- Ты, конечно, мастер в этом деле. Для меня драма - новая, чуждая область. Дразнящая и влекущая; но моя неизменная любовь - это песня, ода и эпиграмма. Слышал, ты прекрасно поешь и играешь на кифаре. Я тоже пою. Меня обучает игре на кифаре Терпн, первоклассный греческий мастер; каждый день мучает он меня. Пальцы мои сводит судорога, и из-под ногтей течет кровь. Ну что ж, ничего не дается даром. Позавчера под аккомпанемент кифары я сочинил милую песенку. Если хочешь, могу исполнить. Впрочем, не стоит. В другой раз. Мы с тобой, Британик, только теперь знакомимся. Нам надо держаться вместе. Оба мы пишем и могли бы многим помочь друг другу. Вместе отделывать наши стихи. За последнее время ты написал что-нибудь?
- Ничего.
- Жаль. Меня интересует каждая написанная тобой строка. А на предстоящий праздник приходи непременно. Это будет своеобразный литературный вечер. Только для узкого круга ценителей. Выступят, как обычно, поэты и писатели. Тебе надо быть.
Нерон встал с трона. Золотой венец тяжело давил на голову. Он положил его на стол.
Бросил на пол плащ и, оставшись в тунике, продолжал в непринужденном тоне:
- Не истолкуй слов моих превратно. Я отведу для тебя в программе хорошее место. Первое или последнее. Как тебе угодно. Хочешь, я даже петь не буду. Не желаю оттеснять тебя на задний план, бросать тень на твое выступление. Как неправильно вы меня понимаете, все вы, кто близок мне! Ведь я мог бы не открывать перед тобой своего сердца. У тебя нет ни малейшего представления, кто я и, главное, кем буду. Эти утомительные занятия, ежедневные труды смиряют мою гордыню; знаю, путь к совершенству бесконечен; я по натуре человек слабый и стремлюсь к признанию так же, как и ты. Да, порой я совершаю ошибки. А кто свободен от них? Мне надо расти, развиваться по мере возможности. Все художники в начале пути не лишены недостатков. Ах, если бы ты заглянул ко мне в душу, то полюбил бы меня и мои стихи, которые нельзя понять, не зная моей жизни. Исполинские масштабы и кошмарные клокочущие страсти. И мои сомнения, Британик. Словно раны льва, гноящиеся на африканском солнце. Нарывы, гнойники в желтой жиже, с венчиком живых червей. Однако я не кричу, не стенаю, говорю спокойно, как прочие. Император стоит высоко над своими подданными. Но в искусстве он не знает удержу. Здесь мы, поэты, равны. И я и ты.
Британик робко пошевельнулся. Он ничего не сказал. Молча смотрел на него.
Нерон разволновался. Кровь бросилась ему в голову. Он залился неприятным смехом.
Ему казалось, что почва ускользает у него из-под ног. Он подошел к брату.
Их дыхание смешалось.
- За что ненавидишь меня? - с приглушенным гневом выдавил из себя император.
- И не думаю, - оторопел Британик.
- Тогда не любишь.
- Ошибаешься.
- Нет. Ты считаешь себя иным человеком. Чувствуешь, что у нас нет ничего общего. И в стихах наших тоже. Мои ты не можешь понять. И вряд ли ценишь их.
- Я их почти не знаю.
- А все декламируют мои стихи, - обиженно сказал Нерон.
- Я сторонюсь людей.
- "Агамемнона" не читал?
- Мне как-то рассказывали про него.
- Ты высокомерен. В этом твоя беда. Слишком высокомерен и горд. Тебе мнится, будто я затаил на тебя злобу. Будто не откровенен с тобой. Или не считаю тебя поэтом. Нет, совесть моя чиста. Никакой подлости я не замышляю. И люблю тебя. Хотя ты меня не любишь. Плохой не я, а ты.
- Возможно.
