Сколько тонкого расчета и хитроумного коварства припишут после этому поступку "рабочего вождя"!
Через семь лет, при обстоятельствах чрезвычайных и толкающих к оправданиям, Лей сам дал объяснение, которому можно доверять: "Нет, это не было актом даже внутреннего сопротивления. Я был настолько вымотан, что решил положиться на судьбу. Если бы меня отстранили и даже судили, я не испытал бы сожаления, зная, что, теряя, приобретаю несравнимо больше".
Последние три слова остались загадкой для адвокатов, истолковавших их по-своему. Но все загадки когда-нибудь проясняются.
В самолете Геббельс играл с детьми в какие-то математические игры на пальцах; двойняшки быстро сдавались и проигрывали, но Давид держался долго и был достойным соперником. Играющие производили массу шума. Геббельс вел себя несколько странно: громко хохотал, страстно объяснял что-то, спорил на равных с одиннадцатилетним мальчуганом… Маргарита понимала, что у Йозефа просто до предела взвинчены нервы. Но дети, конечно, ничего не замечали и радовались игре.
Этим утром Геббельс попросил у фюрера аудиенции. Вероятно, он выбрал не лучший момент, но еще вероятней, что лучшего для него уже и не предвиделось.
Гитлер принял его настороженно, в присутствии Бормана, но через пару минут все же попросил Мартина перейти с бумагами в соседний кабинет.
Геббельс, не глядя в стеклянно-прозрачные глаза Адольфа, изложил суть дела: он был с фюрером на всех этапах борьбы; он делал все, что было в его силах, но теперь в нем, похоже, перестали нуждаться. Он воспитал себе достойного заместителя в лице, например, Наумана. Он сам, конечно, тоже готов служить общему делу, но, может быть, на другом посту, где-нибудь в дружественной стране, в Японии к примеру.
Геббельс сделал паузу и посмотрел на Гитлера. У того в лице ничего не переменилось. Холод и скука. Йозефа слегка бросило в жар.
Он продолжал, сказав, что Магда хочет развода и он не намерен этому препятствовать, потому что чувствует свою вину перед ней. Да, он полюбил другую женщину и хотел бы связать с ней свою судьбу, а какова эта судьба, будет зависеть от воли фюрера. Он, Геббельс, ко всему готов.
Гитлер молчал. Озноб у Геббельса перешел в нервную дрожь; голову охватило пламя. Гитлер знал силу своего молчания и продержал в нем Йозефа не меньше трех минут.
- Рейхсминистр и вождь не может позволить себе подобное поведение, - наконец произнес он. - Никаких разводов. Никаких романтических чувств и дружественных стран. Мы стоим у границ Европы! Мы на грани войны со всем миром!.. Едва ли мне нужно излагать вам свою волю - вы ее знаете. Работа и очищение от всего, что ей мешает! Заместителей много, но Геббельс один. Вы должны немедленно порвать с этой женщиной. Это мой приказ, и он должен быть выполнен.
Еще помолчав, Гитлер приглушил звон металла:
- Как смягчить этот удар неповинной женщине, позаботятся ваши друзья. Но вы с ней больше не должны видеться, ни при каких обстоятельствах.
Зазвонил телефон. Это Борман, по договоренности, сигнализировал о том, что прошли отпущенные на аудиенцию десять минут.
Гитлер встал. Геббельс тоже. Они несколько секунд стояли друг перед другом, но их взгляды ни разу не пересеклись.
"Друзьями", которым предстояло позаботиться о "смягчении удара" Бааровой и об остальном, стали полицай-президент Берлина граф Вольф фон Гельдорф (после безобразной истории с компроматом на Бломберга крепко и над многим призадумавшийся) и… Геринг. Гельдорфу, как человеку деликатному, было поручено побеседовать с девушкой. Геринг же, если Геббельс будет настаивать на последней встрече, должен был предоставить для нее свой дом. И сам присутствовать, не оставляя влюбленных без свидетелей.
Поручение показалось Герингу препротивным, но и забавным одновременно, и он согласился.
