Зодик достал из кармана монету в один асс. Метко запустил ее в каблук торопящегося куда-то патриция. Тот недоуменно посмотрел по сторонам, но, увидев у ног монету, поднял ее и спрятал. Потом как ни в чем не бывало пошел дальше, очевидно, считая, что обронил асс по рассеянности.
- Дьявольски занимательный номер, когда целая семья возвращается домой, - сказал Нерон. - Отец, мать, дети и няня. Стоит прозвенеть монете, как они присаживаются на корточки. Все, даже богатые. Долго ищут. И, найдя, приходят в восторг.
Нерон и сам не отставал от Зодика в проказах. Разошелся вовсю. Метнул медяк в щиколотку почтенной знатной матроне, прогуливавшейся с мужем. Женщина сделала ему замечание. Нерон принялся потешаться над ней и, получив отпор, ущипнул ее за подбородок и грудь. Посреди темной улицы муж поколотил императора. На другой день выяснилось, что это был сенатор Юлий Монтан.
С тех пор Нерон выходил в город только переодетый.
Гримировал и наряжал его актер Парис. Простым солдатом, вооруженным коротким широким мечом, эдилом, народным трибуном или бродягой, оборванцем.
В первый вечер император надел грязный, поношенный плащ и вонючую, засаленную шляпу, - так одеваются в дождь римские возничие. Он сквернословил и плевал сквозь зубы.
Около Большого цирка толкался народ. Нерон смешался с толпой. Засунув два пальца в рот, Зодик долго свистел в темноте, пока из ближайших лачуг не высыпали проститутки - египтянки, гречанки, которые с жалким кривляньем пустились в пляс. Зодик выбрал немолодую гетеру.
- Кошечка, подойди на минутку, - сказал он.
- Богиня! - когда она хотела уйти, крикнул ей вслед Фанний.
Нерон и Сенека держались в стороне. Женщина подошла к Зодику.
- Что тебе надо? - спросила она, удивленная вниманием вполне приличных кавалеров; ее подзывали обычно лишь жалкие рабы.
Они стали о чем-то договариваться. Поддавшись сильному соблазну, Нерон, переодетый возницей, бросив своего учителя, подбежал к гетере.
- Милашка, - подражая Зодику, вкрадчиво заговорил он, - сроду не видывал такой красотки, - и по примеру Фанния сделал непристойный жест.
- Она превосходно говорит, - прошептал Зодик.
- А как движется! - похвалил ее Фанний.
- Не дури, - пожав плечами, сказала женщина.
- И не думаю, - лихим, наглым тоном, как и подобает вознице, сказал Нерон. - Ты мне нравишься.
- Пойдешь со мной?
- С тобой хоть на край света, - бросил он.
- Кто ты? - спросила она хриплым голосом.
- Разве не видишь, что имеешь дело с заправским возницей? Хозяин мой окочурился нынче утром. Теперь я вольная птица, так-то.
- Ты не возница.
- А кто?
- Кто-то другой, - смерив его взглядом, ответила проститутка.
- Смотри-ка, угадала, - подхватил Нерон, - я кто-то другой. Сейчас признаюсь тебе. Я -император. Римский император.
Сенеку поразило поведение Нерона. То, что он видел и слышал, показалось ему свежим, оригинальным.
- Ты, приятель, не римский император, а полоумный, - сказала гетера. - Полоумный. Окончательно свихнувшийся.
- Правильно, - не отпускал ее Нерон, - и ты, моя куколка, не та, за кого выдаешь себя. Утром видел тебя. Не отпирайся. Ты была в храме Весты. Ах, весталка, до чего же ты докатилась.
Женщина хохотала. Вокруг нее столпились проститутки; они окружили веселого и остроумного возницу. Услышав вдали какой-то свист, друзья, чтобы не нарваться на неприятность, увели Нерона.
Такие прогулки заканчивались обычно в кабачках. Поэты пили тягучее вино, ударявшее в голову, потом засыпали, свалившись на пол; Сенека беседовал с императором. Позже к ним присоединялся Парис.
