А ночь была лунная… Зрелище битого стекла, засыпавшего улицы немецких городов и отражающего раздробленный свет небесных светил, навеяло красивое название для этой ночи не на поэтического Геббельса, а на министра экономики Вальтера Функа: именно ему принадлежит идея оставить ее в анналах истории, как "Хрустальную". Правда, в отчетах по его и другим министерствам она проходила, как "ночь битых стекол", но историки предпочитают красивые названия, энергично контрастирующие с безобразием сути.
Проводимое Гитлером торжественное совещание руководства НСДАП закончилось около полуночи. Большинство разъехалось, но в Коричневом доме оставались все вожди - своего рода оперативный штаб.
Гитлер играл в полное неведение. В такое же полное неведение позволено было сыграть Гессу, Герингу, Лею, Риббентропу, Отто Дитриху, Борману, Функу, Ламмерсу, Гиммлеру и Гейдриху; остальным - лишь в частичное.
Главным инициатором, вдохновителем и едва ли не техническим руководителем был назначен Геббельс.
Неведение игралось до трех ночи, когда Геббельс, наконец, объявил, что "стихия народного гнева охватила всю Германию, и полиция бессильна".
Гитлера, Гесса, Геринга, Лея и Гиммлера при этом не было: они уже разъехались по домам. Четверым последним, впрочем, "сообщили" о происходящем; фюрера же "беспокоить" не стали, так как он уже удалился в спальню.
Коричневый дом ярко освещенными окнами одобрительно взирал на мюнхенские погромы. Наутро Гитлер собирался вылететь в Бергхоф. Самым неприятным последствием могла стать реакция в мире.
Пока вожди играли неведение, их охрана обсуждала происходящее. (Охрана в эту ночь была усилена.)
В доме Лея один из постов внутренней охраны располагался так, чтобы постоянно держать в поле зрения двери в спальни детей. Охранники были уверены, что дети крепко спят, и говорили между собой, не выбирая выражений. Эти бодрые парни, возможно, и не стали бы так эмоционально делиться друг с другом услышанными от своих товарищей подробностями побоища, идущего неподалеку, если бы знали, что их слушает восьмилетний мальчуган.
Генрих, взволнованный увиденным на юбилее "Пивного путча", пораженный обидой, нанесенной его другу, не смог заснуть в эту ночь. Он ждал утра, чтобы поговорить с отцом или матерью, которые все объяснили бы ему и внесли покой в его душу. Но мать уснула с каким-то письмом прямо в кресле; отца не было дома. Генрих ждал его; он часто смотрел в окна, подходил к двери и прислушивался. Так он и услышал голоса охранников, славных, улыбчивых ребят, услышал то, что они говорили:
- …обидно сидеть без дела. Я бы паре абрамов тоже объяснил, что я о них думаю.
- …похоже, ни один еврей сегодня без синяка не останется. Все к утру будут с отметиной.
- Все, да не все. Тут у хозяев, по-моему, тоже жиденок пристроился. А я вот думаю, изводить это племя, так уж начисто…
…Сердце Генриха сжималось, сжималось пока ни сделалось совсем крохотным, как узелок. Он понял: эти двое охранников, Курт и Бруно, знают, что сейчас в городе происходит что-то очень страшное, что касается всех евреев; еще они знают, что Давид тоже еврей, и поэтому "страшное" может прийти сюда. Генрих хотел броситься к матери, рассказать. Но вдруг подумал, что если он выйдет, то они, Курт и Бруно, могут войти или впустить кого-нибудь из жуткой ночи. Он понял, что ему никого не удастся позвать на помощь и нужно самому защитить друга. Он стал думать, как это сделать. Он сам маленький и слабый. Если разбудить сестру, то вдвоем они сильнее. Но было жалко ее пугать. И вообще… он же мужчина! Он должен сам справиться. Если бы достать пистолет или ружье… Когда он был маленьким, он видел много красивых ружей, висящих на стенах, но теперь их все убрали. А пистолет есть только у отца. Как же его достать? Ведь придется пройти мимо охранников…
Генрих шлепал босыми ногами по полу спальни, залезал на подоконник, прижавшись лбом к стеклу, с тоской вглядывался в ночь. Сердце свое он перестал чувствовать - оно теперь сделалось огромным и пульсировало везде.