О развитии этой истории нет достоверных сведений - только домыслы; на поверхность вышел лишь финал.
Когда двадцать девятого Геринг вернулся из Бергхофа, ему позвонил Гельдорф и сообщил, что Баарова требует разговора с Геббельсом, в случае же отказа угрожает покончить с собой.
Сам гауляйтер все это время находился дома, никого не принимал и нигде не показывался.
У Йозефа не было друзей. Прежде его это не беспокоило. Но сейчас оказалось, что ему некому даже выговориться. Разве что матери? Чтобы она снова принялась причитать над ним: "ты мой маленький" да "ты мой бедненький"?! Была еще Магда. Всегда выслушивавшая, утешавшая… Как, однако, неприятно оказалось лишиться ее!
О Лиде он заставлял себя не думать. По тому, как говорил с ним Гитлер, Йозеф понял, что выбирать ему предстоит не между женщинами или странами, а между жизнью и небытием. Лет пять назад он, возможно, еще мог бы уехать, "выйти из игры", затеряться, как это сделал Пуци, но теперь он… кентавр. Ему уже нет места в табуне - чересчур заметен.
Чтобы избавить себя от болезненных эмоций, он несколько раз принимал снотворное и трое суток практически проспал.
Когда неожиданно позвонил Геринг, Йозеф даже не сразу понял, чего от него хотят. Геринг объяснил, что Баарова требует последнего свидания.
- Я п-перезвоню, - с трудом произнес Йозеф.
Его точно ударило упругой волной. Эта девушка - такая родная, доверчивая, вся открытая ему и такая нестерпимо похожая на Хелен - как будто уже стояла за дверями, готовая шагнуть навстречу. Разве такое по силам ему? Снова уснуть, ничего не знать, не чувствовать - вот что он только и может сейчас, чтобы потом как-нибудь выбраться и снова начать дышать, жить…
Но совсем отказаться от последнего разговора было бы нелепо, стыдно… хотя бы перед Герингом. Он перезвонил, сказал, что хочет поговорить с ней по телефону.
- По телефону или лично вы станете говорить - не важно. Но сделать это вы должны из моего дома, - вкрадчиво (конечно, с ухмылкой) произнес ненавистный Геринг. - Приезжайте.
Йозеф поехал. Лида в это время находилась дома, после беседы с Гельдорфом она ждала, когда им, наконец, позволят увидеться.
Когда раздался звонок, она не сразу узнала его голос - глухой, как из трубы.
- Я звоню из дома моего товарища по партии Геринга, - начал Йозеф. - Я должен тебе сказать… Я хочу сказать… - Он запнулся.
Геринг, сидевший в кресле, встал и вышел. Геббельс, белый, с трясущимися губами и ледяными руками, был ему противен. Но еще неприятней было воспоминание о собственных трусости и слабости, сломавших в нем решимость расправиться с оскорбившим его Штрайхером и вынудивших пожать тому руку.
Помимо необходимости перетерпеть боль, Йозефу еще предстояло как-то сохранить лицо, то есть попытаться придать общей картине максимум черных тонов, чтобы партийные остряки все не обратили в смех. Ему, самому все и всех высмеивавшему, именно это и грозило теперь, и было опасней, чем прямой гнев фюрера. Смешных людей Адольф при себе долго не терпел.
Геббельс быстро проанализировал, от кого исходит главная опасность. Геринг? Но тот сам был участником и станет помалкивать. Риббентроп, которого Йозеф вышучивал "раз в неделю"? Ему, пожалуй, сейчас не до того. Розенберг? И этому не до Геббельса. Борман? Пожалуй. Лей? Слава богу, в отпуске. Штрайхер? Да, его следовало опасаться прежде других. Этот сумасшедший уже показал, на что способен. Штрайхера полезно было бы задобрить какой-нибудь антисемитской акцией…
Единственным человеком, который в первую неделю ноября встречался с затворником Геббельсом, был Генрих Гиммлер.
Рейхсфюрер приехал к деревушке Ланк под Берлином, неподалеку от которой в уютном деревянном домике Геббельс предавался меланхолии.