- Почему ты молчишь? Если ненавидишь меня, не стесняйся, скажи в глаза. Можно сейчас. Я прощу, ничего тебе за это не сделаю. Сатурналии, сатурналии! - закричал Нерон, как жрец на Форуме, когда, простерши вперед руки, возвещает о начале праздника, на котором рабы, переодевшись в господское платье, могут безнаказанно ругать господ. - Давай сыграем в сатурналии. - И он принялся напевать какую-то игривую праздничную песенку; Британик слушал его с удивлением. - Назови меня, как прежде, бронзовобородым или отчаянной головой, оттрепли за уши, покажи мне язык. Сегодня я добрый. Только не таись. Я не вынесу больше этого молчания. - И он заткнул себе уши.
В возбуждении метался Нерон по залу. Его заплывший жиром лоб покрылся испариной.
- У тебя есть какая-то тайна, - остановившись, сказал он вдруг.
- Нет никакой.
- Тогда почему скрытничаешь?
- Я слушаю тебя.
- Слушаешь? - насмешливо повторил император. - Ты замалчиваешь что-то. Втроем замалчиваете. Сенека, Лукан и ты. Знаю я вас. Вечно вместе, неразлучны и скрытны, по ночам шепчетесь, замышляете что-то, за моей спиной подаете друг другу только вам одним понятные знаки. Известно, вы всегда заодно. Правдивого слова от вас не услышишь, говорите лукаво, витиевато, косоглазые вы мудрецы. Ба, да вы похожи друг на друга. Теперь вижу. Все трое. В вашем взгляде есть что-то общее.
- Не понимаю тебя.
- Еще бы. Ты, например, с виду очень спокойный, но непрерывно страдаешь. На твою долю выпало много всякого горя. Понятно, ты сам не знаешь, чего хочешь, и, судя по твоим словам, болен; я обращался с тобой чересчур строго из государственных интересов, а ты, хитрец, словно бы рад тому. А может, и в самом деле рад. Поборник страдания, как те жулики, что сидят, скорчившись, под землей перед истуканами. Знаешь, на кого я намекаю... Что с тобой?
- Со мной?
- Ну да. Если страдаешь от боли - кричи, ори, вопи или хотя бы говори. Громко, непрерывно говори. Не лучше ли сказать? Ведь станет легче. А ты лишь выжидаешь молча. Даже за словами твоими таится молчание, тяжесть его возрастает, когда ты пишешь, - смущающая всех тишина. И в твоих стихах я это подметил. Все твои словеса, и стертые и значительные, вводя людей в заблуждение, словно выходят из башни молчания. Как ты этого достигаешь?
- Никак, - запинаясь, пробормотал Британик, - то есть как-то...
- Утверждаю, у тебя есть какая-то тайна. Дьявольское средство или колдовство, ведомое лишь тебе. А может быть, и твоим товарищам. Ахейцы изготовляли греческий огонь, не гаснущий даже в воде, под волнами. Никому не открыли они его секрета, и мы тщетно над этим бьемся. Теперь никто уже не может составить такую краску, как тирский пурпур. Пурпур сейчас тусклый и блеклый, словно неспелая черешня. Открой свой секрет, как ты колдуешь над словами?
- Не знаю, - недоуменно пожимая плечами, сказал Британик.
- Ты, верно, много страдаешь. Сенека говорил, что большие поэты много страдают; боль пронзает их, проникает к ним в кровь, и потом из их стихов неведомым, таинственным образом что-то начинает излучаться на нас. Не понял я этого. И еще он говорил, что большие поэты поистине любят страдание. Чуть ли не жаждут его. Будто только благодаря страданию можем мы видеть мир. Кто не страдает, тот слеп. Не способен писать. Скажи, страдать хорошо?
- Хорошо, - ответил Британик и тут же поправился: - Плохо.
- И хорошо и плохо? Опять задаешь мне загадку. Хочешь, видно, подшутить надо мной. Я тоже страдал. И теперь страдаю. Как никто другой. Но я не хочу страдать и не понимаю, зачем это надо. Я бы скорей смирился со страданием, зная, что мне делать с ним. Научи меня. Погляди, я опускаюсь перед тобой на колени, ползаю у твоих ног, вою, как зверь. Сжалься надо мной, помоги мне, брат.
