Сделав несколько глубоких вдохов, Лей позвонил советнику Леонардо Конти, занимавшемуся "смежными проблемами", стараясь говорить помедленней. Но проклятое заикание, видимо, привязалось крепко. Медик Конти, хорошо знавший Лея еще по работе в Прусском государственном совете, с первых же фраз догадался, что рейхсляйтера что-то сильно зацепило во всей этой истории с малолетним идиотом, уже отправленным, должно быть, в Зонненштейн или Хадамар - клиники, где начинала разворачиваться программа "легкой смерти" или "облегчения умирания обезболивающими средствами". Проблема состояла в том, жив ли еще этот ребенок, и Конти попросил дать ему время на "выяснение обстоятельств".
- Перезвоните, я жду. - Лей положил трубку. Прохаживаясь по кабинету, он чувствовал, как у него горит лицо, особенно жар ощущался возле глаз; ему чудилось, что он даже может сейчас дохнуть жаром, как сказочный двухголовый змей. "Это, пожалуй, не грипп, а еще что-то. И боль какая-то странная, - размышлял он, продолжая прохаживаться. - Пожалуй, со мной такого еще не было". Что-то нужно было делать и с приступом заикания - выступать в таком состоянии он не мог.
Конти перезвонил. Ребенок по фамилии Штольманн Ганс, восьми лет, привезенный в Зонненштейн, был отобран для "экспериментов", которые с ним еще не проводились.
- Этого ребенка доставить в Берлин, родителям. Под вашу ответственность, - перебил его Лей.
- Его доставят самолетом сегодня же. Мне вам перезвонить?
- Не нужно. Все! - Лей положил трубку.
Конти еще несколько секунд держал ее возле уха. Услышав гудки, выругался в нее. Что бы там ни было, Лей, по его мнению, не имел права вести себя таким образом. Верно Штрайхер говорит - все они там, в теплом "орлином" гнездышке удобно устроились: только они все за всех решают, а доведись отвечать, вымоют руки, перчатки наденут, еще и самих себя уверят, что не знали ничего.
…Из письма епископа Лимбургского в имперские министерства - внутренних дел, юстиции и по церковным делам (1941 год):
"Примерно в восьми километрах от Лимбурга, в маленьком городке Хадамар, на холме, возвышающемся над городом, имеется здание, которое прежде использовалось для различных целей, но теперь оно является инвалидным домом. Это здание было отремонтировано и оборудовано как место, где, по единодушному мнению… осуществляется предание людей "легкой смерти". Этот факт стал известен за пределами административного округа Висбаден… Несколько раз в неделю автобусы с довольно большим числом жертв прибывают в Хадамар. Окрестные школьники знают этот автобус и говорят: "Вот снова идет ящик смерти".
После прибытия автобуса граждане Хадамара видят дым, поднимающийся из трубы, и с болью в душе думают о несчастных жертвах, в особенности когда до них доходит отвратительный запах.
В результате того, что здесь происходит, дети, поссорившись, говорят: "Ты сумасшедший, тебя отправят в печь в Хадамар"".
А таким был ответ Гиммлера, посланный им партийному судье Буху:
"…Если эти мероприятия становятся столь публичными, как явствует из вышеизложенного, значит, в их проведении допускаются ошибки".
Лей вернулся в приемный кабинет. Он отсутствовал двадцать минут. Фрау Штольманн он сказал следующее:
- Прошу прощения, срочные дела. Но я обдумал ваш случай. Видимо, произошла ошибка. Я говорю только о вашем ребенке. Каждый случай нужно рассматривать отдельно. Медицинские работники, увозившие вашего мальчика, обязаны были разъяснить вам гуманную цель государства облегчить родителям уход за инвалидами. В случае же вашего твердого решения взять все проблемы по уходу на свою семью они должны были предложить вам написать соответствующее заявление, подтверждающее это решение. Вы писали такое заявление?
- Я писала… Я хотела объяснить, что мы сами…
- В таком случае, вам не о чем… волноваться, фрау Штольманн. В этом случае вашего сына забрали… на профилактический осмотр. Сегодня или завтра его вам вернут. Вот телефон моего секретаря. Если завтра у вас возникнут вопросы, позвоните.
