Не увидев в клинике Маргариты, Гитлер, однако, заметно успокоился.
- Но может быть, тебе все же следовало бы ей сообщить, - намекнул он на ожидаемые последствия. - Ты только представь себе, что она тебе после выскажет!
- После… пусть выскажет, - поморщился Рудольф. - Она сама сделала все, чтобы я и в такой ситуации не допустил ее приезда в Берлин.
Даже Адольфа слегка покоробило:
- Руди, все-таки не чересчур ли ты… - начал он. - Что же, ей так никто и не скажет? Брандт считает, что после кризиса Роберту предстоит как минимум месяц постельного режима, и как же тогда им…
- Она пусть сидит с детьми в Бергхофе, а его туда к ней отправим.
Гитлер усмехнулся:
- Я понимаю, ты сердит на обоих, но… Лея багажом пересылать - это уж совсем как-то…
- Он ее приезда сюда не желает еще больше, чем я. Так что другого выхода все равно не вижу.
К ним вышел Брандт с хорошей вестью. Температура, наконец, понизилась, и Лей пришел в себя.
- Я сказал, что мы ему перекачали столько крови, что почти всю сменили, - нервно усмехался Карл. - А он на это выразил надежду, что, конечно же, - на арийскую.
- Юмор - хороший признак, - кивнул Гитлер.
Они осторожно прошли в палату несколько сюрреалистического вида от обилия в ней новейшей медицинской аппаратуры. К ней пациент подключался проводами и разноцветными трубками. Гитлер, всегда неприятно озабоченный собственным здоровьем, глядел на все эти медицинские новшества с большим уважением. Брандт показал им какой-то мутноватый раствор в пробирках, сказав, что именно этим английским препаратом Лея и вытащили практически с того света.
- А у нас почему такого не производят? - нахмурился Гитлер.
Лей в это время открыл глаза. В его взгляде, обращенном на Гесса, тот прочел понятный ему вопрос.
- Нет, ее нет здесь. И она ничего не знает, - отвечал он, - Но если ты хочешь ее видеть…
Лей, как мог энергично, покачал головой. Он собрался что-то сказать, но Рудольф его опередил:
- Молчи. Я все понимаю. Как только можно будет, мы тебя аккуратненько доставим в Бергхоф, так?
Роберт с готовностью кивнул два раза и перевел взгляд на Гитлера. Тот слегка пожал ему руку.
- Когда такое случается, поневоле начинаешь думать о преемнике, - посетовал уже в машине Гитлер, когда они вдвоем уезжали из клиники Брандта.
- Не рано ли? - возразил Рудольф.
- Рано или поздно, но придется о нем объявить. Или о них.
Это было что-то новое, и Гесс напрягся, однако виду не показал, понимая, что Адольф проверяет на нем какие-то свои соображения.
Соображения эти были совершенно "крамольные" с точки зрения всей национал-социалистической идеологии, а главное - технологии власти, и Гесс отреагировал так резко, как, конечно, никогда не позволил бы себе в присутствии третьих лиц:
- Абсурд! О "них" не может идти и речи. За такие мысли я бы поставил к стенке.
- Кого, меня? - улыбнулся Адольф.
- Любого, кроме тебя! Лю-бо-го.
- Но сам-то ты преемником быть не желаешь?
- Дело не в желании, а в пригодности.
- Кого ж тогда? Этого… мазохиста с перелитой арийской кровью? - Гитлер вздохнул. - А ведь с ним Германия была бы еще счастливей, чем с тобой.
- Пожалуй. - Рудольф тоже вздохнул, с мягкой улыбкой. - Но так же недолго, как Маргарита.
Оба некоторое время молчали.
- Да-а, выбора у меня, похоже, нет, - наконец задумчиво протянул Гитлер.
- К счастью, Адольф. Потому что выбирать пришлось бы между…
Они переглянулись, без слов понимая друг друга.
(Если б возникла у них необходимость закончить фразу, то она прозвучала бы так: "Потому что выбирать пришлось бы между Герингом и Гиммлером".)
