Зима была мягкой и снежной. Температура не опускалась ниже -5°, и постоянно порхали крупные голубоватые снежинки, казавшиеся теплыми, как клочки кроличьей шерсти.
И время двигалось так же мягко, как будто обтекая тех, кого согласилось побаловать, позволив почти забыть о себе.
Борман пустил подъемник к "Орлиному гнезду", и шестого днем они всей бергхофской компанией опробовали его, взяв с собой даже Буца. Однако возвращаться в это холодное великолепие вечером у всех пропало желание. В Бергхофе, поблизости от дома, имелся и еще один "Чайный домик" - недавно выстроенный красивый павильон из двух смежных комнат, обширной прихожей и комнаты для дам, с чудесным видом из широких окон на готический Зальцбург. Это была теплая "уютная" экзотика, вполне подходящая для празднования в немногочисленном обществе.
Еве очень хотелось, чтобы взяли с собой детей - Анхен и Генриха, - они ей очень нравились.
"Умные дети", - отзывался о племянниках и Гесс. Накануне он был поражен тем, как семилетняя Анхен играет со своим кузеном Буцем: вложив указательные пальцы в ладони малыша и дождавшись, когда он сожмет кулачки, она начинала потихоньку приподнимать младенца так, что вскоре он висел, крепко уцепившись, как обезьянка, согнув в локотках свои ручонки, и был очень доволен. (Рудольф тоже попытался было так поупражняться с сыном, но пальцы взрослых чересчур толсты.)
Но совершенно поразило их с Эльзой вот что: стоило только Эльзе (и всем взрослым) на минутку выйти из "детской", то есть оставить детей с Буцем одних, как они тотчас же садились возле его кроватки с высокими стенками, сложив руки на коленях, и принимались с ним разговаривать, не делая ни малейшей попытки до него дотронуться. И ведь никто их такому поведению не учил - это Рудольф и Эльза знали точно.
Любопытно было Рудольфу и наблюдать, как Роберт играет со своими двойняшками (или они с ним - как угодно). Сначала он думал, что Лей таким способом проходит с ними курс мировой истории, но затем понял, что все глубже, сложней.
- Это что, способ воспитания? - как-то спросил он Роберта.
- Просто мне с ними интересно, а им - со мной, - пожал плечами тот. - Хочешь попробовать? - предложил он. - Ты в детстве Купера читал?
Кто в детстве не читал Фенимора Купера?!
Рудольф попробовал и… втянулся. Теперь они вчетвером "охотились на бизонов", проводили караваны переселенцев через горящую прерию, состязались в ловкости и искусстве стрельбы с благородными индейцами и вместе с ними обороняли "форты" от злокозненных англичан. Любимцем детей был Чингачгук; именно он всегда выходил победителем из стычек с бледнолицыми.
- Как же ты после этого станешь внушать детям расовое превосходство? - иронизировал Гесс вечером шестого, когда они все уютно устроились в "Чайном домике" у камина.
- А сам-то ты в детстве во что играл? - отвечал Лей.
- Да в то же самое, - улыбнулся Рудольф. - В индейцев, в рыцарей, в Великую Французскую революцию…
- И с кем же из якобинских вождей ты себя идентифицировал?
- Постой, не отвечай! - вмешалась Маргарита. - Пусть сам догадается.
Лей подумал и пожал плечами:
- Знаешь, Руди, я скорее вижу тебя на скамьях Жиронды.
- Зато ты уж точно был Робеспьер, - хмыкнул Гесс.
- Вот кого всегда терпеть не мог! Позер, лицемер, зануда… Возьми любую речь: две трети - перечисление собственных заслуг. Скучнейшая личность! Так кем же воображал себя Рудольф? - обратился он к Маргарите.
- Догадайся, - настаивала она.
- Если Дантоном, то я, значит, ничего не понимаю. А если Маратом, то… твой брат с тех пор сильно переменился.
У Греты пропала улыбка. Эльза, быстро взглянув на мужа, опустила глаза. Но ни Гесс, ни Лей ничего не заметили. Рудольф, напротив, улыбнулся:
- Возможно. Но мне в этом человеке всегда импонировала искренность.
