместо него правила мать; раньше, спрятавшись за занавесом, слушала она, что происходит на заседаниях сената, а теперь уже председательствовала на них, и все зависело от Агриппины и Палланта, ее любовника. Они вдвоем управляли империей.
На одном совещании Сенека сказал, что неплохо бы привлечь к работе сената императора, целиком погруженного в свои занятия, и предложил избрать его консулом. Но Нерон и потом редко показывался в курии.
Чтобы упрекнуть его в этом, Сенека зашел к нему. Он застал Нерона не одного. Тот беседовал с двумя странными личностями.
- Знаешь его? - указывая на стоявшего перед ним грязного, нечесаного человека в сандалиях с незавязанными ремнями, спросил он своего наставника и представил гостя: - Зодик.
Сенека окинул его взглядом.
- Тоже поэт, - прибавил император.
Зодик, маленький, коренастый, с приплюснутым носом и мигающими глазками, уставился на Сенеку со страхом и бесконечным почтением, как собака - на человека. В прошлом он был, вероятно, каким-нибудь ремесленником.
Философ, конечно, не знал его, - такие поэты сотнями толпятся на Форуме. Завсегдатаи кабаков, бездельники, которые не могут издать своих книг и читают стихи прохожим на улице, пока их не поколотят.
- Фанний, - представил Нерон и другого гостя, который был чуть худощавей, чем Зодик, но такой же низкорослый, в поношенной тоге; Фанний предпочитал держаться в тени. - Тоже...
- Поэт? - насмешливо спросил Сенека.
- Пишет стихи, - пояснил Нерон. - Много стихов.
Посмотрев на эту троицу, Сенека понял все. Видно, они давно были знакомы.
Эти два навозных жука из римской сточной канавы случайно попались императору на глаза. Они навязывались ему, как всем прочим, и не вызвали в Нероне отвращения. Показались очень скромными, простыми.
- А я не знал их, - смущенно пробормотал Сенека.
- Очень забавные парни, - сказал император. - Поистине самобытные.
Теперь уже философ смотрел на них не так строго. Подавив в себе неприязнь, заговорил с ними:
- Почему молчите?
В присутствии Сенеки Зодик и Фанний даже рта не решались раскрыть. Но сейчас промямлили что-то.
- Не трусьте, смело, как я вас учил, - подбодрил их император.
Тут оба молокососа воспряли духом. И принялись ругать и поносить друг друга отборной кабацкой бранью, на жаргоне предместий, каждое слово которого благоухало, как тухлое яйцо.
- Слышишь? - хохоча, спросил Нерон Сенеку.
- Теперь я их знаю, - кивнул тот.
- Скоро узнаешь еще ближе. Увидишь, что вытворяют они на улице. Очень потешные. Пойдем с нами.
Бездумно и весело бежал император вниз с холма. Неиссякаемая молодость кипела в нем. Он вопил, кричал, подражая голосам разных людей, - веселился вовсю. Сенека устало плелся за ним. Зодик и Фанний открывали шествие.
Они взяли с собой лишь одного раба, который, освещая дорогу, нес перед ними бронзовый чеканный фонарь.
По улице брели углубленные в свои мысли прохожие, усталые люди возвращались домой. Для начала Зодик и Фанний со всеми без исключения смиренно, с почтением здоровались. Богатые торговцы, хозяева ткацких мастерских и красилен охотно отвечали на приветствие. Но, сделав несколько шагов, останавливались и, оглянувшись, раздумывали, кто могут быть эти двое незнакомцев. Тщетно напрягали они память. Затем, преисполнившись подозрения, продолжали свой путь.
- Забавно, правда? - спросил Нерон, у которого от смеха катились слезы. - Все люди похожи на кукол. Теперь медяк, - обратился он к Зодику.