Однажды после спектакля актер принес в кабачок золотистую бороду и трезубец. В тот день он играл Нептуна.
Мертвецки пьяный Нерон отобрал у него и то и другое. Нацепив золотистую бороду и взяв в руки трезубец, он, как морской бог, разгуливал с Сенекой по улице в предрассветной мгле.
У подножия Палатинского холма им повстречался какой-то горбун.
- Почему ты горбатый? - остановившись, беспощадно спросил император.
С немой тоской посмотрел на него горбун в ответ на жестокий вопрос, который никто раньше ему не задавал. Хотел с молчаливым презрением продолжить свой путь.
- Постой! - закричал Нерон. - Никогда не зазнавайся, дружище; спесь - свойство глупцов. Погляди, я не горбун, однако не похваляюсь этим. Если на спине у человека вырастает шишка, он превращается в горбуна. Вот и все! Завтра я сломаю себе позвоночник и стану горбатым, как ты. Ступай же, верблюд, краса пустыни, и не задирай нос. Горб, несомненно, прекрасная вещь. Но он вовсе не так красив, как тебе кажется. Впрочем, это дело вкуса.
Он едва стоял на ногах. Чтобы не дать ему упасть, Сенека схватил его за руку. А Нерон болтал, не переставая, привалившись плечом к учителю.
- Эй, ты, - совсем захмелев, обратился он к Сенеке, - мне сейчас кое-что пришло на ум. Голова у людей вроде ореха. Тебе не кажется? Или вроде яйца. Надо разбить ее и поглядеть, что внутри. - И он засмеялся.
Засмеялся и Сенека.
- А еще вот что: почему все именно такое, а не иное? Почему небо не красное и звезды не зеленые? Почему море не желтое? Почему львы не летают? А главное, почему мужчины не рожают? Мужчины - мужчин, а женщины - женщин.
Он хохотал во всю глотку, так что Сенека испугался.
- Ну? - усмехаясь спросил император.
- Очень интересно, - ответил философ. - Но пора уже идти спать.
После острых ощущений Нерон смутно припоминал дома свои проделки и не в состоянии был понять, кто недавно паясничал и кто теперь вспоминает об этом. Он чувствовал, что плохо играл свою роль; мысли в голове у него путались, он ненавидел себя. Все вокруг плавало в тумане.
Не вызывало сомнения только одно: от последних потасовок распухли веки и жгло глаза, - жизнь оставила на нем свои следы.
Но, поразмыслив, он решал, что все идет своим чередом, и с рвением начинающего писателя воспроизводил увиденное и пережитое.
А на другой день повторялось то же самое.
Глава девятая
Крылья растут
- Лалаги!
- Что, миленькая?
- Пришел он уже?
- Нет еще, миленькая.
- Погляди опять, няня.
- Иду, миленькая.
Чтобы попасть в императорские покои, нянька Октавии вышла на галерею.
В галерее с огромными сводами и затхлым сырым воздухом у Лалаги стеснилось в груди. Недружелюбно звучало эхо ее шагов, которое, нарастая, переходило в отдаленный рев.
Было еще темно. Только в руках бодрствующих стражников колыхались факелы, но они не рассеивали полностью ночной тьмы. За рыжеватой тусклой полосой света в глубине галереи клубился таинственный, коварный мрак.
Октавия сидела одна. Свою маленькую темноволосую головку она уронила на руки. Ей было четырнадцать лет. Три года назад вышла она замуж. И с тех пор жила во дворце, запертая в его высоких мрачных стенах. Женщина-ребенок, днем она играла в куклы, ночью дрожала от страха.
Вернулась няня. Сказала, что император еще не пришел.
- Не любит меня он, - вздохнула Октавия, - видишь, не любит.
- Рассказать тебе что-нибудь? - предложила няня.
- Почему он не любит меня? - спросила Октавия. - Скажи, почему не любит? Может быть, я некрасивая? Ростом мала? - И она поднялась с места.