- Любопытно, а кем видел себя фюрер? - задумался Роберт.
- Он мне как-то признался в Ландсберге, что революционеры его раздражали, потому что их было слишком много, а должен был появиться один. Он и появился.
- Бонапарт или Наполеон? - спросила Эльза.
- Наполеон, конечно. Бонапарт был еще "одним из".
С Адольфом все было понятно, но Роберта интересовала Маргарита. Он вопросительно посмотрел на нее. Она поняла его взгляд:
- Да, у меня был среди революционеров свой герой. Один, любимый. Он им и остался. Но кто - никогда и никому не скажу.
- Ну, я-то знаю… - начал Гесс.
- А вот интересно, будут ли когда-нибудь играть в нас? - перебил его Лей, которому нравилось самому разгадывать свою Гретхен. - Я так полагаю, что будут. Если победим, конечно.
- Разве играют только в победителей? - тихо возразила Маргарита. - А как же Гракхи? Проиграли не только они, но и их идея, на тысячелетье.
- Они были романтики, как и мы, - ответил Гесс. - Дети всегда играют в романтиков.
- В романтиков по сути, а мы… - начала она.
- А мы своими разговорами утомили Эви, - прервал ее Роберт. - По-моему, самое время напоследок потанцевать.
Праздничный вечер был давно окончен; остальные гости разошлись, и они остались в павильоне впятером: мужчины удобно устроились у потрескивающего камина, им было лень двигаться; Эльза и Грета остались с ними, и Ева осталась - ей было так хорошо! Но пришлось подниматься все-таки. Лей сел к роялю, который днем Борман распорядился внести в павильон, и заиграл вальс; Гесс пригласил Еву, Эльза закружилась с Маргаритой, потом пары перемешались и кружились, кружились под нежный вальс…
- Для чего ты спросил, будут ли играть в нас? - поинтересовался у Лея Рудольф, когда они брели по заснеженной дорожке от павильона к дому, позади дам.
- Мне интересно, - отвечал тот. - А тебе, скажешь, нет?
- Мы уже вошли в историю, старина, а история - это такая пьеса, которая всегда кем-нибудь играется.
- Попробовать, что ли, завтра, - задумчиво произнес Лей. - Поиграть с детьми в "пивной путч", или в "Ландсберг" или… (он едва не сказал - в "ночь длинных ножей")… в "пожар рейхстага"?
- Не понимаю, над чем ты иронизируешь, - пожал плечами Гесс. - Гракхи да краснокожие - это прекрасно, но пора бы твоим детям узнать и о нас.
- Разве я иронизирую?
Они некоторое время шли молча.
- Я так привык к твоим сарказмам, Роберт, что вижу их даже там, где… - Он остановился и пристально взглянул на Лея. - Или я ничего не понимаю, или ты сильно переменился.
Оба заметили, что Маргарита задержалась у двери и смотрит на них.
В спальню она вошла прежде Роберта и, взяв со столика несколько листов и быстро пробежав глазами, в двух местах исправила что-то. Роберт, увидев, что она делает, был поражен:
- Когда же ты успела… сегодня?
- Успела, - улыбнулась она.
Маргарита переводила для него "Бесов" Федора Достоевского, по десять-двенадцать страниц в день, которые он с жадностью каждый вечер прочитывал.
Маргарита, с детства знавшая французский и английский, за последние годы выучила еще итальянский, испанский, что не составило труда, и русский, которым она сама теперь занималась с детьми. На вопрос Роберта, к чему понадобился русский язык, она отвечала (в одном из писем): "Судя по всему, Россия должна сыграть в нашем ближайшем будущем не последнюю роль. Или я ошиблась?"
- Послушай, я вчера кое-что заметил на полях, - сказал Роберт, уже улегшись и взяв листы. - Ты что-то зачеркивала… Это были стихи?
Она неопределенно пожала плечами.
- Ты пишешь стихи? - прямо спросил он.