Лей встал. Она тоже вскочила. Ее лицо все светилось надеждой. Если бы не разделявший их дубовый стол, она бы к ногам его бросилась. Но рейхсляйтер, кивнув, снова сел и взял какую-то бумагу. Она вышла на цыпочках, боясь помешать ему…
Приступы заикания рейхсляйтер все же преодолел и говорил с фрау, споткнувшись лишь два раза. Самочувствие между тем продолжало ухудшаться. Прием он закончил по плану. Первое выступление тоже прошло более или менее благополучно. Однако во время второго Лей порой с трудом понимал, что говорит. Язык работал по привычке, сам по себе, отдельно от остального организма.
Закончив говорить, он спросил сопровождавших его секретарей, что осталось у него на сегодня. Оказалось, до визита в министерство - еще открытие школы "Эстетики и Ремесла" и Детского театра на Линден.
- Быстро достаньте мне аспирина, побольше, - велел Лей.
Открытие школы (конечно, его имени) - это с утра собранные дети, нервное ожидание родителей, толпа районного начальства, живые цветы… Из-за жара, должно быть, он вдруг пожалел именно цветы. Он вообще не любил срезанных цветов: они его чем-то беспокоили. А детский театр - еще сложней. Настоящий, со специально выстроенным репертуаром для малышей от трех лет до подростков шестнадцати. Сколько нервов ему стоило не подпустить к этому делу геббельсовских "интеллектуалов"! Сам рейхсминистр до сих пор еще не успокоился и продолжает источать яд. Хотя и догадался, конечно, отчего Лей так стойко "держит оборону". Впервые в серьезном деле приняла живейшее участие Маргарита: составляла репертуар, писала инсценировки, знакомилась с актерами… Геббельса пригласили на торжественное открытие, и сейчас Лей вспомнил об этом с большим облегчением: можно будет хотя бы помолчать.
- Шеф, давайте я вас подменю, - решительно предложил Рудольф Шмеер. - Вам нужно ехать домой.
- А ты откуда здесь? - удивился Лей.
- Мне звонил Ширах. Сказал, что вы… - он запнулся, - не в форме и лучше в школу вам… - Он снова запнулся, не желая подставлять имперского руководителя молодежи Бальдура фон Шираха, который, также собираясь посетить торжественное открытие школы "Эстетики и Ремесла", пожаловался заместителю вождя ГТФ, что его шеф настолько пьян, что…
- …что для работяг это, может быть, и приемлемый стиль общения, но для детей, Руди, согласись…
- Не говори вздор! - резко оборвал его Шмеер. - Я сейчас приеду.
Он приехал и, понаблюдав Лея, решительно предложил ему ехать домой.
- Ты-то хотя бы веришь, что я не пил? - пробормотал Лей с полным ртом таблеток аспирина. Свита стояла тут же, в ужасе от такого варварского способа самолечения, но никто, конечно, и пикнуть не посмел.
- Вы больны совсем, - печально отвечал Рудольф.
- Да, болен и не пойму чем. Ладно, в школу отправляйся сам. А чтобы ничего не отменили - пусть будет имени фон Шираха. Так и объявишь. Будет ему сюрприз. Только "фон" не забудь.
Шмеер улыбнулся. Вождь Трудового Фронта сделался уже настолько популярен в рейхе, что добавить популярности ему могла теперь лишь скромность.
Через полчаса Рудольф Шмеер (недаром помимо прочих должностей он занимал также пост руководителя имперских съездов) произнес эффектную речь, в конце объявив, что школе присваивается имя Бальдура Шираха, а пока тот приходил в себя от удивления, рассказал аудитории о том, как маленький Бальдур любил литературу и театр, как он участвовал в домашних спектаклях, сочинял стихи и проч. и проч.