Внезапно он услышал звуки подъехавших машин, хлопки дверей… Кто-то входил в дом… Ему захотелось залезть в постель, накрыться одеялом и притвориться, что он спит, - его-то они не тронут.
Он погасил лампу, хотел задернуть шторы… Но вспомнил… Там, за этими шторами, был мир, о котором говорил однажды отец матери, когда играл музыку "моего фюрера", а он, Генрих, вот так же нечаянно подслушал.
Отец говорил, что не хочет прятаться за шторами, что ему это противно, что он любит парады… Генрих тоже ходит на парады. А теперь должен научиться и не бояться.
Звуки были совсем рядом, они приближались… Генрих перестал дрожать и испытал странную легкость. Он просто стоял и ждал тех, кто сейчас появится…
…Лей, вернувшись под утро, приоткрыл дверь в спальню сына. Еще ничего не различая в темноте, он услышал голос - пронзительный, тоненький - и едва успел подхватить метнувшееся к нему и сразу обмякшее тельце.
Время как будто забежало вперед и, обернувшись, показало немцам печальные картины разоренных, замусоренных улиц с разбитыми стеклами, сожженными остовами машин, с запахом гари и привкусом боли - картинки будущего немецких городов.
Материальный ущерб от "хрустальной ночи" превысил миллиард марок.
Доходов никто не успел подсчитать, поскольку они сразу же начали растекаться и расползаться: свои права на конфискованное у евреев имущество заявили Геринг, как "уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана", Гиммлер, считавший любые конфискации прерогативой СС, министр экономики Функ, министр финансов Шверин фон Крозиг и др. Все они спорили, делили и дружно кидались на Геббельса, обвиняя его в "превышении полномочий".
Погромы еще продолжались 10 ноября, но полиция уже начала принимать кое-какие меры: запретила поджоги, взяла под охрану некоторые объекты, арестовала нескольких погромщиков. Все это было сделано после того, как США отозвали из Берлина своего посла.
Фюрер выглядел очень недовольным. Когда судья Бух заявил, что возбуждает дело против участников погрома, Гитлер демонстративно с этим согласился.
26 самых зверских убийств были отданы на рассмотрение в так называемый особый еврейский сенат.
Из 30 членов НСДАП, привлеченных по этому делу, сроки получили 6 человек; условные сроки - трое; остальные освобождались от ответственности.
Прямой вины Буха в таком "мягком" решении нет. Этот человек был искренне возмущен учиненным беззаконием и уже 11 ноября пришел к Гитлеру с изложением своих принципов подхода к этому делу.
Гитлер принял его благожелательно. Того, чего фюрер опасался - международных санкций против Германии, - не последовало (Риббентроп заверил его, что и не последует), и диктатор снова почувствовал себя уверенно.
Но Бух не был бы Бухом, если бы с первых же минут не вывел Адольфа из себя.
Судья принес сразу два "дела" - о нарушениях в ГТФ и о погромах "хрустальной ночи". К обоим он приложил один и тот же принцип: подчиненный не может нести всю ответственность за преступление при отсутствии обвинения по отношению к его начальнику. Это означало, что в "деле" о погромах следует начать с вдохновителей и организаторов, а в "деле" ГТФ - с рассмотрения виновности руководителя, тем более что Лей полностью берет ее на себя.
Гитлер, поджав губы, начал читать "показания" Лея и, дойдя до "тарифной сетки" взяток за те или иные подряды и контракты, спрятал документ в стол. И после этого дал выход своему гневу.
Гитлер высказал Буху все. Начал "от римского права" - первых партийных расследований 20-х годов и закончил "делом Лея", когда "тупое следование букве закона вперемежку с ничего не имеющими с ним общего "принципами" создает в партии "пятую колонну" из правоведов и предателей", а "великая борьба низводится до подлого копания в грязном белье фетишизированной бабы с повязкой на глазах". И еще на четверть часа, в том же духе.