Грета присела на постель, сложив руки на коленях.
- Я… ничего не правлю, просто записываю. Я… не поэт. Зато когда перевожу, - она оживилась, - много переделываю. То, что ты видел на полях, это - из Пушкина. Я искала рифму.
- Получилось?
- Не знаю. Хочешь послушать?
Он кивнул. Грета достала из тумбочки тетрадь:
- "Но вот уж близко… Перед ними уж белокаменной Москвы, как жар, крестами золотыми горят старинные главы… - Она читала, не отрывая взгляда от тетради, но не видела написанного: она все помнила наизусть. - Ах, братцы, как я был доволен, когда церквей и колоколен, садов, чертогов полукруг открылся предо мною вдруг! Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось! Вот окружен своей дубравой Петровский замок. Мрачно он недавнею гордится славой. Напрасно ждал Наполеон, последней славой упоенный, Москвы коленопреклоненной с ключами старого Кремля, нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою! Не праздник, не приемный дар - она готовила пожар нетерпеливому герою! Отселе, в думу погружен, глядел на мрачный пламень он".
Грета читала по-французски. Перевод был превосходный - Роберт это оценил. Конечно, это был очередной "воспитательный акт" с ее стороны, но сейчас ему не хотелось об этом думать.
На его лице не было иронии, и она решилась прочесть ему четыре строчки, над которыми она промучалась месяц, без конца исправляя что-то. Ей хотелось, чтобы они вышли у нее по-немецки. И она прочла:
- Умом Россию не понять. Аршином общим не измерить. У ней особенная стать. В Россию можно только верить.
- Это не Пушкин, - заметил Лей. - Нет его мудрости, только чувство. Чье это?
- Федор Тютчев. Вот еще, его же:
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
- Это хорошо, - кивнул Роберт. - Жаль, что такое короткое. Мог бы получиться красивый романс.
- Я подберу стихи. Напиши музыку, - живо предложила Маргарита.
- Хорошо, но - на твои стихи! Договорились?
У нее счастливо блестели глаза:
- Договорились! Ты не передумаешь?
- Обещаю.
Закончив читать главу из "Бесов", Роберт неожиданно обнаружил на постели вчетверо сложенный листок. По-видимому, он так увлекся, что не заметил, как она его положила. Он развернул.
Пыль и песни по дорогам
Под гитарное рыданье.
Для чего же вам изгнанье
Из страны любимой Богом?И куда вы все бежите,
От дорог изнемогая,
Разрывая жизни нити,
Не щадя и забывая?Что вам мило в этом мире,
Что ласкает ваши руки?
Неужели только звуки,
Ваши пламенные звуки?Нет безумцу оправданья.
Нет пощады и прощенья.
Только вечное метанье,
Бесконечное мученье.Ах, маэстро, вы смеетесь:
"В этом мире все так зыбко!"
Не сдаетесь, не сдаетесь,
И ликует ваша скрипка!Ах, маэстро, в этом мире
Нет иного упоенья,
Только вечное метанье,
Бесконечное движенье!
"Я ничего не правлю, просто записываю", - сказала она. А он вспомнил, как полтора года назад, во время их поездки с детьми по Италии, она в Парме, на вилле Гайона, долго стояла у склепа, что-то рассказывая двойняшкам. Пахло кипарисами, и Анхен, то и дело задирая головку, вглядывалась в крупные буквы на фронтоне - НИККОЛО ПАГАНИНИ. Роберт не слышал того, что говорила Маргарита детям, - он мог только догадываться. Перед тем они вчетвером (без охраны), счастливые, долго бродили среди никнущих виноградников, вдыхали нектарный аромат апельсиновых и лимонных садов; поднимаясь все выше по склонам, любовались серебристыми массивами оливковых рощ, алыми полями тюльпанов… Из всех возможных маршрутов для их коротенькой поездки Маргарита выбрала именно этот - один их тех бесчисленных, беспокойных и трудных, что некогда проделала семья Паганини из родной Генуи на север, в Кремону, где испокон веков обитал почтенный род Страдивари и где маленький Никколино получил из рук чудака и мецената графа Козио свою первую настоящую скрипку.