- Фюрер окончательно решил судьбу евреев в Германии, а мы чересчур пассивны, - сказал он. - На днях в Париже ожидается акция, после которой гнев немецкого народа должен выплеснуться наружу в стихийной форме. От вас требуется скорректировать в связи с этим вашу речь в Мюнхене и разделить ответственность.
- Почему я? - все поняв, вяло спросил Геббельс.
- Потому что больше некому. Не самому же мне на трибуну лезть, - поморщился Гиммлер. - Штрайхер чересчур одиозен… однообразен, я хотел сказать. Гесс выдвигает условия - чтобы обошлось без жертв. Требует от меня слово чести. - Гиммлер пожал плечами. - Геринг отказался. Лея фюрер сейчас беспокоить запретил. Остальные не годятся. Извините, Йозеф, но придется вам к юбилею путча собрать себя и, так сказать, вдохнуть энергию в акцию, техническая сторона которой подготовлена.
Гиммлер уехал. Геббельс опять запер все двери, но телефоны включил все-таки. Видит бог, как ему было тошно!!!
"Здравствуйте, мои дорогие!
Мы уже неделю в Ницце. Погода здесь волшебная, море такое теплое, что дети купаются. Роберт чувствует себя неважно, но это у него проходит быстрее, чем прежде. Он целыми днями с детьми у моря - я часто вижу их из окон. Сегодня он учил Давида плавать. А наши плавают, как рыбки! Роберт где-то раздобыл ручного дельфина по имени Людвиг. Это чудо природы специально обучено следить за детьми в море и играть с ними. Вообразите себе, сколько радости, веселья, смеха и счастья!
Мы никуда не ходим и ни с кем не видимся. Только море, солнце, Людвиг, детские выдумки и… бесконечное сожаление о каждой уходящей минуте. Сейчас "остановись, мгновенье!" - это крик моей души.
Восьмого Роберту нужно ехать в Мюнхен на юбилей "Пивного путча". Я решила, что мы будем с ним. Но это всего на сутки. Как только мы вернемся, я непременно снова напишу вам, уже с легким сердцем, длинное и подробное письмо. И дети напишут и нарисуют море и Людвига.
Глюкам я писала дважды. Давид, как мы и договорились, 11-го будет в Рейхольдсгрюне, на дне рождения отца.
Берегите себя, мои любимые.
Целую вас нежно.
Маргарита.
5 ноября 1938 года".
Она редко писала родителям в Александрию такие короткие письма. Она привыкла быть с ними искренней и доверять свои чувства.
Все последние годы, переживая разлуки с Робертом, страдая и мучаясь, она была счастлива, и это было главное, что отец и мать знали о ней. Это же делало их жизнь спокойной, несмотря ни на что. Маргарита же, как и ее братья, до конца готова была бороться за то, чтобы сохранить для родителей этот покой. Но если прежде подобные усилия требовались лишь от одного Рудольфа, то теперь, по-видимому, пришел и ее черед.
Что она могла им написать, чем успокоить?!
…Никогда еще, оставаясь с Робертом наедине, они не говорили так мало. Никогда еще не проводили ночи, не допуская соприкосновений, как будто боясь ощутить не желанную плоть, а холодное стекло, которое кто-то упорно ставил между ними вдоль их брачного ложа. Странное происходило и с самою плотью. Маргарита почти перестала ее ощущать. Внутри что-то выросло и заполнило собой тело. И это "что-то" страшилось близости, отторгало ее.
Он, конечно, все чувствовал. Измученный, он почти перестал спать ночами; просто лежал на спине и глядел перед собой. И она глядела, молча.
7 ноября в их особняке на берегу моря раздался телефонный звонок, единственный за все время.
Переговорив, Роберт сказал Маргарите, что только что в Париже убили барона фон Рата.
Эрнст фон Рат, третий секретарь немецкого посольства во Франции, был ее ровесником и хорошим приятелем. Только происхождение и связи позволяли ему как-то удерживаться на своем посту, да посол Вильчек, прикрывавший все его смелые высказывания и насмешки над нацистами.