В это время мокрый, как мышь, Лей сидел на залитой софитами сцене и вместе с переполненным залом слушал Геббельса, произносившего речь. Пригоршня аспирина сделала свое дело - жар резко спал, упало и давление; в голове сделалось настолько невесомо, что все мысли словно впервые рождались. Одна такая "новорожденная" сообщила ему о том, что вдохновенно болтающий Йозеф Геббельс и тупо безмолвствующий Роберт Лей, в сущности, самые большие здесь неудачники, потому что славное любопытное дело проходит мимо них, не увлекая как остальных, не позволяя расслабиться… А что же увлекает, что заставляет "расслабиться" до потери здравого смысла? Он вспомнил, как смотрела на него Маргарита, там, в горной гостинице, когда он рассвирепел из-за какой-то интриги Геринга. Вторая мысль у него родилась как вопрос: а что хорошего приносит реализованное честолюбие? Если и приносит, то этому малому хорошему все равно не пробиться сквозь заросли плотских желаний, вечного нетерпения, злости, иронии над собой, жажды власти…
Власть! Власти у него теперь, как у алкоголика, сидящего перед винным морем… Выпей море, старина Бобби, выпей море!
Сколько таких морей, и перед каждым свой "алкоголик"… и пьет, пьет… Геринг, тот вообще скоро лопнет.
Он невольно усмехнулся и - о, ужас! - вслед за ним постепенно улыбнулся весь зал. Геббельс, в эту минуту говоривший о патриотизме, этой плавно растекающейся улыбки не понял, но тоже улыбнулся. Настроение у Йозефа было превосходным: Лида, его любовь, ждала в уютном особнячке на окраине Берлина, и он стремился к ней всею душой.
Для открытия театра был подготовлен спектакль по сказкам Ганса Христиана Андерсена (инициатива и инсценировка Маргариты), и Лей некоторое время смотрел его вместе с залом, пока свита ни начала топтаться вокруг и покашливать, мешая всем. Из министерства экономики позвонил свирепеющий Геринг и сказал Лею, чтобы заканчивал свои "культпоходы" и ехал немедленно.
На сегодняшнее заседание был приглашен и партийный казначей Шварц, на которого вновь было пошел в атаку Гиммлер, этим летом окончательно разделивший службы СС и СД и приказом от 1 июля 1937 года оформивший функции последней. Несколько лет назад скупердяй Ксавье Шварц (а не скупердяй на такой должности и не нужен!) с относительным успехом отбился от Гиммлера, назвав "домашнюю полицию" (СД) "частным предприятием" рейхсфюрера, которое тот сам и должен оплачивать. Все, что Гиммлеру тогда удалось, - это выклянчить "временное распоряжение" Гесса на 80 тыс. марок в месяц от имперского руководства НСДАП; остальные взялась выплачивать канцелярия фюрера. Но средств оказалось слишком мало для быстро разрастающегося аппарата СД. Помог Борман. Он подтолкнул Гесса, и тот подвиг фюрера на финансирование "домашней полиции" рейхсфюрера из "Фонда имени Адольфа Гитлера", учрежденного крупнейшими монополистами Германии, которым распоряжался лично Адольф. Но опять оказалось недостаточно! Недавно тихоня Хайни договорился со Шварцем, что партийную кассу больше трясти не станет, за что Ксавье поддержит его в решении вопроса о включении бюджета СД в смету государственных расходов рейха.
Если сегодня вопрос будет улажен, то это значило бы, что следом за Герингом у кассы ГТФ встанут на законных основаниях еще и Гиммлер с Гейдрихом, то есть еще две пиявки намертво присосутся к двужильному немецкому работяге. И хотя умом Лей понимал, что так и будет, все же демарш Шварца стал для него неожиданностью. Несмотря на опять донимавший его сильный жар, он очень быстро подсчитал: примерно четверть всех социальных программ, которые он уже обнародовал на 1938 год, нужно будет сворачивать.
Самого Гиммлера на совещании не было. Сидел "хищник-аристократ" Рейнхард Гейдрих, "человек с волчьими глазами", как его окрестили его же коллеги. От него сегодня не требовалось ничего говорить, он и сидел молча.