Праправнучка Августа, императрица встала перед няней, чтобы та оглядела ее. Она была, конечно, невелика ростом. Но изящная и благородная, с безукоризненными, как у статуи, линиями тела.
- Ты красавица, миленькая, настоящая красавица.
- И все-таки он не любит меня, - захныкала Октавия. - Что мне делать? Смеяться? Он говорит, я угрюмая. Разговаривать? Скажет - не умею. Британика совсем не вижу. Год не встречалась с братом. Что с ним?
Няня утешала Октавию, целовала ей руки.
Из окон комнаты первого этажа виднелся портик и окутанный тьмой императорский сад. Возле фонтана среди смоковниц, как и в предыдущие ночи, заиграла флейта.
- Слышишь? - спросила няня.
- Кто-то опять играет на флейте.
- Какая веселая песенка, - подпевая, сказала няня.
- Какая печальная песенка, - сказала Октавия, хотя флейтист продолжал выводить тот же мотив.
Они сидели в большом зале и, как узницы за тюремной решеткой, слушали песню вольных птиц. Плакала флейта, все кустики и листочки плакали вместе с ней.
Прислонясь к стене, Октавия предалась мечтам, словно окунулась в далекие волны мелодии и увидела белокурую голову императора, услышала его голос. Все сильней любила она его.
Изредка встречались они за столом. Усталый Нерон был обычно раздражен. Даже взгляда ее избегал. Его тревожило присутствие этой робкой, пугливой маленькой женщины, у которой руки и ноги всегда были холодны, как у лягушки, а глаза заплаканны. Ему казалось, она связывает его, лишая свободы.
Они обменивались скупыми словами.
- Императрица...
- Император...
Потом он убегал к своим друзьям и жаловался, что его не понимает, не может понять эта девочка. Разве способна она постичь душу поэта?
Ночные вылазки стали совсем дикими. Однажды ночью на окраине, в сапожной лавке, Нерон встретил безобразного карлика, косоглазого придурковатого урода, и, взяв его к себе во дворец, стал держать на цепи на потеху гостям. Карлика звали Ватиний. А Зодик и Фанний что ни вечер творили новые чудеса. С моста Фабриция принялись однажды кидать в Тибр кошек, собак и так орали, что разбудили народ и ночная стража под командой трибуна сбежалась к месту происшествия, решив, что на мосту убивают кого-то.
Сенека редко сопровождал Нерона. Ему претили глупые проделки, но он не осмеливался перечить императору. А на лето уехал в Байи, чтобы там в горячих источниках подлечить подагру.
Нерон точно отделался от тягостной опеки, вздохнул облегченно, когда зоркие серые глаза учителя, искавшие несуществующие ошибки, перестали изучать его рукописи. К нему вернулась уверенность. На груди, как счастливый талисман, носил он кожу змеи, которая чуть не задушила его когда-то во сне, и снова, сознавая свое превосходство, чувствовал: ему должно удаваться все, за что он ни возьмется. Потешаясь над своими прежними страхами и сомнениями, свободно витал он в необозримых небесах. И писал еще больше, чем прежде.
Сенека казался ему желчным, злым, спесивым старикашкой, который сочиняет "Нравственные письма" для молодежи, а сам ведет себя как жалкий трус, безнравственный болтун; и нет в нем искры, ведь настоящий поэт не умничает, а смело, в безумии страсти и исступления выражает свои чувства. Зодик и Фанний придерживались такого мнения: Сенека - всего лишь ритор, оратор, разукрашивающий цветистой бахромой красноречия свои надуманные бессодержательные драмы. Как глупо было поддаваться влиянию этого ревнивого безумца! Император смеялся над собой.
- Правда на стороне юности, а не хилой старости! Вам верю, друзья, - торжествующе восклицал он, обращаясь к молодым людям, которые попивали в императорском саду ледяной сладкий напиток.
Это были преимущественно поэты. Юные рифмоплеты с темным прошлым, не удостоенные ни единой награды борзописцы, которые, воспользовавшись отсутствием Сенеки, заполонили дворец.