Выслушав, Вальтер Бух по-военному щелкнул каблуками и спросил, кому сдать дела.
- Никому! - рявкнул Гитлер. - Вы будете работать! Вы! Вот это "дело" я забираю и запрещаю вам даже вспоминать о нем! А вот это забирайте вы и работайте с ним! Желаю вам работать так, как это делает доктор Лей, достигая ре-зуль-та-та!!!
Взяв папку с "хрустальной ночью", Бух вышел, даже не кивнув на прощание. В соседнем кабинете все это время сидел белый, как лежащий перед ним лист, зять Борман. Его колотило. Мартин смертельно боялся раздражения фюрера, имевшего обыкновение искать новых жертв. Тут необходим был какой-нибудь рискованный и точный шаг.
Через полчаса фюрер с ближними должен был вылететь в Дюссельдорф на пышные похороны фон Рата. Борман, придав лицу озабоченное выражение, вошел в кабинет, где в кресле напротив двери сидел тяжело дышащий, гневный Адольф.
- Мой фюрер, все готовы к вылету, - доложил Борман. - Кроме доктора Лея. Он вынужден остаться.
- Что… почему? - сердито бросил Гитлер, глядя на Мартина, как на вторгшегося врага.
- У него опасно заболел сын.
Гитлер прищурился. Опустив глаза, поводил взглядом у своих ног, потом снова посмотрел на Мартина:
- Который… маленький?
- Да, младший.
Гитлер выдохнул, покачал головой. Взял телефонную трубку, подумав, велел соединить его с Гессом. Трубку взяла Эльза.
Сегодня утром, проводив вместе с матерью и сестрой Давида, торопившегося на день рождения отца, Генрих вдруг ушел в свою комнату, отказавшись от занятий и игр. Маргарита сначала подумала, что сын просто расстроен разлукой с другом, и пошла к нему, чтобы утешить и приласкать. Но едва до него дотронулась, как все в ней опустилось. Температура…
Его болезни были ее вечным ужасом, смертной тоской… Роберт знал эти состояния Греты и всегда старался их облегчить. Он сразу приехал и сам испугался, в особенности диагноза, поставленного Брандтом: нервная лихорадка. "Какие нервы?.. - недоумевал Роберт. - Они у него еще не выросли… Простуда? Ангина? Что у него?" - "Простуда сама собою, - отвечал сосредоточенный Брандт. - Но дело не в ней. Тут еще что-то".
Мальчик дрожал, бредил; то просил позвать Людвига, то запереть двери, а главное - слабел на глазах, как будто таял.
Мучительная догадка бродила в голове Лея. Он опросил внутреннюю охрану, дежурившую в доме в ночь с 9 на 10 ноября, но никто ничего не слышал. Один из парней видел полоску тусклого света под дверью в спальню Генриха, но решил, что ребенок просто привык спать при неярком свете. Но Генрих в ту ночь не спал. Он, по-видимому, услышал что-то. Парни, конечно, обсуждали погром - о нем все тогда говорили. В голове Лея зрела догадка.
Лей снова вызвал охранников и велел им повторить свой разговор на посту, у дверей гостиной. Сам встал возле двери в спальню Генриха и послушал. Он сразу понял, что даже нескольких фраз из такого разговора мальчику хватило, если учесть, что в это время в смежной комнате спал Давид Глюк.
Роберт вспомнил, как бросился к нему сын, как долго потом дрожал и плакал, как не хотел ничего объяснить, а он подумал, что ребенку всего лишь приснился страшный сон, и ничего не сказал Маргарите.
Восстановив таким образом картину происшедшего, Лей все рассказал Брандту и Керстену. Но по их реакции понял, что это уже ничего не может изменить.
Ребенок уходил… Чем дальше, тем спокойнее.
Наблюдая в эти часы Маргариту, Роберт подумал, что вслед за сыном уйдет и она. И, собрав все свое отчаянье, он сделал абсурдную попытку переломить судьбу: согласился поступить так, как предложили ему Керстен и Гесс.