Министр экономики Функ его терпеть не мог; министр финансов граф Шверин фон Крозиг даже в его сторону не глядел, совсем как Шахт, бывало, а шеф имперской канцелярии Ганс Ламмерс, перед тем как сесть за стол, вслух поинтересовался "а что здесь делает РСХА"? Геринг же, всякий раз как видел Гейдриха (не Гиммлера!), вспоминал, как у него выцарапали из рук гестапо - компактную многофункциональную контору, работавшую тихо, и что с ней сделал ее нынешний шеф. (Герман больше злобствовал по поводу своего бывшего детища, нежели наблюдал: в гестапо с тридцать шестого года фактически хозяйничал Генрих Мюллер.) Но окончательно настроение ему испортил, конечно же, Лей, который сначала как будто вообще не желал ехать, и только после того, как он, Герман, наорал, явился, и теперь делает вид что все происходящее его не касается. Да черт подери, опять, что ли, он комедию ломает, как в Бергхофе с таблетками?!
- На этот раз ты что перепутал? - напустился он на Лея в перерыве. - Если тут и театр, так уж никак не детский!
Лей хотел что-то ответить, но, взглянув на энергичное лицо Геринга, передумал. Его от жара слегка пошатывало, и язык опять начал заплетаться. Но удивительно четко при этом работала голова.
- Ты не идешь обедать? - спросил его Геринг, понаблюдав уже от двери, как Роберт, достав сигареты, долго глядит на них. - У тебя случилось что-нибудь?
…Герман Геринг отнюдь не был добряком, "нашим добрым Германом", как его называли наблюдавшие со стороны. Но он не был и недобрым человеком.
Тяжелая рана в пах (во время "пивного путча") и последовавшие затем годы лечения, неудач, угнетавших мужское самолюбие, сильно его озлобили. Затем потеря любимой жены Карин, почти вынужденный брак с расчетливой Эммой Зоннеман… Но после рождения дочери Эдды, такой желанной, настоящего сокровища, он как будто опять подобрел. Раздражение и злоба отступили, сосредоточившись только на некоторых людях, к большинству же Геринг сделался скорее равнодушен. Любил ли он кого-нибудь? Дочь Эдду, без памяти, сына Карин от первого брака (юноша был очень похож на мать), старшего брата Герберта по старым воспоминаниям (тот никогда его не притеснял в детстве)… Были и еще люди, к которым Герман относился с некоторой сердечностью: те, кого любила его покойная жена. Их было всего трое: Эльза Гесс, Удет и Лей. Эльза была любимой подругой Карин; Эрнста и Роберта она просто любила, а второму еще и верила. Это доверие умной и преданной жены передалось самому Герингу, хотя он, конечно, сознавал, что Лей, как азартный игрок, может в любой момент сделать ему подножку, но то в игре, в пылу борьбы… В тех же делах, где борьба шла не на плебейском футбольном поле, а по-рыцарски, Геринг мог положиться на Роберта Лея и даже на близких к нему людей. Например, совсем еще молодому тридцатилетнему Рудольфу Шмееру Геринг доверил решение большинства проблем, связанных с созданием концерна "Герман Геринг", в который вошли "освобожденные" (конфискованные) у евреев заводы. Этим процессом "освобождения" Шмеер и руководил теперь в рейхе - сложная работа, на которой заместитель Лея мог бы нажить сказочный капитал, что, собственно говоря, сам Геринг и сделал.
- У тебя что-то случилось? - спросил он Лея, который наконец закурил.
Тот отрицательно покачал головой.
- Так пойдем, - снова предложил Геринг. - У Шахта не то что в Бергхофе, кухня отличная.
Роберт снова покачал головой.
- Ты, может быть, плохо себя чувствуешь?
- Может быть.
Геринг подошел и сел рядом.
- Я сразу заметил. Ты бы сказал, а то я накричал на тебя. Извини. Позвонить Брандту?
- Нет, позже. Я немного посижу тут, соберусь с мыслями. Нужно же, наконец, решить проблему. - Он прямо посмотрел на Геринга, тот усмехнулся:
- Тебя, старина, трудно понять. В нормальном состоянии не желаешь решать, а в таком вот, да к тому же когда я сам предлагаю отложить…
- А пока ты споешься еще с кем-нибудь?
- Неправда! - возмутился Геринг. - Вздор ты говоришь!