- Я думаю, через год Герман созреет. А вот Хайни я бы придержал. Для этого отлично подходит Гейдрих.
Гитлер молча кивнул и прикрыл глаза. Его Руди, как всегда, помог ему справиться с сомнением.
Злополучные стенограммы заседания Финансовой комиссии от 24 ноября чрезвычайно интересовали Бормана, и он прямо обратился к Гессу с вопросом: когда тот передаст их фюреру?
Внимательно перечитав речь Лея, Гесс догадался, что Роберт как раз и рассчитал так, чтобы все им сказанное попало прямиком к Гитлеру, без купюр, однако "гуманные" опасения Геринга тоже были понятны. Очень уж резок был Лей, просто оскорбительно резок! Ну как, к примеру, мог отнестись Гитлер к такой фразе? "Будущий окончательный отказ руководства страны от субсидирования фундаментальной науки - это демонстрация окончательной тупости руководства страны по отношению к ее будущему". Дальше следовал вывод: разогнать сотню псевдонаучных институтов (по изучению расы, например), а освободившиеся средства передать мальчишке Вернеру Брауну, на космические проекты, а также биологам, математикам и проч. Если же этого не сделать, то… "Всего через полтора-два десятилетия гордый ариец уподобится обескровленному стайеру с вывихнутыми конечностями, которому уже никогда не угнаться за уходящими вперед здоровыми конкурентами из низших рас". Лей говорил с высокой температурой, оттого такая чрезмерная образность, однако смысл от этого не меняется и тон бьет по самолюбию. И уж совсем недопустимо окончание речи. Лей предложил пригласить для перестройки главных городов Германии скандального Ле Карбюзье - "архитектора без диплома" - того самого, что собирался снести весь исторический центр Парижа, а затем разругался сначала со Сталиным, потом с Муссолини.
"Солнце, зелень и пространство" - безусловно, достойный принцип для немецких городов… Но Лею хорошо известно, с какой острой смесью раздражения и зависти относится к экспериментатору один-единственный человек в рейхе, однажды признавшийся, что скандалист Карбюзье воплощает его собственные "несбывшиеся устремленья". К чему этот удар по самолюбию Адольфа?
"Или он и впрямь уже плохо соображал", - размышлял Гесс, вновь и вновь перечитывая стенограммы.
А Борман не поленился снова позвонить с тем же вопросом.
- Я передам документы фюреру, когда сочту нужным, - резко отвечал Гесс.
"Неужели сам доложит? - мелькнуло у него. - Или все же поостережется его, Гесса, раздраженья?"
Но Гитлер ничего ему не сказал, и Рудольф понял, что Борман не докладывал, пока во всяком случае. С самим Леем говорить сейчас было невозможно: того постоянно накачивали снотворным. Оставалась Маргарита. Вот кто по-настоящему разбирался во всех хитросплетениях души и мыслей Роберта Лея!
И он позвонил ей в Бергхоф. (Да и пора уж было.)
Рудольф попросил Геринга лично проследить за тем, чтобы сотрудники его института перекрыли все возможные "прослушки" во время его разговора с сестрой. (Под видом "Института имени Германа Геринга" рейхсмаршал организовал "партизанскую" службу прослушивания телефонных разговоров в пику аналогичной службе Гиммлера.)
Рудольф спокойно, почти мимоходом, сообщил Маргарите, что Роберт заболел гриппом и ей к нему ехать не нужно, тем более с детьми, и что он сам скоро приедет. Затем коротко пересказал его речь на Комиссии и прямо задал интересующий его вопрос. Грета долго молчала. Лишь через минуту он услышал следующее:
- Руди, ты так и не научился мне лгать. Никакой у него не грипп, а что-то с правой ладонью… Я догадалась, еще когда он уезжал из Бергхофа. Но если ты говоришь, что он скоро вернется, то, наверное, обошлось?.. Все же не поступай так со мной больше. Я ведь все равно чувствую… Я сегодня ночью чуть с ума не сошла. Теперь… я тебе отвечу. Я думаю, это только начало. Он просто пошел ва-банк, как человек, который понимает, что едва ли добьется цели, и хочет, чтобы ему помогли ее… не добиться. Печально, но другого объяснения я не нахожу. Хорошо бы, конечно, ошибиться. Я ответила тебе?