Роберт перечитал стихотворенье. Паганини всегда странствовал. Он был изгнанник, проклятый церковью, осуждаемый людьми и боготворимый ими, неутомимый и странный эмигрант своего времени.
Роберт молча, вопросительно посмотрел на вошедшую Маргариту. Он поймал себя на том, что ждет объяснений. Она поняла и улыбнулась с досадой:
- Вот видишь - я не поэт.
"Это я разучился понимать музыку", - хотел сказать он, но промолчал и, сложив листок, убрал его в папку с документами, постоянно дежурившую на столике у постели. На папке, в углу, стояла пометка "срочное".
В ней лежал только один документ - план по сокращению социальных мероприятий на 1938 год, а теперь добавился и этот листок со стихами, на которые он обещал написать музыку.
Утром Гесса и Лея разбудил звонок Гитлера. Фюрер говорил с каждым монологами, в основном ругался.
Зайдя перед завтраком в кабинет Рудольфа, Эльза увидела у него на столе "Дер Штюрмер" - толстую иллюстрированную газету воинственного антисемита Юлиуса Штрайхера, которую вместе с другими газетами доставляли в Бергхоф. "Дер Штюрмер" заказал лично фюрер, но едва ли просматривал пару номеров в год; остальные ее и в руки не брали.
Каким образом раскрытая "Дер Штюрмер" среди бумаг Рудольфа связана с внеурочным звонком Гитлера, Эльза узнала от Лея, который отнесся к ситуации несколько иронически. Оказалось, что Штрайхер в очередном номере своей газеты прямо обвинил Геринга в импотенции, назвав его дочь Эдду "плодом искусственного оплодотворенья". По этому поводу фюрер и потребовал срочно "сформировать внутрипартийное мнение" - от Гесса в качестве "совести партии", от Лея как главы ее орготдела.
- Я предупреждал Геринга, что Штрайхер ему ни Мильха, ни прочих семитских вольностей не простит, поскольку считает их личным оскорблением, - пояснил Роберт Эльзе за завтраком. - Вот на личное он и ответил личным.
- Перестарался, - проворчал Рудольф.
- Безусловно. Теперь Герман не успокоится, пока не загонит "старого бойца" за Можай.
- За что? За последовательность и принципиальность? - глядя в тарелки сидящих рядом детей, заметила Маргарита.
- За клевету, - отвечал Рудольф. - Против Штрайхера уже возбуждалось несколько аналогичных дел. Однако… - Он посмотрел на Лея.
Тот кивнул:
- Да. Герингу суетиться не положено. Посоветуем ему стать выше.
Таким образом "внутрипартийное мнение" было сформировано и доведено до сведения Гитлера, вполне совпав с его собственным.
Герингу "мнение из Бергхофа" передал Лей. Гесс был свидетелем этого разговора, во время которого Роберт несколько раз набирал воздуху в легкие, утирал пот со лба и возводил глаза к потолку.
Геринг не просто бесновался, это была истерика. Штрайхер ведь сознательно, своими толстыми пальцами зажал самый болезненный его нерв, ржавым железным прутом провел по певучей струнке, почти порвав ее… Немыслимо! А эти "отпускники" из бергхофского гнездышка советуют "пренебречь", "быть выше", "проигнорировать"…
Это значило, что предстоит долгая, скрытая, медленная месть, может быть - на годы, вместо того чтобы одним ударом с воздуха сравнять с землей зловонное штрайхеровское гнездо.
Ни "теоретикам из Бергхофа", ни стоящему за ними Адольфу Геринг этого декабрьского утра до гроба не простил.
В таком настроении и состоянии духа Герман и углубился в изучение "дела Бломберга", главнокомандующего вермахтом, которого Гитлер хотел срочно заменить.