Рудольф сам сел за штурвал своего новенького, модернизированного МЕ-110. Через несколько часов Лей положил сына на волны, возле испуганно снующего дельфина Людвига, и, как велел Рудольф, не оглядываясь, вышел из воды на берег.
Он уже плохо соображал, что делает. Тело сына казалось ему бездыханным; Роберт был уверен, что отдал дельфину труп. Поэтому он просто лег ничком в песок, не чувствуя и в себе ни капли жизни.
…Уже сгущались сумерки. На волнах закачалась луна и растеклась от нее ребристая светлая полоса. Море было таким приветливым, что по этой дорожке хотелось спокойно и долго уходить куда-нибудь. Дельфин ласково лопотал, кружа и покачивая детское тельце…
Лей крепко спал на песке, обхватив руками голову.
Рудольф глядел на луну, впуская в себя ее магическое свеченье и, как ему казалось, целиком погружаясь в совершавшееся таинство - установление связи со Вселенной.
Он сам вынес из воды Генриха. Обтерев его разбавленным спиртом, закутал в одеяло и всю ночь носил на руках, рассказывая сказки про нежных эльфов, очень добрых волшебников и прекрасных принцесс. Мальчик слушал, изредка глубоко вздыхая, глаза глядели осмысленно. Потом он уснул.
Гесс позвонил в Мюнхен, сказал сестре, чтобы прилетала с врачами в Ниццу: Генриху лучше, но его предстоит лечить. Роберта он не стал трогать, только подложил ему под голову полотенце.
Оба вышли из этой ночи переменившимися: Роберт - с жесткостью в глубине глаз, которая, как ржавчина, больше не отходила; Рудольф - с победившей верой в сторонние силы, которые ему удалось призвать.
С этой ночи Рудольф Гесс сделался, если можно так выразиться, верующим человеком.
"Мои дорогие!
Вот мы и вернулись в Ниццу, правда, немного позже, чем предполагали. Генрих в Мюнхене заболел, но теперь ему лучше.
Погода по-прежнему прекрасная. Море теплое, и Людвиг приплывает к Генриху каждый день и играет в воде, прыгает, переворачивается. Этот дельфин - настоящее чудо! Не сочтите меня язычницей, но порою мне кажется, что у этого бесконечно дорогого мне созданья, конечно же, есть душа. Я даже не хочу теперь сказать - человеческая, - просто - душа, потому что "человеческое", по-моему, уже не всегда приближает к богу…
14 ноября, 1938 года".
На 15 марта будущего года Гитлер назначил "окончательное решение" чехословацкого вопроса. Были подготовлены все соответствующие приказы, в том числе - о всеобщей мобилизации.
15 марта 1939 года стало реальным сроком начала Второй мировой войны.
В конце года Гитлер планировал поездку по ряду городов Германии с "разъяснительными" выступлениями, а также детальный осмотр "линии Мажино" вместе с военными, настроения которых в основном оставались пока "переломными".
На несколько дней фюрер уехал в Бергхоф, для "размышлений", пригласив лишь "самых из самых", в том числе супругов Геббельс. Нашелся и повод - день рождения Магды, а одновременно - почти десятилетие ее брака с Йозефом.
…Величественное "Гнездо орла" словно парило в струйных потоках отливавшего сталью воздуха.
Дети Геббельсов, вместе со взрослыми вознесенные на эту высоту быстроходным лифтом, поглядывали вниз с испугом, и кто-то пошутил, сравнив их с "ангелочками на облаках" (что очень не понравилось Магде).
Скрепя сердце она согласилась на эту поездку, понимая, чего ожидает от нее Адольф. Гофман, снимавший детей, постоянно старался поймать в объектив их родителей, но это ему никак не удавалось: супруги Геббельс ближе, чем на десять метров, друг к другу не приближались.
Магда очень ждала Маргариту, надеялась на ее приезд, а узнав от Эльзы, что Грета осталась с детьми во Франции, вдруг расплакалась.
У Магды, помимо Йозефа, была еще одна тяжесть на душе - ее отчим Рихард Фридлендер. Он был евреем, но отказывался эмигрировать. Офицер Первой мировой, еще на что-то надеясь, он давно уже потерял работу, деньги, положение - все. Этим летом, во время одной из "акций" СС, Фридлендера арестовали прямо на рабочем месте, в цехе завода, куда его вместе с такими же "неарийцами" направили на принудительные работы. А недавно Магде каким-то чудом передали от него письмо из концлагеря Бухенвальд.