- Да, вполне. Прости, - Гесс помедлил, подбирая слова. - Я больше думал, как удержать тебя в фатерланде, чем… о чем-то другом. Оттого не позвонил раньше. Еще раз извини.
"…Неужели Эльза так же видит меня насквозь?!" - ужаснулся Рудольф, положив трубку. И сердце у него заныло от жалости к жене и сестре.
Он улетел в Бергхоф через два дня, с "багажом" в виде Роберта Лея, которого врачи по-прежнему держали на снотворных, как будто опасались, что тот, по выражению Керстена, снова "вскочит и убежит".
На аэродром проводить их приехали Адольф с Юнити, державшейся победоносно-независимо. Гесс не сразу обратил внимание на то, что она крутила в руках и характерным жестом похлопывала по правой ладони. Тонкий хлыст из носорожьей кожи, точно такой же, с каким обычно расхаживал повсюду Юлиус Штрайхер. И она продолжала им похлопывать уже в самолете, куда вошла вслед за Гитлером на несколько минут обменяться последними фразами на прощанье. Гитлер передал Гессу футляр с браслетом и еще два, с сережками и часами, для Евы, у которой 6 декабря был день рождения (не вымышленный - настоящий).
- Сам приехать не смогу, - пояснил Адольф. - Вот передай ей, поздравь. Я ей позвоню.
В это время Юнити присела возле закутанного в меховые одеяла Роберта и, отыскав его губы, поцеловала долгим поцелуем. Гитлер сделал вид, что не видит, но на скулах вспыхнули два неровных красных пятна.
Гесс из окошка самолета видел, как они оба, стоя у машины, помахали ему, и Гитлер что-то отрывисто сказал Юнити, после чего сел в машину, однако дверцу не захлопнул; Юнити же продолжала невозмутимо махать хлыстиком. "Прямо-таки семейная сцена", - усмехнулся про себя Рудольф.
Все это его сейчас мало трогало. Он думал об Эльзе, о крохотном Буце… И было светло на душе. Светом был залит и просторный салон, создавая ощущение полета в открытом и вольном пространстве. Впереди был месяц с женой и сыном - небывалый срок, да еще по нынешней ситуации, однако Рудольф не собирался его сокращать. Бергхоф был теперь пуст и, наверное, еще более светел от присутствия там трех славных птенцов - первый (и последний) случай в истории "орлиного гнезда".
6 декабря Еве Браун исполнялось двадцать пять лет. Ни родителей, ни подруг, ни даже сестер она не ожидала увидеть в этот день, поскольку никого из них не пригласили. Пятого, с утра, она сидела возле телефона, сидела так целый день и ждала, ждала…
Бергхоф жил между тем необычной жизнью, совершенно непохожей на прежнюю - ровную, пустую и до одичалости одинокую, к которой она уже начинала привыкать в долгое, по триста дней в году, отсутствие Адольфа. К тому же теперь она боялась помешать двум счастливым семейным парам, к которым прислуга относилась с таким почтительным вниманием - не то, что к ней. Да и в самом деле, кто она такая? А никто! Что делает здесь? Ждет.
"Поглядим еще, чего ты дождешься, сидя тут", - постоянно читала она в холодных глазах горничных, между собой называвших ее "Е. Б.".
Ева старалась пореже попадаться на глаза счастливым. Особенно почему-то робела она перед фрау Лей. Но пятого, вечером, именно Маргарита постучалась к ней в спальню, где Ева по-прежнему сидела полураздетая, уныло глядя на молчащий телефон.
Услышав голос Маргариты, Ева заметалась по комнате, засовывая куда попало разбросанные вещи; потом, сообразив, что держит фрау Лей за дверью, покраснела и бросилась открывать.
Маргарита зашла спросить, сколько завтра ожидается гостей, но еще не договорив фразы, по лицу Евы поняла, что допустила невольную бестактность. Она присела у стоящей возле столика Евы и предложила:
- Если не будет столпотворения, то можно всем собраться в "Чайном домике" - он, по-моему, нам подойдет?