Маргарита вдруг подумала: а только ли насмешками все ограничивалось и не перешел ли молодой дипломат к реальной борьбе?
- В него стрелял какой-то мальчишка, еврей, семнадцати лет, в отместку за то, что его семью якобы выселили из их дома в Ганновере. Во всяком случае, так он сам объяснил в полиции, - продолжал Лей. - Три выстрела в упор, один смертельный. Ты ведь Рата знала?
Маргарита кивнула.
- По-видимому, этот парень, Грюншпан, ждал самого посла, а не дождавшись, выпалил в кого попало. Не повезло, - закончил Роберт.
Маргариту вдруг что-то стукнуло. Она подошла к нему вплотную, но он продолжал просматривать газеты, словно не замечая ее взгляда.
- Роберт! Кто тебе звонил?
Он резко повернулся к ней:
- Гейдрих!
- Роберт… Ты можешь… что-нибудь сделать?
- П-повеситься!!!
Он ушел с детьми на пляж. Маргарита села у окна, смотреть на них и на море. Она смотрела и ничего не видела. Жаль было Эрнста, славного, честного. Его убил еврей… Еврей убил немца. Провокация это или случайность - теперь не важно. Какова будет цена?
О погромах говорили повсюду, их ждали… Они, как торф, тлели под спудом, то и дело прорываясь наружу - оскорблениями, избиениями на улицах, разбитыми витринами - повсюду, где под пластами культурных наслоений тлел этот непроницаемо-дремучий, слежавшийся, первобытный слой. Но здесь, в Германии, он казался укрытым так надежно! Ведь одно дело - тявканье с трибун, злобные статейки, глупые, позорные законы! Все это шелуха, политический мусор, легко сметаемый ветрами, всегда обдувающими Германию. Другое дело, если этот сор попал в глаза, в головы немцев…
Утром восьмого они вылетели в Мюнхен.
День 9 ноября отмечался теперь как годовщина легендарного "Пивного путча" 1923 года - самый грандиозный, значимый и торжественный праздник, кульминация всех годовых торжеств.
Маргарита никогда не посещала этих мероприятий, обычно пережидая их где-нибудь на максимальном отдалении. Но теперь удержать детей дома в переполненном людьми, гремящем и поющем Мюнхене оказалось невозможно. Генрих прямо заявил свои права: "Там папа и дядя Рудольф, я тоже хочу". Анна его поддержала.
Маргарита привезла детей сразу на Одеон-плац, где уже горело 240 светильников, по числу нацистов, погибших до 1933 года. Колонна "старых бойцов" еще двигалась от пивной "Бюргерброй", и вскоре стала видна ее "голова" - первая шеренга, в которой были Гитлер, Геринг и Гесс. Перед фюрером шествовал Юлиус Штрайхер со "знаменем крови". В шеренге фюрера шли его главные соратники, называемые "группой фюрера", через промежуток, за ними, - шеренга "старых бойцов", кавалеров "ордена крови", затем - шеренга рейхсляйтеров, гауляйтеров, крейсляйтеров и так далее, по степени важности в партийной иерархии.
Когда это шествие приблизилось к площади Одеон, ударили барабанщики. Началась "последняя перекличка", которую проводили у пантеона павшим - "Фельдхернхалле", около которого стоял в траурном строю Гитлерюгенд. Все смолкло. Геринг в эффектной тишине выкрикивал поочередно шестнадцать имен погибших в 1923 году нацистов, а мальчики отвечали звонкими голосами: "Здесь!" Затем к пантеону возложили гигантские венки. Начались речи, и первой - речь фюрера. Все это выглядело красиво, умиляло, хотя тех шестнадцать погибших едва ли кто помнил в лицо.
Дети глядели восторженно, старались подпевать, запоминая слова "Хорста Весселя". Генриху очень хотелось пройти в колонне с горящим факелом, но этого намерения не поддержал даже отец. Лей сказал сыну, что "прежде чем что-то делать, нужно понять, что ты делаешь" и что здесь "не карнавал". Мальчик не принял этого объяснения и продолжал настаивать. Он проявил небывалое упорство и самостоятельность, обратившись напрямую к Шираху, попросив позволения ему с другом встать в колонну.