Британик растрогался. Смиренно поднял его.
- Все мое! - гневно, вне себя закричал Нерон, топая ногами. - И то, чего нет.
"Нет уж, это мое, - покачав головой, подумал Британик. - Все, чего нет, - мое. Не твое. Твое лишь все, что есть".
Наступила тишина.
И снова перед императором выросла стена, на которую наталкивался он в стихах Британика.
- Что мне делать? - воскликнул он, забившись опять в припадке бешенства. - Обманщик, мерзавец и шантажист! Хочешь сесть на престол? - И он указал на трон. - Я уступлю, если нужно. Только дай мне то, что прошу. Ты же, подлец, у меня в руках. Знаю, что ты говорил обо мне. Все знаю. Ты сказал... - крикнул он и пробормотал что-то, непонятное ни ему самому, ни Британику.
Он не желал больше продолжать разговор.
- Прощаю тебе, - вдруг прибавил погодя с умилением. - Все прощаю. Это было легкомыслие. Блажь. Правда? Почему молчишь?
Британик испугался. Он чувствовал слабую головную боль, как перед припадком, когда сердце трепещет и разум мутится. Побледнев, с красноречивым молчанием, точно завороженный, смотрел он на Нерона. Не отвечал. Но его безмолвие, как гипноз, обезоруживало императора, который, побагровев от приступа гнева, теперь побледнел, смягчился.
Долго не спускали они друг с друга глаз.
Нерон смотрел на престолонаследника, у которого отнял все, что можно, - корону, счастье, на юношу, который ничего не хотел и оказывал сопротивление тому, кто все хотел, на страдальца, испытывающего муки более тяжкие, чем в ссылке, на поэта, божьего молчальника, красноречивого немого, который устало откинулся на спинку стула, и чем больше у него отнимали, тем богаче, непостижимей, загадочней становился. Стремись он хоть к чему-нибудь, - и можно было бы подобрать к нему ключ. А так он неуловим, как ветер.
В императорском саду садилось солнце. Несколько лучиков, пробившись сквозь листву, волшебным светом увенчали голову Британика, с неземным величием восседавшего в темном зале. На лбу его сверкал золотой венец, и сорвать его было невозможно.
Некоторое время Нерон терпеливо взирал на брата. Потом решительно подошел к нему. Заслонил струившийся из окна свет.
Тогда лицо Британика померкло. Как будто сгорело, растаяло в воздухе.
Его закрыла тень, отбрасываемая императором.
Глава двенадцатая
Врачи у постели больного
Нерон вышел в сад.
Вечера обычно проводил он здесь, у фонтана, который орошал воздух прохладной белой водяной пылью и своим шумом навевал мечты на размягченную его душу.
Он видел оттуда Эсквилинский холм, где не так давно был некрополь для бедняков, запущенное, беспорядочное кладбище, где рабов хоронили в открытые общие могилы, отравлявшие своим зловонием в жаркие дни весь Рим. Так как малярия уносила массу людей и ничуть не помогали алтари, воздвигнутые в честь бога лихорадки, Меценат решил разбить на месте кладбища сады. Теперь там резвились дети, гоняли треугольный мяч, с криком бросали железный обруч, девочки среди кустов играли в прятки.
Плодородной почве пошло на пользу, что ее целый век не возделывали. Сменявшие друг друга поколения удобрили землю, буйно росли повсюду всевозможные кустарники и цветы. Садовники не успевали пропалывать клумбы и подрезать кусты. Толстые лозы стелились по земле, вьюнки обвивали колонны, ползучие растения нескромно раскрывали свои чашечки-колокольчики на руках и ногах мраморных богов. Листва хранила сокровища ушедших жизней, и на зеленом газоне сверкали яркими красками рубины, аметисты, топазы.