Ева испуганно кивнула: "Чайный домик" считался неприкосновенным без хозяина; Гитлер обычно сам сопровождал туда гостей, Виндзоров к примеру. К тому же не все работы там были окончены и… и как поглядит на такую вольность грозный рейхсляйтер Борман?!
Все это Маргарита прочла в глазах Евы и отвечала так:
- Вот рейхсляйтера Бормана мы завтра сюда и вызовем. Пусть приедет и все устроит для вас.
Ева слегка побледнела. Про себя она задохнулась от восторга: если Борман приедет сюда… для нее, то прислуга сразу поубавит спеси.
После визита Маргариты Ева почувствовала себя намного бодрей. Она даже приняла снотворное, чтобы не провести еще одну бессонную ночь и завтра выглядеть получше.
Маргарита же вышла с тяжелым чувством. Ева была ей симпатична. Но неугомонная Юнити последнее время все сильней наседала на подругу с вопросами об "этой Браун", и Грета чувствовала большую неловкость от подобной ситуации, виновником которой был, по ее мнению, Адольф. Впрочем, она старалась поменьше судить кого-либо и вообще пореже задумываться.
Это начало декабря оказалось совершенно неповторимым в ее жизни: Роберт был с нею постоянно, все двадцать четыре часа! Она даже не сразу к этому привыкла и первые дни часто заходила в спальню, чтобы удостовериться, что он здесь. Поначалу с ним в Бергхоф прибыла целая команда врачей, но он постепенно всех их выжил, согласившись на присутствие лишь Брандта с ассистентом, а четвертого и Брандт улетел, взяв с Лея слово, что еще неделю тот будет соблюдать постельный режим. Из докторов в Бергхофе оставался только личный врач Гесса, строгий и педантичный Людвиг Шмитт, перед которым Лей разыгрывал примерного пациента. Маргарита же, заходя в спальню, никогда не знала, что она там в этот момент застанет. Пятого вечером, например, там был сто тридцать третий год до нашей эры и готовилось злодейское убийство Тиберия Гракха.
Роберт в белой тоге из простыни изображал римский Сенат; Анхен - народного трибуна Тиберия, а Генрих - безмолвный, безземельный римский народ, которому великий республиканец хотел раздать собственность в виде общественных пахотных земель, захваченных богачами.
- Давай я побуду народом, - шепнула Роберту Маргарита. - Дай Генриху роль.
- Он будет Гаем… через пять минут, не беспокойся, - также шепотом отвечал Лей.
Грета потихоньку вышла. Она уже давно оценила в Роберте отца и ни разу не разочаровалась. (Только все время приходилось помнить, что детей у него шестеро.)
Перед сном она зашла к Эльзе посоветоваться, как сообщить Рудольфу о вызове в Бергхоф Бормана.
- Просто поставить перед фактом, - отвечала та. - Хочешь, я это сделаю?
- Нет, - сказала Грета. - Последнее время все равно, что бы я ни делала, Рудольфу не нравится. Так что уж одно к одному.
О вызове Бормана Гесс узнал все-таки от жены. Он отнесся равнодушно:
- Я думал, Борман вас всех раздражает, - только и заметил он Эльзе.
- Жаль Еву, - кратко пояснила она.
- Поступайте как знаете.
Эльза понимала, что Рудольф просто устал. Взятая после рождения сына пауза выбила его из привычного ритма, точно вытолкнула из несущегося ревущего состава на тихую насыпь и вдавила в беззвучный песок.
Отдыха не получалось. Выходили лишь бездействие, апатия и скука, которую Эльза все чаще примечала в глазах мужа. Если бы Буц был постарше, отец мог бы играть с ним, как это делал Роберт со своими детьми… Если бы она сама была сейчас в другом физическом состоянии, он мог бы быть с ней… Но что ему теперь оставалось? В сущности, ни сына, ни близости с женою, ни сестры, с которой у него разладились отношения, ни друга, занятого своею семьей, - никого, кроме самого себя, здесь у него не было, но этот "он сам" был уже не та компания, в которой можно было отдохнуть. Этот "он сам" сделался ему невыносимо скучен.