Маргарита видела, как Ширах с улыбкой кивает; видела удовольствие на лице Роберта, наблюдавшего за этим проявлением характера сына, но не вмешалась. Она понимала, что сейчас должно произойти.
Генрих не взял факела и не встал в колонну Гитлерюгенда. Сын вернулся к ней как побитая собачонка. Давид стоял рядом с пылающими щеками.
Вечером, уже лежа в постели, Анна рассказала матери, как все произошло. Генрих собирался пойти и взять два факела, но Давид его остановил. Он сказал, чтобы Генрих взял только один факел. Генрих сказал, что один он идти не хочет, и стал уговаривать друга. Но Давид сказал, что он не может взять факел и встать в колонну, потому что он еврей. Генрих не поверил и спросил Шираха, может ли встать в колонну еврей. Ширах ответил, чтобы Генрих не беспокоился и еврея в колонне, конечно, быть не может. И Генрих сразу тоже расхотел идти и сказал, что у него голова болит от дыма.
- Мама, а почему еврей не может встать в колонну с теми мальчиками? - спросила Анна, закончив свой рассказ. - Потому что евреев все бьют, а они не дают сдачи? Но Давид сильный. Он гордый! Если бы он подрался с теми мальчиками, то побил бы их!
Маргарита, поцеловав дочь, обещала поговорить с ней завтра.
Наступала ночь с 9 на 10 ноября 1938 года…
Геббельс уже произнес свою речь с прямым призывом отомстить евреям за убийство Эрнста фон Рата.
Гейдрих уже подписал приказ о том, что "полиция должна обеспечить соблюдение инструкций".
"Во всех землях, - говорилось в этом приказе, - должно быть арестовано столько евреев, а в особенности богатых, сколько может быть размещено в имеющихся в наличии тюрьмах. В настоящее время должны быть арестованы только здоровые и не слишком старые мужчины. После их ареста следует связаться с соответствующими концентрационными лагерями для того, чтобы как можно скорее направить их в эти лагеря".
Уже ждали сигнала "боевые отряды", вооруженные металлическими прутами, кастетами, ножами, взрывными устройствами и… мешками для товаров, которые в еврейских магазинах можно будет красть ("освобождать") в неограниченных колличествах.
И началось.
Пример подал Берлин. Удары металлического лома в витрину часового магазина на Курфюрстендам, вероятно, не были первыми, но с них могла бы начать снимать фильм об этой ночи знаменитая Лени Рифеншталь - множество часов, больших и маленьких, в первую же минуту погрома испортилось и разбилось, словно само Время отказалось двигаться дальше и нарушило свой ход. Лени любила аллегории, такие кадры ей бы удались. А дальше…
Били витрины и окна домов. Страшно, зверски избивали людей. Выстрелов почти не было. Забивали стальными прутами, кастетами, дубинами, наносили раны ножами и даже… вилками, обыкновенными, столовыми.
Вытащив намеченную жертву под свет фонаря или горящих факелов, били долго, показательно. Часть "боевого отряда", разойдясь по ближайшим домам, собирала соседей; им тоже давали палки и прутья и позволяли или приказывали бить. Многих арестованных били по дороге к тюрьмам, причем, как и было оговорено в приказе Гейдриха, - "здоровых и не слишком старых".
Старых же в тюрьмы не возили. Их калечили и бросали в разгромленных домах. Так же поступали и с детьми. Еврейских женщин тоже избивали, однако случаи изнасилования (расовое преступление) были единичны.
"Богатых евреев обдерут богатые немцы", - говорили простые берлинцы и мюнхенцы и тащили из магазинчиков своих соседей-евреев все, что попало, - посуду, белье, дешевые сладости, домашний скарб.
Наутро многие опомнятся, понесут добро обратно. Приютят оставшихся без крова, накормят перепуганных, рыдающих детей… Придут в себя… и постараются забыть. Хотя бы на время.