Император невысоко ставил этих писак. Их произведений не знал. Не интересовался ими. Но находил, что некоторые из молодых людей наделены тонким умом и художественным вкусом.
Зодик и Фанний поставляли ему поэтов десятками. Они верховодили в их стане; уже совершенно свободно чувствуя себя во дворце, дневали и ночевали там, постоянно терлись около императора. Зодик отмылся, причесался, на сандалиях его появились серебряные пряжки. Фанний носил теперь тоги с императорского плеча.
- Верю тебе, Зодик, - продолжал Нерон, - ты недавно плакал, слушая "Стреловержца Аполлона", и тебе, дорогой друг Фанний; на тебя как-то раз так сильно подействовали мои стихи, что ты упал в обморок.
Вся компания поносила стариков и боготворила молодежь.
На помосте среди ламп и цветочных гирлянд стоял император, слегка пригнув свою кудрявую круглую голову. Держа в руках кифару, на которой играл только что, читая свои стихи, в подражание большим артистам с легким кивком ушел он со сцены.
А в конце лета верховный жрец совершил жертвоприношение капитолийскому Юпитеру, преподнес главному богу высеченную на золотой дощечке элегию Нерона о смерти Агамемнона и в ларце, украшенном жемчугом, впервые сбритую императором бороду.
Глава десятая
Три поэта в термах
Сенека лишь осенью возвратился в Рим.
Уже несколько дней провел он в городе, но не получил от императора приглашения. Он не знал, что и думать. Ждал, сердился, обижался. Однако времени зря не терял, закончил "Фиеста".
По утрам ходил он в термы, продолжая курс начатого в Байях лечения. Он шел, опираясь на трость, так как острая боль порой пронзала его члены. Миновав Аргилет, где в книжных лавках появлялись литературные новинки, он направился к Форуму. Клиенты толпились у домов патрициев в ожидании, когда для утреннего приветствия откроются двери. Было превосходное утро. Розовато-желтые лучи солнца увенчивали стоявшую на Форуме вечно прекрасную статую Алкивиада и одевали в золотой плащ стройную фигуру Марсия. Площадь постепенно оживлялась.
Ночные кутилы маленькими группами и большими компаниями возвращались домой; пьяные, остановившись, блевали в канаву. Возле солнечных часов на обычном месте крутились подпольные адвокаты, проворные и жуликоватые. Собирались зеваки, которые целыми днями ничего не делают, допоздна толкутся на Форуме и чем живут - непонятно. Потом появился и другой народ, который оживляет и расцвечивает площадь: маклеры, барышники, известные ростовщики, торговцы, с зевотой открывавшие лавки. Уличный мальчишка перед скульптурой волчицы продавал серные спички. А менялы, контрабандисты и банкиры, коренастые римляне или щуплые иудеи громко болтали, усевшись на каменные скамьи под арками своих лавочек.
Воздух звенел от привычных звуков. Благоухание и зловоние спорили друг с другом, запах спелых яблок и фиников примешивался к вони рыбного рынка и нестойким ароматам парфюмерных лавок. Сенека самозабвенно прислушивался к шуму, вбирал в себя разные запахи и в это благословенное осеннее утро, горестное и счастливое, упивался прелестью быстротечной жизни.
Но вскоре он прибавил шагу, отчетливо уловив в отдалении звон колокола, возвестивший, что ворота в термы открыты.
Когда он проходил мимо храма Кастора, ноги его вдруг приросли к земле.
Он не спускал глаз со стены дома. Там, среди разных каракулей, которыми обычно испещрены стены Рима, рядом с высеченными на бронзовых дощечках новыми статьями законов и объявлениями о сдаче комнат, среди скабрезных слов и рисунков кто-то вывел красным мелом двустишье:
Слишишь, Нерон, этот шум? То боги на небе хохочут,
Вирши твои прочитав, жалкий ты рифмоплет!
По лицу Сенеки промелькнула удивленная улыбка. Потом, став серьезным, он неодобрительно покачал головой. Словно подумав: "Ай-ай, до чего мы докатились!"