Фюрер сразу дал понять, что убрать опытного, авторитетного фельдмаршала следует по "моральным соображением". Аппарат Гиммлера третий месяц "копал" под Бломберга, но лишь недавно "попал в главный корень", как выразился Генрих Мюллер, отрывший в архивах нужный компромат на молоденькую секретаршу, а ныне невесту командующего Еву Грун. Для страховки "раскопки" велись руками мелких чиновников, которые, извлекая на свет черепки и кости, конечно, не ведали, какая цивилизация здесь погибла.
Всего несколько дней назад Имперский директор уголовной полиции Артур Небе разложил перед своим приятелем полицай-президентом Берлина Гельдорфом веер из порнографических снимков фройлейн Грун, правда… не Евы, а некой Марии Луизы. Но на эту "деталь" Гельдорф закрыл глаза, поскольку сроки поджимали, а иначе "попасть в корень" не удалось.
Гельдорф, однако, не мог решить, открыть ли на "деталь" хотя бы один глаз Герингу (самому метившему в главнокомандующие), и решил посоветоваться с Кейтелем, то есть предоставить решение ему, благородно приняв во внимание тот факт, что сын Кейтеля на прошлой неделе женился на дочери Бломберга. Нужно отдать должное принципиальности Кейтеля!! Вместо того чтобы сверить две бумаги, подтвердив неидентичность двух Грун, и таким образом, всем отмыться, отважный генерал посоветовал Гельдорфу идти к Герингу "со всеми документами", что тот и сделал.
Геринг на "деталь" даже не прищурился, а рассмотрел все очень внимательно и тут же сделал "заказ" на Фрича, командующего сухопутными силами. Геринг в тот же день вызвал к себе Генриха Мюллера и "припомнил", как году в тридцать четвертом-тридцать пятом, еще будучи сам во главе гестапо, видел донесение агента Шмидта, шантажиста, выслеживающего гомосексуалистов со средствами, в котором упоминалась фамилия Фрич.
Мюллер оперативно поручил дело "мяснику" Мейзингеру. Тот допросил Шмидта. Шмидт засвидетельствовал, что речь шла именно о генерале Вернере фон Фриче, и даже представил расписку генерала в выплате ему, Шмидту, круглой суммы "за сокрытие факта".
Геринг был сейчас так зол и расстроен последними неприятностями, что забыл собственный печальный опыт с поджогом рейхстага, смехотворной по своей неподготовленности акцией, как и данное себе тогда слово никогда впредь не отбрасывать своей величественной тени на сомнительные дела.
Немного успокоившись, Геринг навестил Верховного судью партии Вальтера Буха (тестя Бормана) и в ультимативной форме потребовал назначить специальную партийную комиссию для проверки финансовых операций Штрайхера. Бух был не чета робеющим генералам и стелиться ни под Гиммлера, ни под Геринга не стал бы. Он и сам вдоволь нарыл себе компромата на погрязших в коррупции высших вождей. И Бух согласился, добавив к имени Штрайхера еще несколько имен кандидатов на судебную скамью, в частности рейхсляйтера Лея. На том и порешили.
Геринг уехал справлять рождество в Каринхалле - роскошное имение, обустроенное им с особым старанием и размахом в честь своей покойной жены. Уехал раздраженный, затаив обиду и боль. Даже присутствие малышки Эдды утратило прежнее очарованье. Словно и его дочь запачкали у него на глазах, не позволив ему, отцу, умыть, очистить своего ребенка.
Геринг не отвечал на звонки, надолго уезжал в санях в лес, на охоту. Но накануне Рождества в Каринхалле позвонил фюрер.
- Герман, вы нужны нам, - сказал Гитлер. - Мы вместе прошли этот адский год. Мы стояли плечом к плечу, отражая удары врагов, как триста спартанцев, вокруг… идеи. Мы должны поднять бокалы за будущее, не размыкая цепи. Мы ждем вас, дорогой друг.
"….Я еду в Берлин… Ты помнишь мою ломку в Конрадсберге в двадцать седьмом году, и как я выходил из нее? Тогда страдало тело… Сейчас, приняв наркотик живых чувств, я переживаю ломку души…"
Из письма Германа Геринга брату Герберту,
Каринхалле, 24 декабря, 1937 года.