Отчим писал, что люди в лагере в основном пожилые, а условия ужасны: работа по 15 часов - мощение улиц и обработка камня, питание скудное, охрана жестока, живут в бывшем хлеву, наспех переделанном под барак. У него стало совсем плохо с сердцем, мучает кашель. Он не просил о помощи, понимая ее положение. Он просто рассказывал, потому что появилась возможность рассказать.
Магда любила этого человека, не жалевшего для нее ни средств, ни души. Она много лет носила его фамилию и считала своим отцом.
Единственными людьми, с которыми Магда решилась бы говорить об этом, были Гесс и Лей, причем второй - предпочтительней: с ним она чувствовала себя свободнее. Но прежде все-таки хотела поделиться своей бедой с Маргаритой: Грета была гарантией того, что Лей не откажет. Но… Подруга не приехала, и Роберт выглядел каким-то странным.
Перед вечерним визитом в "Гнездо орла" все приглашенные собирались на открытой веранде, чтобы сесть в машины и ехать к подъемнику.
Спираль дороги была довольно крутой; шел густой снег, и дорогу приходилось постоянно чистить. Гитлер, не любивший рисковать (а в скоростном лифте его еще и мутило), все же решился на поездку, объяснив Гессу, что задумал сегодня помирить Геббельсов, а для этого нужна "обстановка".
Когда Рудольф с Эльзой спустились на веранду, там был только Лей, прогуливавшийся в меховой куртке, боковой карман которой оттопыривала бутылка. Увидев Гессов, он быстро сделал несколько глотков и, размахнувшись, метнул пустую бутылку через перила.
- Ты что, в своем уме? - поразился Гесс.
Лей заглянул через решетку и махнул рукой:
- В этом "гнездышке" с голоду подохнешь. Я замерз.
Рудольф и Эльза переглянулись. Они еще днем заметили, что Роберт пьет и останавливаться не собирается. Было ясно, что с Гретой вышла у него очередная размолвка, и все-таки… Напился он впервые за семь лет.
Посмотрев на них, Лей снова махнул рукой:
- Вот только объяснений не нужно бы! Лучше меня сейчас оставить.
На веранду начали спускаться остальные. Рассевшись по машинам, длинной вереницей быстро седеющих "Мерседесов" выехали на шоссе.
Машины ползли медленно; дорога после расчистки была скользкой, но мощные моторы неутомимо вытягивали кортеж к цели. Неожиданно одну из машин круто занесло, и она багажником врезалась в огромный сугроб, насыпанный дорожными рабочими, и наполовину накрылась им, как шапкой. В этом автомобиле за рулем сидел шутник Лей, а на заднем сиденьи - Магда Геббельс и несколько коробок с пластинками.
Лей, приоткрыв дверцу, посмотрел на крышу и, сев опять за руль, дал задний ход, после чего "Мерседес" зарылся в снег окончательно. Все вылезли и побежали к почти исчезнувшей из виду машине. Первым примчался Геббельс. Он кое-как открыл заднюю дверцу, чтобы помочь Магде выбраться, но Лей снова дернул машину, отчего порядочный слой снега съехал на Йозефа и буквально забил его в салон.
Гитлер и остальные с недоумением глядели на ерзавший сугроб - Лей то и дело заводил мотор, "Мерседес" дергался; снеговая шапка наконец развалилась; в машине барахтались, и из нее доносились какие-то звуки.
Гесс и Шпеер попытались помочь открыть дверцы, но тоже были погребены.
- Прекрати дергать мотор! - кричал Геринг Лею, тоже стараясь проникнуть к дверцам.
Наконец мужчины вытащили хохочущую Магду. Геббельс выкарабкался сам, красный и злой, но, взглянув на нее, стал хохотать и он.
Общими усилиями "Мерседес" вытянули из сугроба на шоссе. Кортеж продолжил путь.