Три месяца не был он в Риме. С людьми не встречался, понятия не имел, что произошло. Неужели все кругом знают? Но как просочились слухи? Просто невероятно.
Народ любил Нерона. Император щедро раздавал хлеб, снизил налоги, устраивал гладиаторские игры. Назначил обедневшим патрициям пожизненную ренту. Все убедились, что после Калигулы и Клавдия на трон сел хороший правитель. И на Форуме поговаривали, что молодой император даже двум разбойникам не хотел утверждать смертный приговор и, когда перед ним положили указ, вздохнул, словно жалея о том, что умеет писать. Недовольства не чувствовалось. Немногие семьи республиканцев, где были еще живы воспоминания о старых временах, смирились или перебрались в свои провинциальные поместья.
Сенека был поражен. Он поспешил в термы, чтобы поговорить с друзьями. Стоявший в дверях привратник в одежде абрикосового цвета впустил Сенеку, потом раздевальщик, подбежав, снял с него тогу.
Молодой араб сунул ему в руку "Акта диурна", ежедневную официальную газету, которую философ с жадным интересом стал читать. Императрица Агриппина принимает сегодня четырех сенаторов. О Нероне ни слова. Протокол заседания сената. Много бракосочетаний, но еще больше разводов. Драка двух франтов на Марсовом поле из-за известной гетеры. Театральные сплетни о Парисе и, наконец, большая статья о Зодике, знаменитом поэте. Сенека отбросил газету в сторону.
Вокруг был страшный шум и толчея. В термах мылось около трех тысяч человек. Слышалось фырканье кранов и душей, плеск воды, визг злившегося в тесных трубах пара. В отдалении, где-то наверху, звучали флейты. Играл здешний оркестр. Уже начался утренний концерт.
По узким галереям, вдоль и поперек пересекавшим здание, сновали слуги; банщики несли посетителям их одежду, яркие туники, или - в столовую - чаши и дымящиеся блюда. В кухне уже горел огонь, повара жарили, парили.
- Закажешь что-нибудь? - спросил слуга, провожавший Сенеку в раздевальню.
- Нет, - рассеянно покачал тот головой.
Неподалеку кондитер торговал пирожными.
Раздевшись, Сенека голый, опираясь на трость, пошел в баню.
Он искал своего племянника, поэта Лукана, приходившего сюда обычно в это время, и знакомых, у которых можно кое-что разузнать.
В первом зале, без крыши, под утренним небом открывался холодный бассейн с темно-зеленой водой, где поблескивали белые молодые тела. Там плавали готовящиеся к состязаниям атлеты; они скользили под водой с открытыми глазами и только иногда на минуту высовывали наружу кудрявые головы, чтобы набрать воздух в могучие легкие. Когда они вылезали из бассейна и присаживались на скамьи, на их коже сверкали капельки воды, и казалось, юноши плачут, по их лицам катятся слезы. Сенека долго, как завороженный, смотрел на них, но своих друзей там не обнаружил.
Через полукруглый зал он прошел в мыльню. В ваннах лениво плескались разморенные посетители, и на каменных скамьях массажисты и умастители, рабы-евнухи грубыми рукавицами растирали маслами их влажную кожу. Лукан, как видно, и здесь уже побывал. Сенека заглянул в парильню. Он ничего не видел в облаках пара. Голые люди кашляли, хохотали, кричали что-то непонятное. Наконец он поднялся на верхний этаж и в углу зала отыскал своих друзей.
Лукан уже выкупался. С растрепанными черными волосами, в ярко-красном одеянии, стоял он возле диванов и беседовал с певцом Менекратом и своим поклонником Латином. Латин, восторженный и назойливый юнец, который промотал все отцовское состояние и теперь ютился на чердаке, всегда увивался вокруг известных поэтов.
- Приветствую сочинителей! - с шутливым почтением воскликнул Сенека.
К нему подбежал Лукан. Дважды поцеловал его в губы.