К вечеру аромат становился таким дурманящим, что у посетителей садов кружилась голова. Лилии своими обильными и тяжелыми, как у людей, испарениями отравляли воздух. По ночам на нечистой горе видели даже колдуний. Они приходили туда босые, в черных платьях с подоткнутым подолом и, найдя заброшенные могилы, приносили в жертву козлиную кровь, длинными когтями рыли ямки в поисках редкой волшебной травы, из которой сварили когда-то для императора Калигулы зелье, лишившее его разума. Мирты, пальмы стояли на страже тишины. То тут, то там, как неугасимые красные светильники, алели розы.
Император развалился на стуле. Как обычно, готовясь к работе, он смотрел на пышное это цветение и слушал шум фонтана, чтобы почерпнуть вдохновение из мерного шума воды и войти в ритм ее музыки. Он обдумывал некоторые акты своей будущей драмы. Но работа не клеилась. Мысли путались, и его лихорадило. Ничего не шло на ум. Он не видел образов и не слышал ничего, кроме голоса Британика.
До сих пор не мог он понять, что произошло между ними в зале. Несомненно, он никогда еще не вступал в такое жестокое единоборство. Мысленно он продолжал спорить со своим невидимым противником; делал выпады, чтобы обезоружить его. Дрожал всем телом, хотя не помнил уже, что говорил ему брат.
Он без аппетита поужинал и потом под предлогом усталости отослал учителя музыки Терпна.
И на следующий день Терпн понапрасну к нему приходил. Старый грек, который постоянно был пьян и протрезвлялся, лишь когда брал в руки кифару, советовал императору для бодрости духа пить понемногу вино. Ставил себя в пример. Он, мол, пьет с утра до вечера и только благодаря этому может играть на кифаре, из-под каждого пальца его льется музыка. Нерон попробовал, но ему не помогло. Он окончательно потерял охоту писать, а самочувствие его не улучшилось, а ухудшилось.
Затем, в один прекрасный день, он решил, что на самом деле болен, тяжело болен, и эта мысль потрясла его, так как никогда еще не страдал он ни одним недугом и здоровый его организм стойко переносил все потрясения. К кому обратиться за помощью? В богов он не верил, в дружеской компании оскорблял их едкими шутками. Не доверял также врачам, пособникам богов. В начале своего правления он, правда, открыл на Эсквилинском холме медицинскую школу и назначил придворным врачом последователя Гиппократа, Андромаха, который с учениками осматривал в городе больных. Но Нерон считал все это лишь смешным фокусничеством.
Сами врачи постоянно враждовали друг с другом. Методисты, которые всякое заболевание приписывали воздействию вредных соков и лечили диетой, горячей или холодной водой, ненавидели новую школу Афинея, уроженца киликийского города Атталия, учившего, что самое главное - душа и прежде всего надо лечить душу, тогда исцелится и тело. Последние, так называемые пневматики, в свою очередь, считали методистов знахарями. Нерон потешался над теми и другими.
Когда муки императора стали невыносимы, он решил обратиться к представителям новой школы, в которой видел возрождение древней магии.
На закате республики для колдунов настали черные дни. Из Этрурии и Фессалии тысячами изгоняли магов, которые поражали головней пшеничные колосья, передвигали здания и с помощью Гекаты даже луну заманили однажды на землю. Потом император Калигула, снова возведя чародейство в науку, помирился со жрецами, восстановил права гаруспиков и авгуров. Нерон не преследовал их. Сотнями жили в Риме чародеи-врачеватели: египтяне, персы, греки, которые лечили прикосновением руки и магическими заклинаниями, а также усыпляли больных парами, чтобы те во сне узнали от Эскулапа тайну своего исцеления.
Нерон считал себя бесноватым и одержимым. В муках метался он на кровати. Не мог думать ни о чем, кроме разговора в зале. Судорога сводила его тело.
- Может быть, я эпилептик? - спросил он мага Симона, египетского врача, верховного жреца Изиды, познавшего все тайны папирусов, вавилонских, ассирийских, арабских священных книг и рукописей. - Иногда у меня вроде кружится голова, рот наполняется пеной. - И, обеспокоенный, он высунул язык.