- Может быть. Все равно откладывать некуда. Бомбардировщики нужно… делать, а не трюки показывать.
Геринг пожал плечами: "С этим кто же спорит?"
- После обеда и поглядим. А сейчас мне… подумать нужно.
Ночью в Бергхоф позвонил доктор Брандт. Он как мог осторожно обрисовал Гессу ситуацию с Леем. Консилиум лучших столичных врачей никак не мог поставить диагноз и начать лечение.
- Вы сами решите, как сообщить вашей сестре, но, боюсь, что ей лучше… поторопиться.
У Рудольфа похолодело в груди. Если энергичный, неутомимый оптимист Брандт говорит такое…
- Но что-то вы делаете? - спросил он.
- Я взял на себя ответственность и назначил лечение. Все видимые мне симптомы дают картину общего заражения крови.
- Постойте!.. - Рудольф на мгновение зажмурился: что-то промелькнуло в его сознании, что-то очень важное, но чересчур быстро. - Если я вспомню, я вам позвоню.
Он положил трубку и походил по комнате, сильно стиснув виски. Бесполезно… Если снова мелькнет, то только само, конечно.
Гесс оставил жене спокойную записку, сославшись на какое-то дело, и тут же сел в самолет. И внезапно уже в воздухе, вспышкой, возникло перед ним широкое лицо Бормана, что-то говорившего Лею… в оранжерее. То это или нет, Рудольф не стал анализировать, но, едва переступив порог берлинской клиники Карла Брандта, позвонил Борману. Мартин перебил его после первых же фраз: доктор Лей сильно уколол руку в цветочной оранжерее в день рождения леди Юнити и он, Борман, сразу предупредил его о возможности инфекции, но тот проигнорировал. Таким образом, диагноз Брандта был подтвержден. Врачи сразу развили бурную деятельность, а усталые Геринг и Ламмерс поведали Гессу печальную хронику минувших вечера и ночи, когда все еще пребывали в растерянности и уже начали подумывать о "пышных похоронах".
- Ты не представляешь, что это было, - жаловался Геринг, всю ночь вместе с Ламмерсом остававшийся в клинике Брандта. - Я ему говорил: поезжай домой, ты болен! Сто раз повторил - потом, после все решим. Но ведь упрямый, как баран! После перерыва попросил слова… Стенограммы я пока забрал - после поймешь, почему. Ну, а когда потерял сознание, веришь ли, мы об него буквально обожглись. Раскаленная печь какая-то! Живой огонь.
- Да еще эти господа тут всю ночь руками разводили, - ворчал Ганс Ламмерс. - По какой, спрашивается, логике ничего не делать лучше, чем делать хоть что-нибудь?!
Геринга попросили к телефону. Накануне вечером он отправил одного из своих асов в Лондон за каким-то новым препаратом, о котором Брандт говорил, как о "соломинке". Препарат только что доставили.
- А если не поможет? - спросил Гесс вышедшего к ним Брандта. Тот покачал головой. Едва войдя, он быстро поискал глазами Маргариту и, не найдя, как будто еще больше озаботился.
- Все в воле божьей, - отвечал врач и, кивнув всем, снова вышел.
Странные слова в устах атеиста и бригаденфюрера СС ни у кого сейчас не вызвали удивления.
Вообще это был странный день, странный прежде всего тем, что никто из находящихся в клинике Брандта не глядел на часы. Время измерялось сообщениями врачей - сдержанными до безнадежности.
Чтобы как-то отвлечься, Гесс ушел в кабинет Брандта читать переданные ему Герингом уже расшифрованные стенограммы заседания Финансовой комиссии. В основном, в них не оказалось лично для него ничего нового, поскольку позицию Лея в отношении поддержки фундаментальной науки он знал и разделял, однако, когда приехал Гитлер, Рудольф все же убрал документы подальше: над ними еще предстояло поразмышлять, прежде чем показывать фюреру.
Гитлер был раздражен и расстроен. Он уже знал всю историю от Бормана и от Феликса Керстена, который считал себя отчасти виновником случившегося с Леем, поскольку сделанный им массаж сыграл свою роль.