Невольно сравнивая здесь, на отдыхе, поведение двух мужчин, Эльза с грустью отмечала, как потускнела, съежилась с годами личность ее мужа, как прочно маска "тени фюрера" пристала к его собственной, прежде неповторимой и выразительной физиономии. Может быть, поэтому он так и цепляется за своих астрологов и всю эту "чушь" (выражение Гитлера), что это была теперь последняя область, куда Адольф еще не делал попыток вторгнуться. И может быть, понимая это, насмешник Роберт ни разу не высмеял ни одну из подобных "странностей" Рудольфа.
Роберт же здесь, в Бергхофе, Эльзе определенно нравился. Иногда она думала, что именно таким он был до мировой войны: дружелюбным и внимательным человеком, с которым всем легко - от охранников до трехнедельного Буца, который у него на руках ни разу не пискнул, хотя у других вопил на все голоса. Маргарита, однако, все эти приятные перемены объясняла тем, что Брандт не напрасно продержал своего пациента десять дней на снотворных, и Роберт просто выспался.
- Сколько он еще станет вести нормальный образ жизни, столько и будет сам нормальным человеком, - сказала она.
Но Эльза чувствовала, что Грета слишком хочет в это верить, а значит… верит не до конца. Только ей одной Грета призналась, что впервые в жизни совершила нечто ужасное в отношении любимого и что теперь ни она сама, ни господь бог этого не смогут простить.
- Я сознательно причинила ему боль, - сказала она. - И если я такое сделала, то… - Она не закончила и расплакалась.
Чуть позже Эльза узнала, что произошло: Грета объяснила ей, как разбудила Роберта, уколов ему ладонь партийным значком.
- А потом у него началось это заражение… Только не возражай, не говори… - попросила она. - Я знаю, что не от этого… Но я знаю и то, что сделала я.
Возразить, утешить Эльза и не сумела бы: на нее, саму любящую, повеяло холодком, как будто в душе Греты растворилась потайная дверь, о которой та, быть может, и сама не ведала.
Вызов в Бергхоф Мартина Бормана отнюдь не был такой простой вещью, как это представлялось на женский взгляд, и положение его было уже не тем, что в прежние годы, когда его временем могла распоряжаться жена или сестра Гесса. Мартин Борман сделался теперь ежечасно нужен перегруженному, неорганизованному Адольфу, и Гесс это знал как никто другой. Поэтому он сам позвонил Гитлеру и спросил, не отпустит ли тот Бормана в Бергхоф помочь провести торжество в Кельштейне. Он сразу почувствовал, как Адольф на том конце провода весь размяк от удовольствия:
- Конечно! Конечно, конечно. Как хорошо ты придумал! Спасибо тебе.
- Это не я, а Грета. За что спасибо-то? - искренне удивился Рудольф.
Гитлер закашлялся.
- Горло опять болит, - пожаловался он. - За что спасибо? Вы с Гретой как-то умеете подумать обо всем. Твоя сестра младшего Бормана опекает, а ты - Еву. Конечно, пусть приедет и устроит все, как ей хочется. - Он снова закашлялся.
- Адольф, побереги себя. Если почувствуешь ухудшение, не скрывай, - сказал Гесс. - Моррель опять станет пичкать тебя всякой дрянью, но ведь нужно же и по-настоящему лечиться. Может быть, мне приехать?
- Скоро, Руди, уже скоро. Побудь еще с Эльзой, а то меня совесть заест.
"Перетряска генералитета идет по плану, - сделал Гесс вывод для себя. - Что ж, хотя бы это радует". В глубине души ему было досадно, что Гитлер держит его в стороне. Должно быть, помнит, как накануне "ночи длинных ножей" он, Рудольф, повычеркивал из списков больше половины приговоренных к смерти командиров штурмовиков. Но теперь ситуация была иной: ничьей жизни она не угрожала, разве только - репутациям. Обычная грязная интрига, без которой можно было бы обойтись, если немного помедлить, спланировать все поумней…