Маг осмотрел его. Лицо у Нерона было полное, глаза незамутненные. Он не нашел у него падучей.
Зато голову долго ощупывал. По его мнению, там, только неизвестно, в какой клетке, гнездился злой дух, не дававший императору спать и думать. Особое подозрение внушали магу шестнадцатая и семнадцатая клетки. Голова, по учению египетских врачей, делилась на тридцать две клетки.
- Твои глаза открывает Пта, рот - Шакти, - произнес Симон древнее магическое заклинание. - Изида умерщвляет зародыш гниения. Чувствуешь?
- Да, но у меня по-прежнему дурные мысли, - сказал Нерон.
- Тогда сплюнь сейчас же на пол. Все пройдет. Со слюной уходят дурные мысли. Теперь тебе лучше?
- Чуть-чуть.
Император почувствовал некоторое облегчение.
Маг Симон посоветовал ему прикладывать к груди сухой коровий помет, который в Египте почитали святыней, исцеляющей душу.
- Один перс полагал, что духи Аримана вселились в императора, и во время моления видел, как из него вылетел большой дракон.
Эфесский врач Бальбул, чтобы слегка очистить кровь, давал ему жевать листья боярышника.
Нерон послушно следовал всем советам. Но когда однажды от возбуждения не мог найти себе места, он позвал пневматика Афинея.
Тихий длиннобородый грек вошел в комнату с улыбкой. Добродушно приветствовал императора. Потом улыбка исчезла с его лица. Он грозно выпрямился.
- Стой спокойно, - сказал он.
Император, словно парализованный, замер в неподвижности.
- Ты не можешь пошевельнуться, - продолжал врач. - Стал твердый. Как камень.
Потом, посадив Нерона на стул, он поднес указательный палец к его глазам.
- Что это? - спросил он.
- Палец.
- Нет, это меч.
- Меч, - пролепетал император.
- Смотри, какой острый у него клинок. - И когда он притронулся пальцем ко лбу Нерона, тот вскрикнул.
Афиней взял его за руку.
- Видишь меня?
- Вижу.
Врач закутался в желтое покрывало.
- А сейчас?
- Не вижу.
Он удалился в темный угол комнаты. Красным мелом нарисовал на стене человеческую фигуру.
- Кто это? - спросил он.
- Человек.
- Смотри на него пристально. Что ты чувствуешь?
- Он уставился на меня.
- Теперь этот человек идет к тебе. Говорит: успокойся. Ты успокоился хоть немного?
- Да.
- Это слово, - и он шепнул ему на ухо: - "смерть", ты не должен больше произносить. Вместо него говори, - тут он опять шепнул на ухо: - "жизнь".
- Хорошо.
- Что пресекает жизнь? Отвечай.
- Жизнь, - после короткой паузы сказал император.
Некоторое время он стоял неподвижно, точно связанный, и покорно повиновался врачу, который чертил над его головой большие, широкие дуги. Но потом встревожился. Тогда Афиней стал быстро выводить магические знаки, и на его напряженном лице, особенно около бровей, задергались мускулы. Это была мучительная для обоих борьба. Врач еще раз атаковал Нерона, воздействуя силой и твердой волей, которой и раньше невозможно было противиться; он сковал, точно скрутил, больного, так что тот не мог пошевельнуться. Император всячески старался освободиться, разорвать узлы силы и петли воли, которыми опутал его врач, - он поднял руки и вытянул шею. Афиней не хотел верить, но вынужден был признать, что столкнулся с невиданной ранее силой; он даже побледнел, словно под действием гипноза. Его шатало, он едва стоял на ногах.
- Не могу, больше не могу, - раздраженно сказал он и выпустил из рук больного, которого с трудом держал в повиновении.
А Нерон, встав на ноги и указывая на рисунок, закричал как наяву:
- Это Британик!
- Кто? - спросил врач.